У нас тогда было два урока родного языка подряд, и мы писали контрольную работу. Не любил я эти большие контрольные работы: зная, что у меня целых два часа впереди, я не торопился начинать, подолгу глядел в окно, а потом хватался за сочинение, не успевал его дописать и второпях наворачивал уйму дурацких ошибок.
Учитель вошел сразу же со звонком. Он был бодр и подтянут, как всегда, брюки тщательно отглажены. В классе мгновенно воцарилась тишина, все впились глазами в доску.
Учитель окинул нас беглым веселым взглядом, взял кусок мела, поскреб его ногтем и крупными буквами написал: НАША ШКОЛА.
Потом кратко пояснил тему и стал, по своему обыкновению, у окна.
Весь класс согнулся над тетрадями и листками бумаги (тетрадей тогда было в обрез). Тема была не из легких, и надо было подумать. Но, вскоре уже послышалось робкое поскрипывание перьев — самые старательные ученики принялись за работу.
А я еще не знал, с чего и начать. Мне казалось, если учитель отойдет от окна, я смогу написать работу куда быстрее и лучше. Пусть он станет хотя бы у печки или у ящика для мусора, пусть подойдет к столу, пускай, наконец, станет возле моей парты и уставится в мой чистый лист бумаги... Только подальше от окна. Я бы тогда чувствовал на своем затылке его теплое дыхание, видел бы его начищенные до блеска ботинки, но знал бы по крайней мере, что он не смотрит в окно.
Тогда бы и у меня перед глазами, наверно, не зияли разрытые окопы у тех трех елок, не маячила бы почерневшая голая труба на месте бывшей помещичьей кузницы, не валялись бы, распластавшись, гусеницы танка, которые мы осенью так и не смогли оттащить от окна: они были страшно тяжелые. Потом пришла зима, гусеницы вмерзли в землю, и мы оставили их в покое. А теперь уже весна, сквозь нежную зелень сада и темные верхушки елей просвечивает стеклянная синева неба, и на солнце тускло поблескивает верхушка пушечного ствола.
Последний урок физкультура. Я уже наметил план, как оттащить подальше от школьных окон эти тяжеленные гусеницы подбитого немецкого танка, с которыми мы так намаялись. Не оставим мы и пушку — ее темный зев уставился прямо на меня.
Хоть бы на один шаг учитель отошел в сторону, тогда бы я не видел больше составленное из множества кусков оконное стекло и начал бы наконец думать о «Нашей школе».
— Валюнас!
Наши глаза встретились.
— Почему ты не пишешь?
— Я... я еще думаю, товарищ учитель.
Как странно звучит это обращение — «товарищ учитель». И какой он мне, в самом деле, товарищ! Был бы товарищем, отошел бы от окна и дал бы спокойно писать про нашу школу. «Господин учитель» — вот как его надо бы называть.
«Господин учитель, господин учитель,— сердито повторяю я про себя и не могу оторваться от окна.— Господин учитель...»
— А не слишком ли долго, Валюнас, ты думаешь? Уже пятнадцать минут прошло.
— Сейчас, сейчас начну писать... господин... товарищ учитель.
Он усмехнулся и снова отвернулся к окну. Но я уверен, что он меня отлично видит. Да и не только меня.
На пушечный ствол усаживается черный, блестящий скворец. И принимается петь. Поет весело, задорно, то расправляя, то снова складывая крылья и вытягивая вверх головку. Я вижу его желтый зев, крохотный язычок и черные, озорные глазки.
— Уже двадцать минут прошло.
Я стискиваю зубы, смотрю на свою руку — кожа красная, растрескавшаяся, местами проступает кровь: всю зиму я рубил хворост голыми руками — все жалел перчатки, в которых хожу в школу.
— Товарищ учитель, а можно с лирическими отступлениями?— встала из-за своей парты Бируте.
— Почему бы нет. Пожалуйста. Это вольная тема.
«Лирические отступления!» И откуда у нее только берется такое? Всегда ведь что-нибудь придумает. Иной раз прямо и не знаешь, как себя с нею вести, что сказать. На днях Бируте мне говорит: «Фильм «В шесть часов вечера после войны» очень тонко раскрывает внутренний мир советского человека и широкий диапазон его чувств». Она — дочь учителя и самая лучшая в классе ученица.
Никто в нашем классе не знает, что Бируте мне нравится. Стоит, ей только взглянуть на меня, и мне становится так тепло, что я тогда в самые крепкие морозы могу рубить хворост без перчаток.
По пушечному стволу осторожно крадется кот — рыжий лакомка соседки Грайбене. Мне кажется, что я даже слышу, как его мягкие лапки касаются нагретого солнцем металла. Но на верхушке ствола — скворец! Он ничего не чует и продолжает драть глотку.
— Штышь! — невольно крикнул я и тут же зажал рот.
— Что скажешь, Валюнас?
— Я... ничего. Так просто.
— Пишите, пишите.
Скворец улетел. Кот уселся на верхушке ствола и уставился прямо на меня.
Я написал первое предложение: «Наша школа находится недалеко от реки, которая весной в половодье выходит из своих берегов».
Перечитываю. Мне не нравится слово «находится». Почему?