Здравствуйте, друзья!
Пошлость - это то, что нам, благовоспитанным джентльменам, кажется неуместным. Вот рявкнул кто-то за столом невзначай про вещи негастрономические - ну, скажем, туалетные, - большинство потупится, кто-то из вежливости предпочтет не заметить, а самый смелый сделает замечание: "Какая пошлость, ей богу".
Но понятие "пошлости", конечно, совсем иное. И вообще, говоря о неуместности некоторых шуток, особенно касаемых "телесного низа", мы часто неправильно используем слово "пошло". И на самом деле для нас важно выразить свою нравственную оценку, неприятие, а совсем не дать эстетический диагноз. Потому что "пошло" - это то, что регулярно повторяется, настолько часто, что стало бесвкусным. Правильный синоним этого слова "избито" или, как говорил Набоков, это то, что "пошлО в народ".
"Пошло" - это то, что раньше было "смело", но смельчаков таких, ой, развелось, ой, расплодилось...
То есть теперь так говорят все. Вот что такое пошло.
Шутки же ниже пояса - это культурная традиция, тянущаяся из глубины веков. Они - часть смеховой культуры. И говорить, что культурный человек брезгует "низкопробным" юмором - значит, как раз признать его ограниченность в культурном отношении.
В комедии Аристофана "Лисистрата", созданной около 411 г. до н. э., девушки обсуждают нерадивых мужей, войну предпочитающих семейным делам. Домой они заходят нечасто, и не сказать что исполняют свои обязанности достойно. Дальше следуют перечисления из серии "достало":
А мой придет и хмурится чего-то,
Потом рывком повалит на матрац...
Но только распахнешь ему ворота,
Глядишь - экстаз и кончился как раз.
А моему, бывало, разминаешь
Его игрушку... Трешь ее, как трут...
И лишь с восходом солнца понимаешь:
Не женский, ох, не женский это труд.
Женщины устраивают сексуальный бойкот мужьям, те возвращаются с войны.
Миррина
Любимый, все сбылось! Ты снова дома,
И я с тобой. И кончилась война!..
(После паузы.)
Но счастье не приходит без напасти.
Ты видишь, я от страсти вся дрожу!
Свидетельства ж твоей безумной страсти
Я, честно говоря, не нахожу!..
Кинесий (растерянно)
В бою себя я чувствовал мужчиной,
Хотя стоял у смерти на краю.
Теперь же, в мирной жизни благочинной,
Я, право, сам себя не узнаю.
(В отчаянии)
И как вы допустили это, боги,
Чтобы в такой ответственный момент
Мне отказал в поддержке и подмоге
Дотоле безотказный инструмент?
Франсуа Рабле, живший в 16 веке, знаменит тем, что написал комический роман, где среди прочих легкомысленных "шуточек" позволил себе описать "философию подтирания задницы":
– После долговременных и любопытных опытов я изобрел особый способ подтираться, – отвечал Гаргантюа, – самый, можно сказать, королевский, самый благородный, самый лучший и самый удобный из всех, какие я знаю.
– Что же это за способ? – осведомился Грангузье.
– Сейчас я вам расскажу, – отвечал Гаргантюа. – Как-то раз я подтерся бархатной полумаской одной из ваших притворных, то бишь придворных, дам и нашел, что это недурно, – прикосновение мягкой материи к заднепроходному отверстию доставило мне наслаждение неизъяснимое. В другой раз – шапочкой одной из помянутых дам, – ощущение было то же самое. Затем шейным платком. Затем атласными наушниками, но к ним, оказывается, была прицеплена уйма этих поганых золотых шариков, и они мне все седалище ободрали. Антонов огонь ему в зад, этому ювелиру, который их сделал, а заодно и придворной даме, которая их носила! Боль прошла только после того, как я подтерся шляпой пажа, украшенной перьями на швейцарский манер.
Затем как-то раз я присел под кустик и подтерся мартовской кошкой, попавшейся мне под руку, но она мне расцарапала своими когтями всю промежность.
(...)
Подтирался я еще шалфеем, укропом, анисом, майораном, розами, тыквенной ботвой, свекольной ботвой, капустными и виноградными листьями, проскурняком, диванкой, от которой краснеет зад, латуком, листьями шпината, – пользы мне от всего этого было, как от козла молока, – затем пролеской, бурьяном, крапивой, живокостью, но от этого у меня началось кровотечение, тогда я подтерся гульфиком, и это мне помогло.
(...)
Я подтирался сеном, соломой, паклей, волосом, шерстью, бумагой, но —
Кто подтирает зад бумагой,
Тот весь обрызган желтой влагой.
(...)
Подтирался я еще курицей, петухом, цыпленком, телячьей шкурой, зайцем, голубем, бакланом, адвокатским мешком, капюшоном, чепцом, чучелом птицы.
В заключение, однако ж, я должен сказать следующее: лучшая в мире подтирка – это пушистый гусенок, уверяю вас, – только когда вы просовываете его себе между ног, то держите его за голову. Вашему отверстию в это время бывает необыкновенно приятно, во-первых, потому, что пух у гусенка нежный, а во-вторых, потому, что сам гусенок тепленький, и это тепло через задний проход и кишечник без труда проникает в область сердца и мозга. И напрасно вы думаете, будто всем своим блаженством в Елисейских полях герои и полубоги обязаны асфоделям, амброзии и нектару, как тут у нас болтают старухи. По-моему, все дело в том, что они подтираются гусятами, и таково мнение ученейшего Иоанна Скотта.
На самом деле даже среди святых монстров, этих апостолов литературной морали, какими кажутся, скажем, Шекспир и Гете, найдется масса двусмысленных намеков в их лучших произведениях. Дело не в том, что они как-то снижают пафос повествования или же принижают достоинства написанного. Совсем нет. Покуда писано произведение не в дидактических целях (а таковыми целями могут похвастаться лишь инструкции, учебная литература или катехизис), то автор легкомысленно "играет" с самыми разными понятиями, и моральными тоже.
Гамлет. Сударыня, могу я прилечь к вам на колени? (Ложится к ногам Офелии.)
Офелия. Нет, мой принц.
Гамлет. Я хочу сказать: положить голову к вам на колени?
Офелия. Да, мой принц.
Гамлет. Вы думаете, у меня были грубые мысли?
Офелия. Я ничего не думаю, мой принц.
Гамлет. Прекрасная мысль - лежать между девичьих ног.
Офелия. Что, мой принц?
Гамлет. Ничего.
Офелия. Вам весело, мой принц?
Мефистофель в "Фаусте", залюбовавшись приятными формами ангелов, говорит:
"Сложенье их еще приятней сзади"
В общем, как говорил Дон Кихот, другой вечный герой литературы:
"Отпускать шутки и писать остроумные вещи есть свойство умов великих: самое умное лицо в комедии - это шут, ибо кто желает сойти за дурачка, тот не должен быть таковым".
Может, это все зловредная западная литература? Расплодились, дескать, там шуты, то ли дело русская словесность, великая в своей монументальности и праведности. Однако же и Пушкин в письмах позволял себе вольности. И не только "Ай да Пушкин, ай да сукин сын" - в письме Вяземскому об окончании "Бориса Годунова" он - о Боже - позволяет себе непристойные выражения!
«В глуши, измучась жизнью постной,
Изнемогая животом,
Я не парю — сижу орлом
И болен праздностью поносной.
Бумаги берегу запас,
Натугу вдохновенья чуждый,
Хожу я редко на Парнас,
И только за большою нуждой.
Но твой затейливый навоз
Приятно мне щекотит нос:
Хвостова он напоминает,
Отца зубастых голубей,
И дух мой снова позывает
Ко испражненью прежних дней".
А наш пиитический отец Михайло Ломоносов, не впадая в филологический диспут, давал краткие комментарии на злобу дня.
Например, на строчку поэта Тредиаковского "Не молчит и правда устами" он написал на полях: "Я думаю, что жопою".
Эх, как легко бросаться безответственными оценками, находить повсюду пошлость, смотреть с аристократической отстраненностью на убогость буржуазного мира, сидя в маминой кофте на пропахшем кошачей мочой диване.
Так и хочется напоследок крикнуть: "Как непристойно! Прикрой свои бледные, лоснящиеся удовольствием и очень притягательные ноги".