С наступлением долгих летних каникул в нашей семье, как и в любой иной, приходилось решать насущную проблему: что делать с ребёнком? Для её решения у нас было две возможности – либо отправить меня в Эстонию, в Валгу, к бабушке и дедушке (пока он был жив), родителям моего папы; либо в Казань к другим бабушке и дедушке, родителям мамы. Вопрос этот, разумеется, решали взрослые, исходя их своих взрослых соображений, я же был готов как к той, так и к этой возможности. Хотя, честно говоря, душа моя больше стремилась в Валгу.
Валга – маленький городок на самом юге Эстонии. Знаменит он тем, что посреди города проходит граница между Эстонией и Латвией. Эстонскую Валгу и латышскую Валку разделяет Лягушачий ручей, который курица переходит вброд. Когда-то это была настоящая государственная граница с пограничниками и всем сопутствующим антуражем.
К слову сказать, теперь, когда Эстония и Латвия снова стали независимыми государствами, всё вернулось на свои места вместе с антуражем: проверкой паспортов, штампами в них о переходе через границу и, разумеется, вполне опереточными пограничниками по обе стороны.
В описываемую же мной пору граница, разумеется, существовала, но поскольку и Эстония, и Латвия входили в состав СССР, то и граница между ними была скорее формальной, нежели чем-то определяющим. Мы свободно ходили, бегали, ездили из Эстонии в Латвию и обратно. И это вносило заметное разнообразие в, вообще-то говоря, унылую и вяло текущую жизнь уездного городка.
В Валге жили папины родители. И дедушка, и бабушка были врачами, закончившими Юрьевский (Тартуский) университет. В пору, доступную моей памяти, дедушка Самуил работал в латышской Валке. Иногда он брал меня с собой на работу. Одноэтажное приземистое здание, где все были в белых халатах, но что это было: больница, поликлиника, амбулатория или что-то другое, –память не сохранила. Да и мог ли мой детский умишко разделить эти понятия? Бог весть. Гораздо лучше я помню деда дома, сидящего за большим письменным столом в своём кабинете или ухаживающего за цветами в саду. Дед был довольно высокий, с усами. Его кабинет мне казался пропитанным какой-то тайной. В шкафу стояли книги, в основном, медицинские и преимущественно на немецком языке. Было несколько книг на идиш, но что это были за книги, мне, не знавшему ни языка, ни даже алфавита, не ведомо.
В другом шкафу располагались медицинские инструменты, тоже немецкие, в том числе большая рентгеновская лампа. Всё это сверкало никелем, завораживало, возбуждая моё любопытство, желание подержать в руках или хотя бы потрогать. Но это богатство запиралось на ключ и было недоступно моим детским ручкам, уже тогда проявлявшим достаточную сноровку по части разобрать, пощупать и посмотреть, что там внутри.
Бабушка Женни работала в эстонской Валге врачом-терапевтом в поликлинике, которая располагалась на главной улице городка. Я очень часто бывал у неё в кабинете, но особенно мне нравилось встречать бабушку после работы, мы вместе шли домой, заходя по пути магазины и покупая какие-то продукты. Бабушку в городе, казалось, знали все. По дороге мы останавливались поздороваться, а то и поболтать с кем-то из встречных, продавщицы в магазинах старались предложить что-то вкусненькое, подчас недоступное обычному покупателю.
В Валге у дедушки и бабушки был свой дом, большой и просторный, несмотря на свою одноэтажность. Вот он, наш дом, на композиции иерусалимской художницы Бэллы Гродинской.
В доме – шесть комнат, большие летняя и зимняя кухни. Парадный вход с улицы, как правило, был закрыт. В основном пользовались входом со двора, примыкавшего к дому с его обратной стороны. Двор большой, посреди детская песочница. У стены врыта большая скамейка, которую когда-то установили мы с папой. Между деревьями висел гамак, на траве стояло раздвижное парусиновое кресло.
Ещё во дворе находился необычный столик, сделанный из большого мельничного жёрнова. Со стороны двора к дому примыкала пристройка, в части которой прежде располагался дедушкин врачебный кабинет, а в пору моего детства – просто сарай. Но в том сарае оставалось и врачебное оборудование: гинекологическое кресло, шкафы со стеклянными дверцами, ещё что-то.
Хорошо помню настоящую карету, которая стояла во дворе напротив сарая. В этой карете я очень любил играть со своей двоюродной сестрой Региной, дочкой папиной сестры Сюты.
В конце двора была калитка, рядом с которой стояла собачья будка. Разумеется, в ней жила собака, обыкновенная дворняга. За калиткой начинался сад. Это было то место, куда я бежал утром, только продрав глаза, и где готов был провести всю оставшуюся жизнь. Сад был огромным, там было много всего такого, что притягивало меня своей таинственностью, а, может быть, просто возможностью убежать, спрятаться от всего мира и отдаться безраздельно своим детским тайнам и играм.
По всему периметру сада стеной стоял малинник. Малина разрослась, образуя пещеры-гроты, о которых, конечно же, никто не знал и в которых можно было прятаться. Кусты малины окружали со всех сторон, и отовсюду свешивались и просились в рот красные безумно вкусные ягоды. С тех пор я люблю малину, и теперь в зрелые годы не меньше, чем когда-то в детстве. В саду росли кусты смородины: чёрной, красной и белой. Там же рос красный и белый крыжовник. Было несколько яблонь с яблоками разных сортов, сливы – помню, как дед их сажал. Но главное богатство – вишни и черешни. Как я любил забраться на большущее дерево с созревшими жёлтыми гроздьями черешни и сидеть на нём, пока все ягоды в пределах досягаемости моих детских ручонок не отправлялись в рот.
Вот чего не было, так это клубники. У деда, а, возможно, и у бабушки от клубники приключалась жуткая аллергия. Часть сада занимали картошка и прочие овощи. Из них меня интересовал только горох, он считался большим лакомством. Позднее я познакомился и с бобами, любовь к которым осталась до сих пор. Их огромные стручки отваривались в солёной воде, после чего в ход, то есть в рот отправлялись и сами бобы, и отделенная от жилок мякоть стручков. Теперь я понимаю, что это очень хорошо с пивом, а в детстве запивал чаем.
Страстью дедушки были цветы. Со стороны двора сад обрамляли кусты роз и шиповника. В саду же росли георгины и астры, анютины глазки. Когда моя сестричка Анютка подросла, она бегала вокруг клумбы с ними и кричала: «Мои глазки! Мои глазки!» А ещё были маки, покрывавшие клумбу сплошным красным ковром. Дедушка ухаживал за цветами, доставал какие-то необыкновенно красивые сорта. Когда его не стало, цветник захирел, впрочем, как и многое другое.
Для всего хватало места в саду. Были там две беседки, одна круглая типа ротонды, вторая квадратная. Квадратная беседка, стоявшая в дальнем углу сада, служила мне убежищем. Там я проводил свои первые опыты над лягушками, которых было вокруг в изобилии. Я совершенно живодёрским способом распластывал их на дощечке и вскрывал, изучая внутреннее устройство. Помню, что меня очень удивляла способность отделённого от остальных внутренностей лягушачьего сердца очень долго биться самостоятельно. Там же в беседке хранились собранные мной разнообразные раковины улиток. Всё это вызывало у меня огромный интерес, ушедший, как, впрочем, и многое иное, в песок, оставив по себе лишь воспоминания.
Сад был огромным миром детства. О моей жизни в саду я часто вспоминаю. Например, о том, что и крыжовник, и вишня за забором у соседей почему-то всегда казались слаще…
Жизнь в Валге резко отличалась от жизни в Петрозаводске. Прежде всего, тем, что дом был всегда полон людьми. Кроме дедушки и бабушки, там постоянно жила Минна, их домработница, латышка, за долгие годы жизни в еврейском доме усвоившая все правила кашрута, еврейских праздников и прочих мелочей традиционного еврейского быта. Регинка, моя двоюродная сестра, из-за сложностей в семье, постоянно переезжавшей из одного города в другой вслед за отцом, бывшим по ту пору военным врачом, тоже постоянно жила у бабушки. В Валге она ходила в детский сад, а позднее и в школу. Опекала Регинку Моника, тоже латышка и тоже жившая в доме. На лето привозили меня, позднее и Анютку. Время от времени приезжали Сюта – Регинкина мама и моя любимая тетя, Макс – брат бабушки из Лиепаи, бывшей Либавы, ещё какие-то родственники. Приходило множество друзей и знакомых – чуть ли не все евреи Валги были гостями этого дома. По вечерам садились играть в кункен – карточную игру, напоминавшую покер.
Несмотря на всю свою еврейскость, дом бабушки и дедушки был по существу интернационален. В нём одновременно говорили на множестве языков: кроме русского и идиш, здесь звучали эстонский, латышский, немецкий языки, на которых дедушка и бабушка говорили свободно, с каждым объясняясь на близком ему наречии. Мне так и не удалось выучить ни один из этих языков (кроме русского, разумеется). Так и остались в моей памяти обрывки фраз и отдельные эстонские и латышские слова, позволяющие до сих пор обратиться к продавцу в магазине, но никак не вести связную беседу. А как жаль! Тогда уже я проявлял большой интерес к языкам, пытался самостоятельно их изучать, но настойчивости и усидчивости не хватило. Осталась только способность различать языки на слух, безошибочно определяя, откуда родом проходящие мимо туристы.
А ещё Валга была «заграницей». Как и вся Прибалтика, будучи под Советами, она с большим или меньшим успехом все ещё пыталась проявлять свой независимый характер. Вывески на эстонском языке, параллельно на русском тоже, но параллельно. На улице, в магазинах разговор в основном по-эстонски. И Валга никогда не была голодной. Нет, нельзя сказать, что в Петрозаводске жилось голодно. Во всяком случае наша семья никогда от голода, от нехватки продуктов не страдала. Но всё и почти всегда приходилось «доставать». Всё это Валге было неведомо. С рынка приносили деревенский творог, лучше которого я не ел в жизни, оттуда же сметану, жёлтую и густую настолько, что тяжёлая серебряная ложка в ней стояла. Магазины были полны свежайшими продуктами, которые предлагали вежливые, одетые в белые халаты продавщицы. Никакой грубости, никакого хамства, которым так славилась советская торговля.
Невозможно забыть бабушкины обеды. Она готовила сама, а когда была на работе, то это делала Минна по её рецептам и наставлениям. Сейчас я понимаю, что у бабушки готовили кошерную еду. Но это никогда не подчёркивалось, слово «кошерность» не произносилось. И всё было замечательно вкусно. Овощные супы на молоке, творожные шарики с тмином, молодая варёная картошка с укропом, и на десерт «вакль-петер» – нечто напоминающее молочное желе с ванильным соусом. Как жаль, что не всё запомнилось. Но вкус многого до сих пор ощущается во рту. Где вся эта прелесть?
Не только продуктами Валга подчёркивала свою «заграничность». В книжном магазине военторга, где торговала бабушкина приятельница и мать моего друга Залика, всегда лежали и стояли книги, которые в Петрозаводске достать было невозможно. В другом книжном магазине я покупал тетради и дневники для школы. Они отличались своим видом и оформлением от обычных тетрадей и дневников советских школьников. Промтоварные магазины, магазины сувениров – всё не так, как у нас. И одежда была другой, не той, которой торговали в Петрозаводске. Разнообразие подчеркивалось и тем, что, если чего-то не было в Эстонии, то в Латвии уж обязательно было.
В латышской Валке, сразу за Лягушачьим ручьём-границей, находился лимонадный завод, откуда нам периодически привозили ящик лимонада, выпускавшегося в специальных бутылках с фарфоровой пробкой, закреплённой специальным рычажком на горлышке бутылки. Привозили лимонад и забирали ящик с пустыми бутылками на телеге, грохотавшей по булыжной мостовой. Вообще по городу проезжало много телег. Наш знакомый Шлёмо собирал старьё, его лошадь с телегой частенько ковыляла мимо нашего дома. Я любил незаметно от кучера пристроиться на телеге сзади и проехать с грохотом по улице. Не менее любимым занятием было гонять обруч специальной ручкой, изогнутой из толстой проволоки.
Конечно же, в Валге жило немало ребят, с которыми я проводил время. Прежде всего это Регинка, позднее к нам присоединились подросшие Анютка и Алька – брат Регины. Среди друзей были дети наших знакомых. Очень дружны мы были с Заликом, мать которого работала в книжном магазине. Практически каждый день или я торчал у него, или он приходил ко мне. Позднее мы подружились с Бэллой, тоже дочкой бабушкиной знакомой. Приходили Регинкины школьные подружки, среди которых немало было детей военных, расквартированных в Валге, где размещался большой гарнизон.
Помню, как-то катаясь на велосипеде, мы с Алькой ненароком попали на территорию какой-то артиллерийской части, откуда нам удалось скрыться так же незамеченными, как и попасть в неё.
Городок Валга очень тесно связан в моей памяти с велосипедом. Своего велосипеда я не имел и часто брал его у Залькиных родителей. Это был ещё довоенный немецкий велосипед, очень тяжёлый, но и очень надёжный. На нём я гонял по городу и по всей округе. Позднее мы катались с Алькой, совершали с ним дальние поездки. Помню, как ездили за 30 километров в Йыгевесте, посмотреть мавзолей Барклая де Толли – героя войны 1812 года.
Мой дедушка Самуил умер довольно рано, в 1957 году. Долго болел, у него была непроходящая экзема на руках. И, видимо, не только это. После его смерти дом, сад – немалое хозяйство – осталось на бабушкиных плечах. Быт нисколько не изменился. И теперь я понимаю, каких усилий всё это стоило. Деньгами мой папа, разумеется, бабушку поддерживал. Но он был с семьёй в Петрозаводске, а она с хозяйством в Валге. Так что организовывать всё приходилось ей самой. То починку крыши дома, то проводить водопровод в дом от колодца, находящегося во дворе, то ещё что-то.
После смерти дедушки сад постепенно стал приходить в упадок. Уже не было такого множества и разнообразия цветов, исчез ковер красных маков. Зато существенно большее пространство стало занимать картофельное поле. Малина, крыжовник и смородина плодоносили по-прежнему, а вот слива, вишня, черешня, да и яблони начали угасать. Куда-то, видимо, не выдержав испытания временем, исчезли беседки. И вообще сад уже не казался таким огромным. Моё детство потихоньку перерастало в юность.
Понятно, что Валгу я любил больше всех других мест. И ездил туда куда как охотней, чем в Казань. А возвращение из Валги в Петрозаводск к началу занятий в школе означало для меня не только конец лета с его прелестной беззаботностью, но и возврат из столь любимого заграничного быта в привычный, но далёкий от любви советский круговорот.
Это не значит, что я не любил свой родной город на Онего. Любил да, видимо, и продолжаю его любить. Только теперь уже издали.
Автор: Марк Полыковский
Большое спасибо, что дочитали до конца. Будем вам очень признательны, если вы поставите лайк этой публикации и поделитесь ею в своих соцсетях (нажав на логотип соцсетей справа), чтобы и другие люди могли увидеть этот материал.
Подписывайтесь на наш канал "Лицей"!
https://gazeta-licey.ru/public/86518-muzey-nenuzhnyih-veshhey-kanikulyi-kanikulyi