Глава 3.
Работа Сергея заключалась в ежедневных попытках продавить чужую волю. Вещь, в целом, для судебных процедур – обычная, но здесь она оказалась с брюссельско-страсбургской начинкой. Евросоюз в последние годы сильно оброс гроздьями комитетов, каждый из которых оказывался вправе застолбить ход любого процесса. Беда для субъектов производства была в том, что всякая комиссия считала себя ключевым звеном всей системы правосудия и, соответственно, старалась вмешаться в то или иное дело. Бахметов не уставал поражаться бесконечной палитре мотивов, какими мог быть раскрашен в обсуждениях любой поступок любой состязающейся стороны – откуда угодно в процесс мог ворваться чиновник или даже клерк самого неожиданного комитета. Слишком часто заседателями вдруг овладевали скрытые, но, в общем-то, угадываемые экономические или политические интересы; и тогда давление на процесс шло с утроенным вниманием. Всё это было забавно, но и утомительно. В какой-то момент Бахметов понял, что местные структуры мало чем отличаются от российских по степени финансовой вовлеченности в закулисные нюансы разбирательств – сразу стало легче работать. Интернациональная же сущность комиссий, как выяснилось со временем, таила в себе массу собственных противоречий и резко упрощала решение задач. В целом, Бахметову в чём-то даже понравилось выгрызать пространство для манёвра в этой вавилонской толкотне – тем более, что она несла в себе тысячи новых впечатлений. И впечатления были совсем нескучными. Ко всему прочему, в деле о банкротстве хватало тайн, что предполагало необходимость проведения почти конспирологических расследований. Одним словом, – было интересно.
Недели и месяцы проходили в суетной рутине улаживания деталей различных процедур. Из Москвы Бахметову пересылались найденные в разных углах мира документы (в помощь Бахметову были приданы я и ещё пара человек из числа сотрудников банка по особым поручениям – мы добывали сведения, которые любым образом могли двигать дело вперёд); а Сергей на их основе – вкупе с тем, что раскопал сам – выстраивал стратегию защиты и наступления в суде. Заседания предварительных слушаний шли более-менее регулярно, хотя были чувствительны попытки стороны ответчика – а им явился островной фонд – увести всё разбирательство в сферу политических склок с понятной целью окончательно замотать весь процесс.
В свободные от работы дни Бахметов выезжал в Мюнхен и Грюнвальд. Бродя по забытым проулкам, Сергей старался вызвать в себе чувство радости давних впечатлений – но то ли радости в детстве-юности было мало, виной ли была обычная замкнутость его характера – сейчас в душе едва что отзывалось. Сергей и лиц-то прежних знакомых сторонился – как всегда, он оставался чудаком. Нет-нет, на Бахметова вдруг налетала грусть – и она отчего-то была связана с Петербургом. Та жизнь Бог весть когда растворилась в пелене снов и желаний, но теперь вдруг всплывала контурами куполов Никольского собора или оставшихся в дымке памяти лиц Пупсов, Тёмы и даже какого-нибудь Шамиля Моисеевича. Не раз нити смыслов подтягивали звенящий мозг Бахметова к странному ощущению, что нужно бросать всё, возвращаться в Петербург и жить только своими интересами – привычной становилась мысль о неестественности всего происходящего с ним, об явном надломе в стремящийся через силу к действию душе; о желании, наконец, делать то, что хотелось делать; а, по сути, может, не делать ничего. Телепортационные мотивы доводили до помрачённости сознания – по коже мог пробежать холод скользнувшего с Невы ветерка, и Бахметов, сидя в офисе на какой-нибудь площади Клебера, вздрагивал; вглядываясь через стекло автомобиля в проползающие перед глазами шпили готических соборов, Сергей неожиданно видел лишь ровную линию крыш Садовой и рябь каналов Коломны — в такие секунды тело переставало ощущать заданность форм, а сердце кто-то без жалости давил жестокой тёплой ладонью. Больше всего тревожили находившиеся всегда рядом лица Кати и Сашеньки — проходя через годы встреч и расставаний в помрачённом ли сознании, наяву ли, взгляд их глаз для Бахметова становился нежнее и заметно собраннее. Из сердец обеих, кажется, окончательно ушла непосредственность удивления жизнью и её сменила мудрость приятия — многого; но, может быть, и не всего. Встречи и расставания с родными лицами неровно чередовались во времени и пространстве — это было, в общем, неважно – главное, что Бахметов пока вообще не чувствовал, из чьих глаз, действительно, лучится свет любви и искренности. Ближе этих лиц не было ничего, но они фатальным образом были отчуждены от Сергея (а он, ясно, – от них) необходимостью постоянного действия для каждого. «Бесконечное действие убивает любовь?» – в тоске бессмысленных рефлексий начинал маяться Бахметов метафизической болью. Не желая сейчас никого ни в чём запутывать, скажу, что смысл подобных ощущений Сергея я оправдываю всего лишь природой сна. В туманах почти мистических переживаний Бахметов видимым образом терял ориентиры собственной частной жизни.
Душевный разлад оставлял чувство горечи в ежечасном настроении – грустным было и чувство непонимания грани между жизнью и сном. Чувство ирреальности всего происходящего усиливало частое присутствие рядом Адиадны — душевная близость с ней гармонизировала все энергопотоки тела, но порождала грусть утраты общения с Катей и Сашенькой (намеренно замазываю картину отношений Бахметова с той и другой; поскольку, и в этом томе, увы, мало места будет для истории странного четырёхугольника). Неспособность Бахметова что-либо понимать даже – как он выражался – в этом одновременно являлась и идеей компенсаторной защиты от слишком частых вторжений небесных смыслов в почти бесчувственную психику. Чего требовала судьба от Бахметова, было неясно, но крайне отчётливым представлялось ощущение насильственного воздействия на голову его и сердце — а, может, насильственного лишь оттого, что самому Сергею, – и это мне кажется парадоксом, – в его стремлениях менять мир, порой, действительно, делать не хотелось ничего вообще.
Галиматья противоречивых чувствований не раздражала Бахметова — он привычно махал рукой на невозможность объяснить себе смысл всего с ним происходящего, и просто жил. Каранашарира разносила песок энергоизъявлений в линиях над горизонтом — формы менялись объёмом, цветом и качеством намерений; но не было сил и желания что-либо исследовать. Телом управляла мощная сила целеполагания — знакомая прежде, но вновь и вновь диктующая необходимость пройти нужный путь. Кому нужный и зачем — вопросы сами осыпались ненадобностью в текучке ежедневных поступков. Стоило ли задавать вопросы о природе этой силы?
АЛЕКСАНДР АЛАКШИН. БРЮССЕЛЬСКИЙ СЧЁТ. СПб., 2016. С. 5–7.
"БРЮССЕЛЬСКИЙ СЧЁТ" – ПРОДОЛЖЕНИЕ "ПЕТЕРБУРГСКОГО РОМАНА" И "МОСКОВСКОГО РОМАНА".