Глава 4.
Вот такие ощущения одолевали Бахметова; но он давно, повторю, научился не передавать их во внешний мир — со стороны Сергей вроде улыбался, говорил, понимающе кивал головой, но слишком уж оказывался захвачен чувством растворения самого себя во сне отражения жизни. Ощущений раздвоения сознания не было, как отсутствовал и страх перед потоком бесконечных погружений в туман иллюзий. Бахметов уже привык к состоянию полудрёмы наяву, дававшее возможность сводить начала и концы второй реальности со смыслами в первой, — и, в то же время, благообразно выглядеть в глазах окружающих. Один Раевский в минуты встреч, кажется, видел напряжение зеркальных ответов тех самых сигналов в сердце Бахметова — и усмехался снисходительной улыбкой авгура.
Остаётся добавить, что после переезда в Петербург, Сергей ещё ни разу не выезжал из России – не чувствуя, видимо, ностальгии по некогда оставленной Европе. Сейчас в его сердце стало просыпаться что-то вроде интереса к тому, что окружало его с детских лет как обязательный антураж быта, а вовсе не как почти абстрактный объект понимания присутственных категорий «я и здесь». «А кто-нибудь это, вообще, понимает? Где родился, там и Богу пригодился» – не успев задать себе вопрос, уже усмехался в ответе Сергей запутанности истории собственной жизни. Эта запутанность даже веселила Бахметова, начинавшего искать точки растворения своей судьбы в логике развития (думаю, это не прозвучит странно и пафосно) судьбы всего человечества.
АЛЕКСАНДР АЛАКШИН. БРЮССЕЛЬСКИЙ СЧЁТ. СПб., 2016. С. 5–7.
"БРЮССЕЛЬСКИЙ СЧЁТ" – ПРОДОЛЖЕНИЕ "ПЕТЕРБУРГСКОГО РОМАНА" И "МОСКОВСКОГО РОМАНА".
