Заспанная Маргарита, не до конца отошедшая от бала у Берия, не обнаружив в квартире прислугу, шаркающей кавалерийской походкой, кутаясь в сползшем с голого, покрытого катышками вчерашней пудры, плеча белом плаще с кровавым (по тогдашней моде) подбоем, выбралась в просторную прихожую, бормоча: "Да хватит трезвонить! Голова раскалывается! Ну, иду уже... Иду"...
В дверном глазке выпучено торчал глаз с кровавыми прожилками. Глаз медленно моргал, а потом его перекрывал толстый мозолистый палец с обкусанным ногтем.
Палец стирал с глаза набегавшую мутную слезу. Но стирал по-народному верно: "Три к носу - всё пройдёт".
- Конъюнктивит, - вяло проползло по изболевшимся извилинам мозга Маргариты.
- Мастера вызывали? Фирма "Муж на час" починИт вам всё сичас! - гнусаво пропел прокуренный баритон за дверью.
- Мастера? - задумалась Маргарита. Думать было больно. Хотелось шустовского, того, что вчера. Из белых ручек Лаврентия Палыча.
- Ну, заходи, пролетарий! - пробормотала Маргарита и широко распахнула створку двери.
На пороге, точнее - на потёртом (сколько можно напоминать!) коврике стоял кряжистый мужичок в масонской шапочке-ермолке с вышитой на ней бисером буквой "М".
- Мастер? - спросила Маргарита.
- Мастер... - слегка озадаченно ответствовал мужичок, потом деликатно высморкался в кулак и спросил. - А войтить мне можно, или что?
- Войтить может всяк, кто хотить! - сказала Магарита, втаскивая в прихожую мужичка за его правую, необсморканную руку...
Ивану Бездомному снилась комсомолка. Отрезающая голову кому-то смутно знакомому.
Комсомолка была голой, как в общественной бане, но вместо шайки её прелести прикрывал кожаный мясницкий фартук, к которому, не иначе, как с помощью шила, был приверчен комсомольский значок.
Фартук, судя по страдальческому выражению конопатого рязанского личика комсомолки, немилосердно тёр выступающие (тут Иван даже слюну во сне сглотнул) прелести девы, но она, терпя боль прикосновений грубой, пропитанной скотьей кровью кожи, к девичьим соскам, сноровисто работала пилой-ножовкой, перепиливая правой рукой позвонки смутного иванова знакомца, а левой придерживая пытающие сомкнуться гофрированные трубочки трахеи.
Пила скрипела, летела смешанная со сгустками костная пыль, упрямая комсомолка мелодично бормотала "Мы рождены, чтоб сказку сделать былью..."...
Пение явно помогало ей удержать ритмичность движений, и Иван стал хрипло подпевать, помогая симпатичной девице.
Та, краснея под пристальным взором Ивана, да так, что веснушки растворялись в багрянце, мило улыбнувшись, взглядом попросила Ивана поправить постоянно лезущую ей в глаза пшеничную прядь остриженных по комсомольской (под горшок) моде, испачканную подсохшей и схватившейся аппетитной корочкой кровью смутного иванова знакомца.
Иван поправил, но руку не убрал: она сама, помимо его воли, скользнула на мокрое плечико, потом на спину...
Но в тот миг, когда расшалившаяся конечность приуготовилась следовать ниже, голова пилимого отвалилась от туловища, соединяясь с ним только лишь синеватым канатиком спинного мозга.
Комсомолка склонилась, приподняв тяжёлые бёдра, и зубами, с хрустом, перекусила эту последнюю связь.
Иван ахнул, дёрнулся, смутно узнавая отделённую голову...
И проснулся.
Стряхнув остатки сна, он побрёл к умывальнику: нужно было торопиться на встречу с Берлиозом.