Зимою 1982 года Макс Полянский поступил в художественную школу-студию при Политехе. Там он учился рисовать бесчисленные горшки и стаканы, цветы и натюрморты, и делал весьма посредственные портреты других ребят, обучающихся в студии. Он посещал студию целый год и чувствовал себя при этом, как боксер, уклоняющийся от боя, или как тянущий время футболист. Он словно сдерживал себя, не желая позволить своему таланту пролиться над каким-либо студийным заданием. Учителя так и запомнят его как способного, техничного мальчика – больше ничего, ничего особенного. Детские столкновения с преследованиями и с КГБ научили Макса хорошо играть в прятки.
Но в то же самое время где-то в глубине души Макса нарастала такая волна, игра, жажда красок, теней и света, тел и движений, гамм и чувств, что ему стоило больших усилий сдерживать ее плотиной бездушных, техничных, ученических рисунков. Мысленно он уже нарисовал десятки портретов Риты, хотя ни один из них еще не лег на бумагу. Но это было пока и не важно – ведь рано или поздно этому суждено будет случиться.
После первой памятной встречи с Ритой Макс виделся с ней, по крайней мере, раз в неделю. Она просила его не заходить и не звонить ей, объяснив это тем, что отец, приезжая из командировок, отдыхает, много спит, и не любит, чтобы их тревожили звонками. Каждый раз, расставаясь, они уславливались о новой встрече, и каждый раз Рита являлась точно и вовремя. Они обычно гуляли по парку, держась за руки.
Макс с Ритой представляли собой достаточно странную парочку. Рита была удивительно складной и красивой, одетой всегда по моде (отец постоянно привозил ей обновки из командировок), аккуратно причесанной и несущей свою красоту с сознанием дела, с чувством собственного величия.
Она могла бы быть королевой дискотеки или какого-нибудь вечернего бара. Такие девушки дружат, появляются на людях с модными парнями – местными казановыми, или сыночками ответственных работников, или же занимающимися фарцой – перепродажей. Макс же в ту пору представлял собою зрелище не от мира сего: нескладный, неоформившийся, рассеянный, с всклокоченными мягкими волосами и отрешенным выражением лица, он производил впечатление, как тогда говорили - лоха.
Макс настолько был занят отражением окружавшего его мира, что взглянуть на собственное отражение ему не хватало ни времени, ни сил. Его самого как бы и не было для него - был огромный мир, который был сильнее, больше, захваточнее его самого... Нередко прохожие оборачивались на них, а иногда им вслед даже летели открытые насмешки. Макс их не замечал или игнорировал. Рита тоже старалась не замечать, но иногда обдавала насмешников таким взглядом, что те старались поскорее уйти. Были и такие, которые догадывались, что этот гадкий пока еще утенок с ясным и красивым лицом однажды может стать прекрасным лебедем. Но таких было меньшинство.
Как то, во время их очередной прогулки, Макс спросил Риту:
- Послушай, а почему ты никогда не говоришь о своей семье? Я тебе все о своей семье рассказал, может быть, больше, чем имею на это право.
- Видишь ли Макс, – спокойно и уверенно ответила Рита, словно давно уже ждала этого вопроса, – я очень люблю слушать о твоей семье. Правда. Я виделась с твоими родителями только один раз, но они мне очень понравились. Может, это все только в моей голове – но это не важно. Мне нужно это. И я хочу слышать о них. Тебе очень, очень повезло Макс. Конечно, это очень печально, что твоему отцу пришлось отсидеть в тюрьме, и что и сейчас твоим родителям приходится несладко – и с работой, и со всем. Но это все неважно – ты и сам это понимаешь. А мне просто нечего тебе сказать. Мама умерла, когда мне было пять лет. А отец… ну что, отец? Живет… Зарабатывает деньги. А что еще? Вот и все.
- Ну, хотя бы, что он за человек? И почему он до сих пор не женился. – Макс заметил, что Рита вздрогнула. – Прости, может быть, ты и не хотела бы, чтобы он второй раз жениться.
- А он и не женится, – бросила коротко Рита.
- А-а-а, - протянул Макс.
- Вот тебе и «а-а-а», – передразнила его Рита, но как-то зло, не так, как обычно она его поддразнивала, – олух ты, вот и все. Но милый олух, – тотчас поправилась она, смягчая голос.
- Если ты не хочешь, я не буду больше об этом говорить, – извинился Макс.
- Мы и так не будем об этом говорить. Давай лучше, как обычно, поговорим о твоих делах.
- А что мои дела? Ты все знаешь.
Немного поколебавшись Рита спросила:
- Что слышно из Америки?
В Америку пару лет назад переехала мамина сестра, тетя Света, и теперь перед семьей Полянских начинала вырисовываться смутная перспектива отъезда за рубеж. До принятия каких-то конкретных решений было еще далеко, да если бы таковые и были приняты, то вероятность того, что им разрешат выехать, была очень мала. Тем не менее Макс рассказывал Рите и об этом – рассказывал со смешанным чувством какой-то юношеской гордости и страха – ведь отъезд за границу означал бы их расставание.
- Только ты никому…
- Да ты уже сто раз меня об этом предупреждал.
- Хорошо. Мама говорит, что сейчас с выездом стало проще. Есть реальная возможность. Она получила откуда-то информацию, что на следующий год правительство сделало регламент – выпустить несколько тысяч человек. Об этом мало кто знает. Это все в тайне содержится, потому что если народ узнает – все повалят, и начнется паника.
- А ты хочешь уехать?
Макс остановился и посмотрел в бездонные Ритины глаза.
- Не знаю, – честно сказал он, – здесь у меня есть ты.
- Я не у тебя есть, - поправила его Рита, - я просто – есть.
- Ну, просто – есть, - согласился Макс.
Рита улыбнулась:
- А знаешь, – задумчиво сказала она, – я бы с такими родителями, как твои, куда хочешь без рассуждений поехала. И вообще, – добавила она уже каким-то деловым тоном, – я бы отсюда в любом случае уехала.
- Вот ты говоришь – родители, – отозвался Макс, – а отец… Какой бы хороший он ни был, я не думаю, что он сможет меня когда-нибудь понять. И я его постоянно разочаровываю. У меня в школе сплошные тройки и даже двойки. И мне там совсем неинтересно. Я бросил заниматься музыкой. Я хуже всех в классе пишу сочинения. Говорят, у меня дислексия – это когда человек не может писать нормально, путает там слова и буквы – я не знаю. А отец – он всегда был отличником. А меня наверное из школы вытурят. Отец переводит книги, пишет стихи – а я двух слов связать не могу. Я – дурак.
- Я только тебе хотела сказать об этом. Ты – это точно, дурак. Разве нормальный человек может так говорить?
- Как? Я говорю все как есть. И мои рисунки… Отец думает, наверное, что я одержим рисованием. Что оно сделалось моим идолом. Что я готов ему поклоняться.
- А разве это не так?
- Наверное, так. Видишь, он опять прав. Он всегда прав.
- Это что, плохо?
- Не знаю. Наверное, нет. Но я… Я плохо себя чувствую. Мне тесно, понимаешь? В студии все так глупо, и мне не хочется даже ходить туда. Там совсем не то, не тому учат.
Рита молчала, и Макс продолжил.
- Понимаешь, тут как в песне, насчет того, что человек покинул свой берег, а к другому так и не пристал. Я, может, еще не покинул, не покинул дом, не покинул свою семью. Но… я не могу себя найти. Нигде. А в рисунках я как будто нахожу себя. Когда я рисую, то все становится на свои места. Мне хорошо. Я – как бы нормальный человек. Но стоит мне от них оторваться – и я как будто оказываюсь в незнакомом городе, окруженный незнакомыми людьми. И я потерян.
- А ты видел когда-нибудь человека, который в шестнадцать лет был бы не потерян?
- Конечно. Мне кажется все люди знают, чего они хотят…
- Ничего они не знают. И, наверное, никогда не узнают, – перебила его Рита, – а ты всегда знал. И я знала, с той самой первой минуты, когда я тебя увидела.
Они остановились и посмотрели друг на друга. Со стороны должно было показаться, что они сейчас поцелуются. Но этого не произошло. Они снова взялись за руки и пошли по аллейке парка. Они еще ни разу не целовались.
На следующий день, в нарушение всех установленных между ними договоренностей, Макс пришел к Рите домой. Рита открыла дверь и недоуменно посмотрела на него. Поверх платья был накинут передник, а откуда-то из кухни раздавался звук бегущей воды. Все было так по-домашнему просто, что Максу показалось, что он уже видел эту сцену, и готов был ее нарисовать.
Прямо с порога Макс заявил:
- Я бросил студию.
-
- Вот как, – спокойно приняла это Рита.
-
- Да. Теперь я буду рисовать тебя.
-
Рита внимательно взглянула на Макса.
- Какая честь.
-
- Не язви, пожалуйста. Ты прекрасно знаешь, как давно я уже хочу тебя нарисовать.
-
- Что же тебе мешает?
-
- Я… я был не готов. А вот теперь, мне кажется, я готов это сделать. Конечно, у меня может не получиться, ну, не сразу получиться, но все равно получится. Я это знаю.
- Да.
- Можно?
- Да.
- Рита?
- Да?
- Я хочу тебя рисовать… без одежды, – он с трудом выдохнул из себя последние слова.
Рита молчала.
- Можно?
Глядя куда-то в сторону Рита ответила:
- Да.
- Правда? – Макс думал, что она шутит, поэтому и вопрос его прозвучал с явным подозрением в голосе.
- Я знала, что так будет. Я читала про художников, – Рита говорила обрывисто, будто не желая открыть что-то важное, что им обоим давно было известно.
- Я принес бумагу и все, что нужно.
- Мы не можем этого делать здесь, – деловито сказала Рита, – может прийти бабушка. Мы пойдем в гараж.
- В какой гараж? – сердце Макса почему-то вдруг екнуло.
- В мой гараж, ну, отца. У нас там машина, ты же знаешь. Но ее сейчас там нет – отец в командировке. Подожди немного. Я закончу мыть посуду.
Они вышли из подъезда и направились к низкорослым каменным постройкам. Стояла весна, и терпкий запах цветущей ивы царапал и без того уже воспаленное от волнения горло Макса, делая его дыхание частым и обрывистым, как у астматика.
Они уже вступили на территорию гаражей, войдя тою самой дорогой, которой Макса когда-то привели сюда.
- Ты был здесь с тех пор? – спросила Рита.
- Нет.
- А хочешь, пойдем сначала к твоему гаражу.
- Я не думаю, что там еще что-то осталось от моей картины. И я даже не помню, где это место.
- Зато я помню. Пойдем.
Они шли какими-то закоулками, узкими проходами между гаражей, перелезали через кучи кисло пахнущего мусора, скопившиеся здесь за зиму. На солнечной стороне проходов, выбравшись из под земли через трещины асфальта, вовсю желтели одуванчики. Автолюбители-пенсионеры открывали весенний сезон восстановительной возни с Москвичами, Запорожцами и «Копейками», высунувшимися из гаражей открытыми пастями капотов. Пока в них еще не было никаких признаков жизни, но Макс знал, что дурман бензина, как ватка с нашатырем, заставят это бесчувственное железо снова вздрогнуть, через силу проснуться и еще раз с трудом вынести свои железные потроха на дорогу.
Со всех сторон раздавались какие-то технические звуки, производимые гаражными людьми; звуки неслись и из окон близлежащих пятиэтажек – обрывки эстрадной музыки, телеболтовни, детских криков и еще целая мириада других, неопознанных звуков. С не успевших еще потускнеть от солнца и пыли редких деревьев доносилось щебетанье птиц. Максу вдруг открылось, что все эти звуки связаны между собой, будто откуда-то сверху всеми ими управляет невидимый дирижер, превращая нелепицу молоточного стука, собачьего лая, обрывки разговоров и прочий звуковой материал в стройную, удивительно осмысленную, безошибочную в каждой ноте симфонию весны. Эта музыка настолько заворожила его, что он остановился вдруг как вкопанный и, прижав к себе Риту, стал ловить каждый звук – такой объемный, чистый и всеокружающий.
- Что с тобой? – с удивлением спросила она.
- Слушай. Слушай внимательно.
- Что? Что именно слушать?
- Все. Все звуки. Они в отдельности не имеют смысла. А вместе – как будто музыка. Как будто люди весной решили быть – как птицы. Знаешь, мне кажется, они говорят этими звуками то, что не могут или не смеют сказать словами.
- И что же именно они говорят?
- Мне кажется, они говорят, что они хотят жить. Да, да, что они еще не совсем старые, что не все еще пропало, что может, должно еще что-то в жизни случиться. Что-то хорошее. Знаешь, я бы назвал все это, ну всю эту музыку симфонией надежды.
Откуда-то из пятиэтажек раздалась ругань – грубый мужской голос ругал кого-то, кого было совсем не слышно – по всей видимости ребенка.
- И это тоже твоя «Симфония надежды»? – как-то зло бросила ему Рита и потянула его дальше, – а по моему – это вой собаки Баскервилей.
Макс растерянно пошел дальше.
- И что тебе далась эта собака?
- Ничего. Извини. Ты просто такой ребенок. Господи, какой ты ребенок.
- А ты, ты что, такая старая?
Рита остановилась и строго, в упор посмотрела на Макса. Взрослым, леденящим его душу голосом она произнесла:
- Макс, я взрослая, я хренова взрослая, ты понимаешь? Я чувствую, что веду за руку сыночка, Максика. Ты понимаешь? Нет, ты не понимаешь. И что с тебя взять...
Макс выпустил руку Риты, словно эта рука была прокаженной. Потом снова схватил ее и поцеловал.
- Прости меня, – сказал он, – я и вправду – ребенок. Но я знаю, что такое мама, у меня есть мама. А ты совсем не то. И ты… ты тоже ребенок, – Рита усмехнулась, но Макс не дал ей заговорить, – нет, нет, правда, только ты… обиженный ребенок. Я не знаю, на кого и кем ты обижена. Это, наверное, не мое дело. Но я не хочу, чтобы ты обижалась на меня. Прости, ладно?
Рита еще раз внимательно посмотрела на Макса. Нет, он не шутит, не смеется над нею, этот ребенок. И ей самой захотелось стать ребенком – он начал просыпаться в ней, как от долгого сна. Она взяла Макса под руку и они пошли дальше.
- Я и не обижаюсь, – заговорила снова Рита, – и ты совершенно прав. Я – тоже еще ребенок. Особенно, когда я рядом с тобой.
Рита снова остановилась, словно прислушиваясь к чему-то.
- И ты прав, – сказала она после паузы, – действительно, как будто музыка. Весенняя музыка.
- Да, да, – подхватил Макс, – я бы так хотел ее нарисовать.
- Кого, музыку?
- Да, именно эту вот музыку. Я ее словно вижу. Но… я не могу передать это словами.
- Странный ты человек, Макс. Музыку играют, а не рисуют.
- Да, я знаю, но вот эти звуки – они так и просятся в краски. Знаешь, мне сейчас почему-то так хорошо-хорошо. Наверное, я сейчас счастлив.
- Как мало тебе нужно для счастья.
- Да, мало. Точнее, очень, очень много. Потому что я с тобой. Или, точнее, ты со мной, – поправился он.
- Правда? Тогда поцелуй меня.
Рита повернулась к Максу, и он мог чувствовать ее дыхание. Ему показалось, что ее дыхание пахнет молоком, и он почему-то спросил:
- Ты пила молоко?
- Когда? Сегодня? Да. – Рита не моргая смотрела на него.
Макс с удивлением обнаружил, что он выше Риты. Он слегка наклонился и чмокнул ее в губы. Рита восприняла его поцелуй спокойно, как должное.
- Молодец, – сказала она, – а теперь поцелуй меня вот так. И Рита поцеловала Макса долгим поцелуем, первым в его жизни. Да и Рита никогда прежде не раздаривала таких поцелуев.
Ритин гараж находился на самых задворках комплекса и своей задней стеной выходил к железной дороге. Рита достала из сумочки большие массивные ключи и открыла два замка, на которые был заперт гараж. Она зашла внутрь, включила свет и жестом велела Максу тоже заходить.
- Закрой дверь, – сказала ему Рита, когда он переступил порог гаража. Макс послушно прикрыл за собою утепленную изнутри дверь. Язычек замка щелкнул, безошибочно попав в предназначенную для него прорезь.
- Закрой и на задвижку, – приказала Рита.
В гараже пахло сыростью, бензином и машиной, но самой машины на месте не было. На крашенных серой краской стенах гаража были навешаны грубые самодельные полки, заваленные какими-то инструментами, запчастями, банками, коробками, лампочками, проводами и не поддающимися классификации предметами. В правом дальнем углу были навалены покрышки, автомобильные стекла, слегка помятая дверь от «Жигулей» и чугунные батареи. В противоположном углу гаража стоял старый диван, застеленный на удивление чистым голубым покрывалом.
Между диваном и покрышками возвышался массивный, сталинских времен деревянный шкаф, на дверце которого была приклеена реклама «Жигулей»: заветная для советских граждан машина, доставившая в березовую рощу четырех девиц в коротких юбках. Лампы дневного освещения слегка гудели, поливая гараж неестественно белым цветом, и Максу почудилось, что привыкшие к темноте девицы немного щурились. Вообще, они показались ему какими-то вульгарными и некрасивыми. Не то, что Рита.
Рита тем временем включила в розетку какой-то провод, и странная, похожая на пушку, конструкция, установленная в углу у ворот, загудела, обдавая Макса сначала прохладным, а затем горячим сухим воздухом.
- Холодно. Пусть нагреется немного, – пояснила Рита.
- Пусть, – послушно кивнул Макс.
Он стоял посредине гаража, рядом с масляным пятном на бетонном полу. Он оглядывался по сторонам, и его охватывали странные, смешанные, щемящие душу чувства. Его переполнял восторг оттого, что Рита привела его в такое место, где кроме них никого нет, и не может быть, что ото всего мира их теперь отделяют толстые стены гаражного бастиона, что он может видеть Риту, рисовать ее так, как он давно-давно мечтал, но не мог в свою мечту даже поверить. Он и теперь еще не верил.
Но к этому чувству примешивалось что-то еще, какая-то тревога, или боль, которую, казалось, излучали даже стены гаража, и средоточием которой был диван и сидящая на нем Рита. Давление на легкие было невыносимое, как будто он находился не в гараже, а в барокамере.
- Мне кажется, от этого твоего агрегата, – Макс кивнул в сторону железной трубы с вентилятором, – мне тяжело дышать.
- Тогда выключи его. Уже тепло. Он и зимой быстро нагревает.
Макс выдернул из розетки слегка уже оплавленную вилку, и аппарат испустил свое последнее электрическое дыхание.
- Где тебе будет удобно? – спросила Рита, словно пытаясь развеять его сомнения. – Хочешь, устраивайся здесь, на диване. А я… А куда мне встать? Или сесть?
Макс стоял как вкопанный, боясь пошевелиться, словно любое его движение могло спугнуть трепетную птицу счастья, устроившуюся на голубом диване.
- Ну, чего ты испугался? – продолжала Рита, стягивая с себя кофточку. Она завела руки за спину, туда, где находилась застежка бюстгальтера, и на секунду замешкалась, – ведь ты же хочешь меня рисовать голой, правда?
- Да, правда, – сказал Макс. Языкс трудом поворачивался в его пересохшем от волнения рту.
Рита разделась не рисуясь, так просто, как если бы была одна и собиралась принять душ. Она сняла юбку и аккуратно повесила ее на приоткрытую дверце шкафа. Изгиб и пританцовывание стройного тела – и хэбешные трусики оказались на полу. Рита подумала немного, потом наклонилась, подняла их и положила в угол дивана. После этого она сунула ноги в те же голубые туфельки лодочки, в которых Макс впервые увидел Риту.
- Так где ты меня будешь рисовать? – повторила свой вопрос Рита, стоя перед Максом в холодном белом свете, который еще больше раздевал ее, лишал кожу того кажущегося совершенства, которым одаривал ее солнечный свет. Те участки тела, которые не знали загара, вообще казались мертвенно-бледными. Из сильной и почти совершенной, она вдруг превратилась в трогательно-беззащитную. Макс вдруг понял, что перед ним не просто его подруга Рита, а уязвимый организм, живое существо, частица природы, такая же полноправная, такая же зависящая от каких-то там бактерий, калорий, минералов и света и чего-то еще, как крапива или кошка. Это было так просто, и одновременно так сложно принять.
Макс обрел, наконец, дар речи и сказал:
- Если хочешь, оставайся на диване. Там, мне кажется, тебе будет теплее.
- Хорошо, – согласилась Рита и опустилась на диван. – А как мне сесть? Или лечь? – она говорила просто, не рисуясь.
- Вот так, как ты сейчас сидишь, – ответил Макс, все еще боясь вступить в свои права над натурщицей, – если тебе удобно, конечно.
- Мне удобно.
Макс быстро, привычным движением, разложил свой мольберт и начал рисовать. Пальцы сначала дрожали и не слушались, но потом обрели обычную твердость и уверенность, и стали пересказывать, или, точнее, открывать Максу все то, что видели, но не могли понять и принять его глаза, что не могли отобразить, сформулировать его мысли, чего не могло уловить его осязание, обоняние. Зато все это могли отобразить его пальцы - как будто это не Макс водил ими, а они водили им. Совершалось действо, в котором художник был одновременно творцом и удивленным наблюдателем таинства.
Рита сидела на краешке дивана – реальная и нереальная, от мира сего, и не от мира сего, смелая и робкая, сильная и беспомощная, совершенная и ущербная. Восторг и боль, страх и жалость не проходили, но наоборот усиливались, обретая себя в каждом новом мазке, в каждом новом штрихе к Ритиному портрету. Контуры Ритиного тела проступали мягким изгибом, грациозной, успокаивающей линией. Но вот сама она – живой комочек в беспощадном свете, все так просто и сложно, острые углы и преломляющиеся линии – может оттого, что Рита не могла усидеть в одном положении – темно-синии черты, пятна… Темно-синие пятна…
- Откуда у тебя этот синяк? – спросил Макс, сообразив, наконец, что за синюю краску его заставил взяться крупный кровоподтек на левой ноге, поднимающийся почти к паху.
- Чепуха, – ответила Рита, – я ударилась. О край стола.
- Больно было?
- Нет. Просто синяк.
После некоторой паузы Рита добавила:
- Я вспоминаю, какой ты был – синий, как цыпленок. Когда я тебя нашла.
Макс улыбнулся. Действительно, они с Ритой были чем-то похожи. Не на поверхности, а где-то в глубине. Но чем? Он не мог этого понять, не мог высказать. Пальцы выводили синюю линию на белой, как мыло, коже. И эта линия не пачкала эту белизну, а только еще больше подчеркивала. «Может, мы похожи с нею синяками? Только если мои синяки были все навиду, ее синяки не так просто разглядеть».
- Я замерзла, – сказала Рита после нескольких минут молчания. Она и вправду вся дрожала. Ее кожа покрылась мурашками, напряглась, сжимая все тело, высоко поднимая грудь. – Можно я подойду, посмотрю?
В тоне ее голоса Максу послышалось глубокое, безграничное доверие и уважение. Как будто он был старым признанным мастером.
- Конечно, – отозвался он, – извини, я так увлекся, я тебя совсем заморозил. Хочешь, я включу этот, как его, обогреватель?
- Не надо. Он шумит.
Рита встала, накинула на плечи какой-то старенький, неизвестно откуда взявшийся халатик и шагнула к Максу. Она долго всматривалась в почти уже законченный рисунок, а Макс обнял ее и прижал к себе – как будто он делал это уже много лет.
- Неужели это я? – не то спросила, не то констатировала Рита.
- Разве не похожа?
- Макс, – серьезно сказала ему Рита, – ты действительно… действительно меня такой видишь? Вот такой, как на этом рисунке?
- Ну да, – растерянно ответил Макс, не зная, чего ожидать дальше, – правда, рисунок еще не закончен…
- Это не важно, – перебила Рита, – и я вообще не разбираюсь в рисунках. Но почему… почему ты меня нарисовал такой… чистой.
- Чистой… чистой… – эхом отозвался Макс, – да, это, наверное, называется чистота. Как трудно мне бывает объяснить себя, даже объяснить себе что-то. У меня никогда нет для этого слов. А вот ты сейчас сказала – чистой – и я понял, как это называется на нормальном языке.
- Это уж точно, – улыбнулась Рита, – ты – ненормальный. Но, правда, Макс, неужели я такая? Неужели ты меня такой видишь?
- Да, – просто ответил Макс, – иначе я не смог бы тебя нарисовать. Ты – такая. То есть, нет, ты лучше, это только один твой портрет, самый первый…
- Макс, Макс… – Рита теперь повернулась к нему лицом и обняла за шею, – неужели… неужели я… такая?
На глазах Риты выступили слезы – не то горечи, не то благодарности.
- Ты… да ты в тысячу раз лучше, – воскликнул Макс, прижимая к себе начинающее вздрагивать Ритино тело, – ты неизмеримо лучше. Хочешь, я сейчас же порву свой рисунок и нарисую лучший? Я теперь вижу, чувствую тебя по-другому… Я чувствую твой холод и твое тепло. И меня от них бросает в жар. Я вижу тебя теперь такой родной, такой мягкой, горячей. Хочешь, я порву его и начну заново? – и Макс протянул руку к рисунку.
- Нет! – воскликнула Рита, отталкивая Макса и преграждая ему путь к мольберту, – нет, – уже тише и тверже сказала она. – Мне нужен именно такой рисунок. Именно этот рисунок. Он мой? Я могу его взять?
- Конечно он твой, – растерянно произнес Макс.
- Спасибо, – поблагодарила Рита, и в подтверждение своих слов поцеловала Макса тихим и нежным поцелуем.
- А теперь пойдем отсюда, – заявила Рита, – тут очень холодно.
И пока Макс собирал свои краски, Рита осторожно засунула рисунок за огромный сталинский комод.
С тех пор Макс рисовал Риту каждую неделю. Это было не просто творчество. Это был процесс познания. Он учился теперь рисовать портреты Риты, и это было очень непросто. Макс начинал понимать Риту, когда рисовал ее. Рита с удивлением всматривалась в рисунки Макса, будто дикарка в зеркало, то пугаясь, то восхищаясь, а чаще удивляясь себе самой. Однажды она сказала Максу:
- Я когда-то читала про портрет Дариана Грея. О том, как этот портрет менялся, портился и старел. А сам Дариан оставался вечно молодым. Я бы, наверное, так не хотела, но, все-таки, в этом что-то есть. Есть какая-то связь между твоими рисунками и мною. Они меняются, когда я меняюсь. И я как будто меняюсь, когда на них смотрю…
В тот осенний день Рита не пришла на свидание. Первый раз за долгое время их дружбы. Макс терпеливо ждал на условленном месте, возле входа в парк. Прождав часа два, он отправился бродить по парку один. Но мысли о Рите не давали ему покоя. Что с ней? Может, она заболела? Или случилось что-то? Если бы не строгий запрет Риты, Макс тотчас бы отправился к ней. Но условное табу удерживало его. Удерживало два дня…
Макс поднялся на лестничную площадку, где жила Рита. Он собирался уже нажать на кнопку звонка, но передумал и стал прислушиваться к тому, что происходило за дверью. Ему вдруг показалось, что он слышит тихий плач. Он прислушался. Так оно и было, из-за Ритиной двери отчетливо доносился плач. Он никогда не слышал, как плачет Рита, но он точно знал, что так плакать могла только она. Макс тихо постучал в дверь. Всхлипывания тотчас прекратились, и Макс услышал легкое, приближающееся к двери шуршание.
- Рита, – сказал он, – это я, Макс. Что с тобою? Открой, пожалуйста.
За дверью царила полная тишина, но Максу казалось, что он слышит Ритино дыхание совсем рядом с собой.
- Рита, я знаю, что ты дома. Открой, пожалуйста, дверь. Пожалуйста.
Снова послышался какой-то шум, шелест, но он исходил уже не из Ритиной, а из одной из соседних квартир.
- Рита. Я никуда отсюда не уйду. Я объявляю сидячую голодовку. Неужели тебе хочется, чтобы под твоей дверью на семнадцатом году жизни скончался замечательный художник Макс Полянский? – Макс пытался теперь взять бастион при помощи чувства юмора. Но это тоже не помогало.
- Рита. Я не знаю, что случилось. Наверное, что-то случилось. Иначе бы ты не плакала. Да, я слышал, как ты плакала. Что-то случилось… Я хочу тебе помочь. Можно?
Щелкнул замок и дверь немного приоткрылась. На пороге стояла Рита, но Макс мог с трудом узнать ее – лицо было синюшным и заплывшим, правый глаз красным, от лопнувшего капилляра, большие, как у негритянки, губы были покрыты запекшейся корочкой.
- Рита…, – только и смог проговорить Макс. Внутри у него все сжалось – прежде всего от страха. Он хотел войти, но Рита не пускала дверь и бросила на него такой взгляд, что Макс отпрянул от нее.
- Нет, – сказала она.
- Что… что случилось?
- Ничего. Я упала. С велосипеда.
- С какого велосипеда? У тебя нет никакого велосипеда.
- Я одолжила. У подруги. Пожалуйста, уходи, мне сейчас тяжело разговаривать.
Рита хотела закрыть дверь, но Макс успел подставить под нее ногу.
- Рита… Кто тебя так?
На какой-то миг его взгляд встретился с взглядом Риты, которая тотчас же опустила глаза. Но этого мига было достаточно, чтобы у Макса зародилась страшная догадка.
- Отец? Это он тебя?
Рита молчала.
- Рита, не молчи, я знаю, что это он. Я убью его, – не то прошептал, не то прокричал Макс.
- Замолчи, – холодно сказала Рита, – он нашел рисунки.
- Рисунки? Мои рисунки? Но при чем здесь… Но почему… Как…
Макс не успевал задавать себе вопросы, как очевидные на них ответы ударами грома обрушились на его голову. Потупленные глаза Риты, казалось, ставили под каждым из этих ответов свою страшную резолюцию.
- Как он мог… – прошептал Макс, – как он мог… Как он посмел… Как это возможно, Господи, да как же это возможно?
- Уходи, пожалуйста.
Если бы Макс тогда послушал Риту и ушел, то, возможно, все его творчество вылилось бы в совершенно иное русло. Но он остался. Он открыл дверь и вошел. Чтобы попытаться понять, что происходило с Ритой. Этот эпизод, это объяснение Рита просила опустить в повести о Максе Полянском. Не то, что она хотела что-то скрыть – нет, это совсем не главное. Когда я думаю об этом опущенном эпизоде, я понимаю, что за этим стоит мудрость Риты, помнившей и понимавшей, что Макс – художник, и что единственно доступный для него способ познания реальности лежит через творчество, за пределами которого он беспомощнее и глупее любого ребенка. Войди он тогда к ней с мольбертом, кто знает, может, она и позволила бы ему нарисовать себя – такой, как есть. И через это Максу пришло бы познание и приятие. Но он вошел к ней без спасательного круга своих красок, через которые ему открывался мир…
Рита все же дала разрешение на то, чтобы взглянуть на ту последнюю минуту этого разговора, которая и поставила все точки над «и», разделив их на долгие годы.
Такими были тогда последние слова Макса:
- Я не понимаю, как ты можешь его жалеть. Ведь тебе его жалко, правда?
А такими были последние слова Риты:
- Да, жалко, жалко, ну и что? Мне и тебя было жалко… тогда в гаражах. Если бы я тебя не пожалела, то ничего бы и не было… Не было бы твоих глупых портретов. Глупых, глупых, потому что я совсем не такая, какой ты меня рисуешь, или там – видишь – как ты говоришь. Ху-дож-ник, - нараспев протянула Рита, - да ни хрена ты не видишь – олух ты, а не художник. Любому дураку давно бы все ясно было – а ты – ху-дож-ник. Уж ты бы получше поискал себя. Может тебе в цирк податься? В клоуны? Можешь даже совмещать приятное с полезным – будешь рисовать публике дружеские шаржи. Там все такие хорошенькие будут – ангелочки долбанные. Это у тебя получится. Вот уж насмешишь людей. А с меня хватит, ты слышишь, хватит! Я не хочу больше ни тебя, ни твоих глупых рисунков. Рисуй своих бабушек в церкви – они, наверное, настоящие святые. Они и рады будут. А еще лучше – вот, вот, тут уж оно так и будет – убирайся в свою Америку. А ко мне дорогу – забудь.
Рита с грохотом захлопнула дверь своей квартиры и, словно сраженная пулей, которую сама же выпустила, бессильно рухнула на пол. Теперь, когда Макс ее не видел, она не смогла больше сдерживать слез, и они хлынули из ее глаз фонтанами. Но она плакала беззвучно, потому что Макс все еще стоял за дверью и мог ее услышать. И только когда смолкли его шаги на лестнице и, как отголосок выстрела, хлопнула дверь подъезда, Рита смогла быть самой собой, говорить и плакать так, как ей вздумается.
- Уезжай, Макс, уезжай в свою Америку. Уезжай подальше от всего этого… дерьма.