Только лишь транскрибируя «у» в «не», а «топос» в «место», сложно понять, почему идеальное общество не может существовать в конкретном географическом пункте. Буржуазные утописты-прогрессисты вроде Локка мыслили утопию в будущем, как то, что неминуемо будет достигнуто. Платон располагал утопию в прошлом. В любом случае утопия – это то, чего в данный момент нет на земле. Но основоположник жанра Томас Мор мыслил утопию существующей страной, которая реально есть и до которой нужно только доплыть.
Если выйти на улицу, то несложно понять, что мы уже приплыли.
Главная опасность для утопии заключается в том, что она уже осуществилась. Наиболее заметную утопию можно наблюдать в США, где есть миллионы телевизоров, работающих вхолостую, очки дополнительной реальности, техника, присваивающая часть неотъемлемых человеческих функций (говорить, жить, даже любить)… Француз Бодрийяр в «Америке» давно разъяснил положение дел:
«Соединенные Штаты - это воплощенная утопия. Не стоит судить об их кризисе так же, как мы судим о нашем - кризисе старых европейских стран. У нас - кризис исторических идеалов, вызванный невозможностью их реализации. У них - кризис реализованной утопии, как следствие ее длительности и непрерывности. <...> Она основана не столько на технологических ресурсах и вооруженных силах, сколько на чудесной вере в существование воплотившейся утопии - общества, которое с невыносимым, как это может показаться, простодушием, зиждется на той идее, что оно достигло всего, о чем другие только мечтали: справедливости, изобилия, права, богатства, свободы».
Удивительно, но в то время, когда русские делали из боярышника алкогольную настойку, корабль «Mayflower» с английскими сектантами начинал воплощать утопию. Утопия притягивает именно что невозможностью, тем, что она неосуществима, но радикальные английские пуритане в начале XVII века воплотили завет Томаса Мора: утопия действительно была совсем рядом, её не нужно было ждать или искать в прошлом. До огромного острова-континента достаточно было доплыть. Парадокс: набожные протестанты положили начало колонизации страны-антихриста, которая позже вложила в руки всего мира не чаемое распятие, а пульт от телевизора. Утопия вывернулась в ехидную дистопию. Если антиутопия отрицает саму идею идеального общества, как в «Дивном новом мире», то дистопия гораздо хуже романа Хаксли – это противоположность утопии, то есть кровь, кишки, пытки, сатира, пародия, насилие. Антиутопия доказывает невозможность изначального тезиса, а дистопия выворачивает его наизнанку.
Но может быть это закономерность? Просто исторический закон?
Аккуратный марксист Гербер Маркузе в 1970-ом писал: «Утопия — понятие историческое. Оно относится к проектам социальных изменений, которые считаются невозможными». Дальше новый левый заявляет о конце утопии, потому что существующие производственные отношения мешают реализации любой, даже имеющий шанс воплотиться утопии. Иными словами: капитализм мешает утопии, поэтому нужно забороть капитализм с помощью автоматизации и кибернизации, сделать труд игрой, что и приведёт к осуществлению утопии. На деле очень дотошный и последовательный марксизм, который скучен настолько же, насколько и академичен. Тогда как утопия – это понятие душевное. То, что напряжением воли разрывает реальность.
Наиболее известный академический исследователь утопии Карл фон Мангейм называл утопическим мышление, стимулируемое не реалиями, а моделями и символами. Иными словами, если вы мечтаете о кабаньем царстве, Летящем По Небу Гитлере, русском социализме, чтобы все ходили в чёрном, а бабы без лифчика, то вы, разумеется, утопист. Мангейм далее очень лаконичен: «Утопия - трансцендентная по отношению к реальности ориентация, которая, преобразуясь в действие, взрывает существующий порядок».
Взорвать порядок – это настоящая утопия. Само существование человека предопределяет тягу к взрыву, потому что человек существо активное, разделённое, несовершенное, поедающее, ересь, часто берущая и редко отдающая. Мечта об утопии может существовать только среди руин и отбросов. Она и нужна для руин и отбросов. Слово неподражаемому румыну Эмилю Чорану: «Тем более человек: если соотносить его с жизнью, он - ересь в квадрате, победа индивидуальности, прихоти, явление возмутительное, существо, несущее раскол. Общество, эта совокупность до поры до времени спящих чудовищ, стремится наставить человека на истинный путь».
Отлично! То есть человек – это сжатая пружина, которая пытается разогнуться и раздвинуть историю. Так можно ли говорить о смерти утопии, если она коренится не в смене производственных отношений, а в разделённой природе человека, которая жаждет целостности, поступка, того самого взрыва? Будьте уверены, что утопия в сто раз больше открывается в выстрелах, чем на самой высокой горе Тянь-Шаня. Так полагали социологи вроде Льюиса Мамфорда или Бертрана де Жувенеля. Утопия не в запылённых сапогах, а, нравится или не нравится, в автомате Калашникова.
Будем откровенны: скучна юридическая утопия Мора и женское обобществление Кампанеллы. Их раскритиковало ещё «Мы» Замятина. Также наивны Бэкон с прогрессистской верой в силу науки и лунные приключения Бержерака. Если западные авторы подробно расписывают идеальную систему, самые лучшие законы, великолепную инфраструктуру потаённых обществ, то русские источники об этом практически не говорят. Русские мечтали найти в Беловодье не идеальную систему, а отсутствие системы вообще. В знаменитом «Путешественнике Марка Топозёрского», описывающем Беловодье, нет даже светского суда. Чувствуете кардинальную разницу? Вот же она… вот! Отсутствие суда, отсутствие начальника, государства, палки, вилки – это часть нашей утопии. Если кто-то хочет идеальной работы, то мы не хотим работы вообще. Мы требуем общества духа, а не тела, которому, впрочем, в утопии тоже будет хорошо. Опять же, удивительно, но Беловодье вовсе не обладает гостеприимным климатом, наоборот, жизнь там несладка, в отличие от западных утопий.
Поиски обетованной русской земли продолжаются до сих пор.
А значит Федор Кузьмич всё ещё бродит по России. Китеж-град, как похоронная кутья, по-прежнему утоплен в Светлояре. Молочные реки Беловодья до сих пор не пересохли, а в расщелинах Жигулёвских гор живут седобородые старцы. Утопия жива покуда существует те, кто её оккупировал. Утопия имеет смысл лишь при несправедливом, злом, гадком порядке, так как невозможно мечтать об утопии находясь в Эдеме. Поэтому мечта об утопии неминуемо приводит человека на поле боя. За утопию надо сражаться, мыслить, радеть, чувствовать. Без стёртых в кровь мозолей заветное место так и не откроется. И, конечно же, оно не в Опоньском царстве или в горах Алтая. Нет, утопия расположена где-то около правого предсердия и лёгочной вены.
Утопия – место прекрасное и существующее.
Необходимость утопии
Главный антиутопический аргумент заключается в том, что утопия, исходя из самой этимологии слова, это что-то невозможное, несуществующее и фантомное. Соответственно, любое увлечение утопическим является просто милым «хобби», юношеским мечтанием и побегом от реальности. То есть антиутопичность – это черта мышления взрослых, серьёзных, успешных людей, которые верят не в бедняцкую страну Кокань, а в правильное перераспределение товаров и услуг.
Здесь происходит слияние марксистов и либералов, которые одинаково уверены, что человеческое счастье заключаются в сфере экономики, производстве, товарах, эксплуатации, отчего свобода у тех и других становится лишь производной функцией, инструментарием, вытекающим из определённых социальных отношений. Есть они – есть свобода, нет – и свободы нет. Гуру рыночного общества Милтон Фридман писал: «Капитализм есть обязательное условие политической свободы». Абсолютно верно, если рассматривать свободу как утилитарную экономическую функцию, как возможность выбирать, чем именно наполнить потребительскую корзину. То есть вы можете стать свободным только и исключительно в рамках экономических отношений. Парадокс капитализма (да и социализма): чтобы стать свободным, нужно отчуждать свою свободу! Но что, если я вообще не хочу работать, не хочу продавать и покупать, не хочу пахать на цивилизованный мир? Что мне тогда остаётся?
Сладкое слово утопия.
Упомянутая страна Кокань (Кукканья, Кокэйн) была «отрыта» французской беднотой в середине XIII века. В ней шёл дождь из кровяной колбасы, текли пивные реки, а дома были сложены из сельди и карасей. Тот, кто больше всех спал, тот больше всех и зарабатывал, но и это было ни к чему: все нужные предметы раздавались коканцам бесплатно. Классическая бедняцкая утопия, вроде Любберланда, Эль Бигуди, Помоны, Шалараффенланда, Сахарной горы и т.п., неслучайно возникла в воображении голодающих средневековых крестьян. Если вы чувствуете, что мир отчуждает у вас труд, хлеб, саму жизнь, то нужно противопоставить ему воображаемую единицу. Желаемое пространство Кокани было расположено на острове западнее Испании, чьё существование обосновывалось прекрасными местоимениями «там», «туда», «оттуда». Отдалённость утопии от границ реальной жизни неминуемое условие её правдивости.
Ну и что, спросите вы. Мечтали европейские босяки о вымышленной стране, чтобы жить было не так плохо, это всё понятно… дальше-то что? Ну, отправился кто-то на её поиски, и? Обычный фольклор.
А ничего! Снова вспомним Карла Маннгейма, который утверждал, что утопическим является любое сознание, которое руководствуется идеалами. Следовательно, утопия из фантазии сразу становится историческим, социологическим, духовным актором. Более того, революционным актором. Ведь утопия – это всегда надежда на изменение. В отличие от идеологии, которая подпитывается господствующей системой и господствующими политическими идеями, утопия подвергает систему критике. Хотя бы тем, что утверждает наличие где-то идеального общества, отчего становится ясно, что существующий режим далеко неидеальный. За борьбу с системой, кстати, поплатился жизнью Томас Мор и многие другие проповедники утопического: «Утопия превосходит реальность и, определяя поведение человека, направлена на частичное или полное разрушение господствующего порядка вещей».
В утопиях воплощаются скрытые народные чаяния, коллективные мечтания, литература, вымысел, бредни, слухи, что вместе образует иную картину иного общества, которое неминуемо противопоставляется существующему порядку. Что совсем удивительно, воображариум может достичь такой величины, что реальность начнёт превосходить вымысел. Утопия начнёт осуществляться и станет смелей любых умствований. Достаточно вспомнить русские революции начала ХХ века, которые подпитывались сильнейшими хилиастическими, сектантскими и утопическими настроениями, как народа, так и интеллигенции. То, что крестьяне поддержали сначала эсеров, а потом большевиков, говорит не только об их беспрекословной вере в мужицкую утопию, но и о вере эсеров и большевиков в построение дивного, нового мира.
Впрочем, утопия – это далеко не всегда кровь. Это открытие, путешествия, приключения, поиск. Само пространство Северной и Южной Америки осваивалось европейцами именно как топос утопии. Начиная с Платона мыслители располагали «место прекрасное, но несуществующее» где-то на западе, за морем-океаном, и когда мореплаватели наконец-то открыли новые земли, то они были восприняты, как потерянный рай. Во многом именно утопическое двигало европейцев в дальние страны, которые, конечно же, воспринимались не как джунгли или пустыни, а как золотая страна Эльдорадо. Знаменитый фильм «Агирре, гнев божий» как раз про это. Америка мыслилась как ещё неструктурированное, неосвоенное пространство, которое пока лишено даже границ. Но утопия всегда существует не здесь, а чуть в отдалении, вон за теми холмами, за рекой или за морем. По мере освоения человеком terra incognita граница отодвигалась не просто на следующий континент, но уже на другие планеты. Ведь научная фантастика тоже выросла из утопии. Космос стал для неё бесконечным пространством возможностей, которое можно населить миллионом воображаемых миров. Вроде бы наука, телескопы, космические корабли… но чем научная фантастика отличается от утопического царства пресвитера Иоанна? Чем его каннибалы, люди с ртами на груди, страшные животные, физиологически отличаются от тех, кого мы мыслим инопланетянами? Ничем. Перед нами снова древний утопический принцип, который после открытия Земли устремился в космос.
Утопия не просто нужна, а необходима. Утопия революционна и огненна. Утопия тысячелетиями толкала людей на путешествия и приключения, а теперь влечёт их к неизведанным звёздам. Без утопии невозможно помыслить реальную жизнь, потому что утопия связана не столько с экономическими и социальными отношениями, но с выбором, действием, настоящим. «Место прекрасное, но несуществующее» нужно для того, чтобы искать его на протяжении всей жизни.
Но, главное, утопия нужна для того, чтобы быть свободным.
Текст был впервые опубликован в паблике "Под Корень".