О невыносимой легкости бытия. Последние симфонии Моцарта и Чайковского
28.02.2020. Большой зал Московской консерватории. Государственный академический Большой симфонический оркестр имени П.И. Чайковского. Дирижер Максим Венгеров. В.А. Моцарт. Симфония № 41. П. Чайковский. Симфония № 6.
Моцарт и Чайковский. Двое в истории музыки, и рядом больше никого. Приближавшиеся к ним – были. Равнозначных – не было. Только двое. Кому Господь доверил ключи к идеалу. И секреты музыки счастья, лучезарной-неземной.
Помимо того, что в одной программе были сведены симфонические завещания Посвященных, на концерт был веско поставлен штамп времени. Ибо за дирижерский пульт встал Максим Венгеров. Всемирно известный скрипач-виртуоз, активно пользующий эту свою известность в самых разных направлениях. Встал так – будто зашел в буфет бутерброд пожевать. Если нельзя – ибо это не твое, но очень хочется, то можно. И форма одежды, и манера общения с оркестром – все в духе времени. Времени бесчувствия и победившего хайпа.
Слава Богу, что у оркестра имени Чайковского собственно Чайковский наигран блестяще. И дирижер может оставаться в рамках декорации. Или, как в данном случае, метафоры.
После создания 41-й Моцарт прожил еще три года. Возможно, потому, что подытожил свои отношения с земным миром максимально политкорректно, как нынче бы сказали. Не обостряя. Можно сказать, заключительная его симфоническая триада выдержана в объективистском ключе. В 39-й симфонии сконцентрирована радость бытия, главная составляющая моцартовского гения. В 40-й – он уже будто тростинка под напирающими со всех сторон ветрами – но держится. Нормально: он, Моцарт, один такой лучезарный, а заурядностей навалом.
Что в 41-й? Уход от себя. Растворение в истории. Здесь явственно слышишь, как история напрягает мышцы и накачивает мускулы для того, что называется развитием. Да, во второй, медленной части Моцарт словно вздыхает, то тихонько, то горестно и тяжело, по утраченной легкости бытия. Но дальше, в третьей, вязкий, будто сковывающий движения менуэт похож на тормозную жидкость. И, наконец, финальная часть, - как пружина. Как катапульта! Лирика перемолота и обращена в сгусток энергии и усилия.
Так Моцарт простился с земным. С небесным он будет объясняться позже, в Реквиеме. И Господь призовет его тут же, даже не дожидаясь окончания сочинения…
А Чайковский своей 6-й вынес себе приговор. Да такой, что привести в исполнение немедленно. Уход Чайковского был внезапным и ошеломляющим. Через девять дней после премьеры 6-й.
Ибо здесь он исполнил ниспосланную ему миссию окончательно и бесповоротно, заглянув в пропасть. В бездну. Несравненный, гениальный мастер оркестровки без швов, у которого прекрасное во многих опусах плавно перетекало-переплавлялось в жуткое – или наоборот, в 6-й Чайковский провел линию разграничения. Здесь живое – там мертвое.
И как будто никакого объективизма. А сугубо личное. Исключительно Чайковским выстраданное. Безграничная красота – и бездонный ужас небытия.
Но! Только ли личное? 6-я ведь не только предельно контрастна, но и замечательно объемна. Во второй части звучит непритязательный танцевальный мотив – как метафора бездумно легкого бытия.
Зато в третьей части кроется, пожалуй, главная тайна 6-й. Наступает черед скерцо. И изящное поначалу, легонькое, задорное и жизнерадостное пульсирование скрипок постепенно (очень постепенно, но неотвратимо) преобразуется – так преобразовать только Чайковский умел – в устрашающий напор, в почти машинный, почти роботизированный…
А дальше резкий обрыв. И конец всего сущего.
Век спустя Чайковский услышал импульс развития кардинально иначе, чем Моцарт в конце 18-го века.
