Из воспоминаний ефрейтора 126-й пехотной дивизии Вермахта Вернера Ридле: Трудно сказать, сколько времени мы сидим под Курляндском, в этой страшной русской грязи и терпим этот бесконечный мокрый снег. Мы никак не можем привыкнуть к этой отвратительно долгой зиме, из-за которой мы потерялись во времени.
Если бы не разбитая рация и кое-как работающий радиоприемник, мы бы даже не знали, какое сегодня число. За то время, которое мы сидим в той дыре, все как будто породнились, стали братьями, у которых почти ничего не осталось, только короткий миг жизни и одна на всех смерть.
Мы прячемся в развалинах какого-то заводика, который был разграблен вначале русскими, потом немцами. Мы сидим, как крысы в норе, и нет между нами уже никаких сословий и званий. Жаль, что я не догадался вести дневник, ведь для этого у меня было очень много времени.
Советы сил на нас особо не тратили, понимая, что выручать нас никто не будет — от Рейха почти ничего не осталось. Недалек тот час, когда мы больше не сможем сопротивляться и сдадимся в плен.
Никакой цензуры уже не существовало — Германия далеко, и в этой дыре всем наплевать, кто что строчит потихоньку: прощальную весточку домой, предсмертную записку или личные заметки. Дневник очень важен, потому что со временем из памяти уходят важные вещи: имена, события, географические названия и собственные мысли.
Мы не знали, что происходит на фронте, но догадывались, что обстановка там оставляет желать лучшего. Мы по крупицам собирали сведения среди моряков и были в курсе тяжелых сражений за Одером, знали, что с запада наступают американцы. Слушать радио не было желания. Всех смешило то, что нас переименовали в героев, а ту дыру, в которой мы находились — в Плацдарм. Нам оставалось только иронизировать, что помощь не спешит к нам, потому что руководство занято разработкой стратегии стремительного прорыва с этого "Плацдарма".
Мы понимали, что военное руководство настолько бездарно, что не видит опасности оказаться в окруженном русскими войсками Берлине. Мы нисколько не удивимся, если они и себя будут называть Плацдармом, вещая о секретном оружии фюрера и обещая устроить великое сражение и как следует потрепать русских.
Нам было наплевать на Берлин, мы руками и ногами пытались удержать Лиепая, но все было бесполезно. Мы надеялись, что город поможет нам сохранить связь с морем для доставки провизии и отхода, если будет помощь. Не бросят же они героев, которых так восхваляют.
Нам не повезло: русские взяли город, а мы не смогли попасть на корабль. Меня вытащили из подвала, и мой рассудок помутился — я впал в истерику. Я заливался смехом, болтал ерунду, плакался русскому солдату, который целился в меня. Ему было все равно, он выглядел устало и ни слова не понимал. Я рассказывал о своем городе, о родителях, от которых нет вестей, проклинал войну, спрашивал, убьет ли он нас.
Наконец ему надоело, он что-то ответил и кинул мне сухарь из кармана. Я понял только слово "ЖРАТЬ". Сухарь этот намертво въелся в мою память. Я все еще ощущаю его табачный запах.
Это слово я потом слышал много раз, когда отрабатывал на строительстве электростанции на Урале. Перед приемом пищи на объекте нас всегда звали: "Идите жрать!" Наш бывший командир тут же бежал организовывать раздачу.
Меня до сих пор мучает вопрос: почему русский произнес эти слова? Неужели он решил, что я со слезами вымаливаю себе еду? Видимо, я так плохо выглядел, что он принял меня за голодающего и решил кинуть сухарь, чтобы его оставили его в покое.
Спасибо за прочтение статьи! Ставьте лайки, пишите комментарии и подписывайтесь на канал, чтобы не пропустить ничего нового!