Известный профессор Лучани живет в одиночестве. У него нет никакой личной жизни. Только работа, кот и консьержка. Но за стерильным занавесом публичной жизни скрывается настоящая драма неосуществимой любви. Его избранница - замужняя женщина с безупречной репутацией. Она не хочет ничего менять в своей жизни, он не может ничего требовать от нее. Их роман подобен сказке, которую они пишут между скобками, за которыми остаётся настоящая жизнь. И даже когда она умирает, надо продолжать соблюдать приличия. Разве у сказки может быть несчастливый конец?
Цитаты из "Личная жизнь профессора Лучани"
День встретил Андреа избытком света. Солнце проснулось в дерзком настроении, и безоблачному миланскому небу нечего было противопоставить этой весенней наглости. Маленькие и большие лужи - следы ночных дождевых перебежек неба на землю – покорно отражали лазурный образ их отца. Глаза начали слезиться, и вид улицы расплылся в картину импрессионистов.
Набежала всеобъемлющая темнота как, когда после любви она откидывалась на подушки и дрожащими от изнеможения пальцами убирала волосы с лица. И лежа с закрытыми глазами, улыбалась. Ему. А он смотрел на неё. Ему бы тоже закрыть глаза и насладиться эхом страсти, еще сотрясающей их тени, еще согревающей простыни, еще не угасшей в каком-то непослушном измерении мгновенной вечности, но он смотрел на нее, свободную, близкую и счастливую, еще не ушедшую и уже неуловимую, и видел всеобъемлющую темноту, которой она улыбалась.
Когда-то в начале их знакомства, когда еще черный цвет волос этой уроженки Пармы был натуральным, она, застилая двуспальную кровать ученого, смахивая пыль с его книг или же поджаривая чеснок для томатной заправки, любила посмаковать мечту о том, что настанет день, и она будет делать все это на правах хозяйки дома. Вот тогда-то она и поменяет выцветшее покрывало на его кровати, повыбрасывает застиранные трусы с оголенными, не поддающимися починке резинками, а взамен купит новые (она было даже присмотрела в магазине на углу с улицей Архимеда подходящую ему, классическую модель белых в тонкую синюю полосочку семейных трусов из тонкого хлопка) и, конечно, она обязательно переставит мебель в гостиной, где старомодный кожаный диван развалил свою бесформенную тушу так близко к входу в комнату, что мизинец ее правой ступни не однократно с размаху врезался в его переднюю ножку и тут же синел от злости и боли. Изабелла много раз пыталась корявенько дать понять профессору, что она была готова заботиться о нем на более постоянной основе. Подразумевалось, что для этого он должен был заменить неплохое жалование, которое ей платил, на пожизненное содержание, приукрасив его парой свадебных фотографий. Иногда, дабы катализировать процесс принятия нужного ей решения, она расписывала ему бытовые катастрофы, которые обязательно бы обрушились на него в одинокой старости.
Но потом ни с того ни с сего он завел кота. Изабелле это не понравилось. Во-первых, ей прибавилось работы: нужно было менять песок в кошачьем туалете, лучше вычищать диваны и ковры от кошачьей шерсти, и мыть его дурно пахнущие миски. Во-вторых, сам кот ей тоже не понравился. Он был еще более высокомерным, самодостаточным и независимым, чем его хозяин. Словно самим фактом своего существования в этом доме, кот давал ей понять, что ей здесь претендовать абсолютно не на что. То, что хозяин в силу своей воспитанности не выражал словами, кот в силу своей непринужденности выражал повадками. Только слепая, почти мистическая вера в то, что прилизанный профессор в ослепительно белых накрахмаленных трусах с дымящейся чашкой только что сваренного ею кофе в руке непременно когда-нибудь материализуется на заменившем ненавистный диван новом кресле с розовым рисунком, еще на пару лет дала ей сил не отказаться от этой безвкусной фантазии.
Но шли годы, седели и редели волосы, множились морщины, а умный профессор так и не понял, что он потерял, пока он делал вид, что не понимал её намеков. Андреа был безразличен к состоянию своего исподнего и не разделял страхи Изабеллы о старческом одиночестве. Мысли о женитьбе на ней или любой другой представительнице женской половины человечества, казалось, были также чужды ему, как мысли о секвенировании биополимеров были чужды Изабелле.
Андреа так и не понял, как этот жаждущий жизни и деятельности мужчина выбрал себе в новые жены скромную, набожную и холодную Розарию, получив с ней в приданное еще и старую деву, тетку Марию, её единственную оставшуюся в живых родственницу. Обе женщины отличались чрезмерной худобой, которая излишне подчеркивалась их мешковатыми черными платьями и гладкими прическами. В их чертах, и особенно в мимике, иногда проступали неуловимые намеки на родство; Розария была бледной темноокой красавицей с чуть крупным носом с горбинкой, и её холодность и набожность делали ее похожей на заколдованную девственницу, в то время как тетка Мария с ее чуть более крупным носом, обвислыми ушами и сильно выступающими скулами, обрамляющими темные озера кругов под глазами, казалась забывшей умереть средневековой мученицей. Тетка Мария взяла на себя всю заботу о доме, предоставляя Розарию её женским делам. Мачеха долгое время не могла забеременеть, и Андреа был назойливым свидетельством её мнимой ущербности, которую жизнь не очень спешила опровергнуть.
Розария была холодна со всеми, но в той холодной вежливости, с которой она относилась к Андреа, проскальзывало еще и некое грустное удивление. Словно в своих молитвах она не получала убедительного объяснения самому факту его существования. Зачем этот мальчик был нужен на свете? Каждый раз, когда они виделись, и было не важно, провели они врозь пару часов или несколько месяцев, встречались ли они за обеденным столом, когда он приходил из школы, или она приезжала за ним на вокзал, когда он возвращался домой, проведя летние каникулы в пригороде Милана у бабушки с дедушкой по материнской линии, она всегда с изумленным разочарованием таращила на него свои глаза. А, это ты? Так все же это был не сон, ты существуешь, и растешь, а я старею, и не молитвы, ни паломничества, ни врачи помочь мне не могут. Мне было бы намного легче жить, если бы тебя не было. Ты есть будешь?
Свои школьные годы Андреа запомнил как черно-белый пунктир. Долгие черные линии обозначали скучные, тихие дни втроем. Розария лежит в спальне на безупречно заправленной брачной кровати с двумя подушками с каждой стороны и отрешенно смотрит в потолок. Её черное платье вычерчено стройным силуэтом на белоснежном вышитом покрывале, и тонкие ступни, в серых шерстяных, сморщенных на лодыжках чулках, стыдливо прикасаются друг к другу большими пальцами. Или же, Розария сидит в кресле у окна (и Библия в её руках без спроса переворачивает туда-сюда пару нерешительных легких страниц), она все так же отрешенно смотрит в окно поверх крыш, сквозь облака и голубизну небес, словно пытается распознать в созерцаемой немоте равнодушной бесконечности долгожданное и бесспорное знамение о том, когда же милость всевышнего снизойдет на неё. На кухне тётка Мария варит фасоль, чистит казан и слушает хрипливое радио Ватикана. Андреа сидит за письменным столом в своей комнате и читает учебник по математике.
Он ясно помнил то, ничего не выражающее, утро, скорее всего это было ноябрьское утро, когда от лета, от бабьего в том числе, не осталось ни малейшего следа, и солнце навсегда исчезло за серой туманной завесой облаков. До Рождества было еще далеко, до весны и подавно, отец только уехал, и сам вопрос о том, когда он вернется, был преждевременным. И не было места ни воспоминаниям о прошлом, ни мечтам о будущем, а была только влажная дорога в школу, которую он знал наизусть со всеми её выбоинами, кочками, лужами, трещинами, и он так истер её своими ногами, что в пору ей уже было выпустить из своих недр волшебного джина, который бы рассказал ему секрет человеческого счастья. Он верил, что люди сотворены для счастья, только почему-то оно у них не получается. Они забывают. Им помогают забыть. Наверное. Они рвутся к не своим идеалам, создают себе такие условия, в которых же сами потом и задыхаются. Но если найти научную, одну на всех верную формулу счастья, то люди станут жить лучше. Она, наверняка, очень сложная эта формула, иначе бы люди уже догадались до неё.
Он сидел за партой в мрачном классе, смотрел на затылки впереди сидящих, и видел себя, с давно не стрижеными волосами, в застиранной рубашке, в коротких штанах и новых великоватых ботинках, и все ему казалось застывшим навсегда, непреодолимым, неизменным и неизбывным, а волшебная формула счастья - зябким миражом.
Тут в класс вошел новый учитель математики и рассказал им о плюс-минус бесконечности.
Андреа дочитал газету. Хотя правильнее было бы сказать, что он читал газету до тех пор, пока не дошел до раздела некрологов. После раздела некрологов, он продолжал листать страницы, пробегал глазами статьи, но это был тот род автоматического чтения, при котором смысл прочитанного никоим образом не отражался в уме читающего. Глаза машинально и даже быстро поедали строчки, но мысли продолжали вертеться вокруг маленького текста в черной рамке.
«Муж Фабрицио и дети Кристина, Даниэле и Антонио будут благодарны тем, кто присоединится к поминальной службе по прошествии тридцати дней со дня преждевременной смерти Лауры Корелли, которая состоится в воскресенье 30 марта в 16.30 в Церкви Святых Ангелов Хранителей. Светлая память о Лауре навсегда сохранится в сердцах родных, близких и всех тех, кому посчастливилось встретиться с ней».
Андреа на похороны не пошел. Можно было пойти. Инкогнито. Сделать вид, что случайно оказался в той церкви. Или на кладбище. Пройти мимо. Но зачем? Чтоб посмотреть на белый закрытый гроб, или на лица тех, кого она любила, и тех, кто любил её? Разве в живых глазах грустных господ, собравшихся у ее мертвого тела, можно было увидеть хотя бы тень Лауры?
На ней был тонкий серо-голубой свитер, чудесным образом оттенявший ее глаза. Он так хотел дотронуться, прижаться, согреться, раствориться на ничтожный миг в её манящем излучении. Он не знал, что это будет их последняя встреча, но любая их встреча могла быть последней, как впрочем, каждая из встреч двух смертных, и они так давно об этом знали, что смогли всё-таки позабыть.
Девяносто девять процентов генетического материала человека и шимпанзе идентичны. И девяносто девять целых и девять десятых процентов ДНК всех людей тоже одинаково. Слишком сухо, для начала надо придумать какой-нибудь анекдот, читатели это любят. Им не достаточно скрытой в этих цифрах усмешки природы над их высокомерностью. Каждый хочет считать себя особенными, забыть о том, что его объединяет с вирусом, с папоротником, с собакой, с неандертальцем, с умершим от чумы трусливым крестьянином из пятнадцатого века, а больше всего каждый хочет отличиться от своего отца, от соседа по площадке, от мужа своей любовницы.
Он потерял, он упустил, он пропустил, он не догнал, он одинок, он болен, он козел и трус, мечта, надежда, жизнь и сказка, и её мягкий голос в телефонной трубке не повторятся никогда.
И все мы, абсолютно все, от первого до последнего, тратим девяносто девять целых и девять десятых нас самих на то, чтобы удерживаться в атмосфере, приноравливаясь к неизменной силе притяжения, вдыхая кислород и выдыхая углекислый газ (ртом, носом и трубами заводов и машин), а потом снова вдыхая углекислый газ, потому что он никуда не девается, как никуда не деваются и тонкая вредоносная пыль и прочие гадости, которые мы научились производить, не путая прошлое с будущим, интерпретируя прямохождение, осязая пустоту, лёжа на потертом диване (на колючем сене, на прохладном полу, на теплом песке, на второй полке в плацкарте, над бабушкой-старушкой, которая уже успела провести допрос с пристрастием и вынести обвинительный приговор бездетной жизни), перемешивая убедительные домыслы с желанными фактами, игнорируя недоступный ультразвук, послушно потея в жару, морща нос от вони экскрементов и пуская слюнки от аппетитного запаха лазаньи, каждый раз по-новому слыша знакомые слова, надевая застиранные трусы по утрам, убегая от непогоды, неудобства и непонимания, обнимаясь и целуясь слишком мало, сколько бы ни обнимались, все равно это чертовски мало для такой бедной на серотонин жизни, а с другой стороны, может, оно и оправдано, хоть и недосягаемо, это пресловутое равновесие стимуляции и торможения, возбуждения и угнетения, поглощения и выделения, чтобы продолжали превращение материи в энергию, расщепляя молочную кислоту, проезжая на зеленый, глотая воду, наблюдая облака, расчесывая волосы, сражаясь с вирусами, ёжась на морозе, чеша в затылке, сидя за столом, накапливая мнимо полезные привычки, жмурясь на солнце, жуя хлеб, догоняя кайф, кормя детей, откладывая подкожный жир, смотря на город из окна трамвая, приобретая и теряя всё, учась, уча, смеясь, крича и спя большую часть возникшей из ниоткуда жизни. Что он искал, углубляясь в минус бесконечность? Что он нашел?
Серо-оранжевый вечер встречал их в порту по возвращению на их остров. Лед, ром и мята в высоких бокалах, темнеющий пляж, остывавший песок, её сладкие мятные губы, его неловкие руки и горячие волны блаженства в предзакатном мерцании убегающих по волнам за горизонт вслед за солнцем детей его, зайчиков.
Тяжелое прошлое, часто нам кажется, что оно давит нам на плечи сегодня. Мы миримся с ним и забываем, что со временем груз прошлого легчает. Мы привыкаем делать все в полусогнутом положении, и даже когда бремя прошлого ссохлось, от него отвалились порядочные куски, и само воспоминание о нем поблекло, мы не распрямляем спину. А не надо менять все, не надо трогать девяносто девять целых и девять десятых процента. С ними не совладать. Но есть ноль целых и одна десятая доля возможности что-то изменить. И это не так уж и мало, даже с точки зрения теории эволюционной генетики. И это так много, когда ты бредешь ночью в тумане, без компаса и фонаря, с громоздким рюкзаком прошлого за спиной, из которого время от времени вытаскиваешь очередную родную и дорогую боль, на ощупь ласкаешь ее, и не в силах расстаться с ней снова пихаешь в рюкзак, и плачешь, чтоб хоть как-то облегчить ношу; незнакомый хруст под ногами на миг привлекает тебя к мысли о том, как же ты оказался в этом диком лесу, кто его посадил, и когда он закончится, и ты тешишь себя надеждой на будущее. И не ведаешь, слепень, что коль похоронил бы с достоинством каждую боль, то и шел бы быстрее, и уже подходил бы к железной дороге, и запрыгнул в маняще мерцающий поезд счастья, и прыжок был бы легким, и малюсенький шанс на удачу не посчитал бы ничтожным, потому что он вырос и стал твоей жизнью.
Книги Марии Дубровиной на сайте Литрес.