Световид
Пришла пора за корой идти. Скоро дожди, а крыши прохудились. Кора на них слиняла, смотрит как неживая, только изредка сморгнёт.
Вот и идём, хоть и не любим кору драть.
Дело-то простое, нехитрое: поймал кору за краешек, да и дери. Только внимания не обращай, ежели визжать будет. Она всегда визжит, кора-то.
Помнить надо: кора, что не визжала, не приживётся. И в дождь сколько ветошью не затыкай, сколько мёдом не мажь, просочится.
А там - беда. Где дождь пролился, там Семя прорастает. И из Семени того - Мохнач. Головой до Тумана достаёт, а ноги его корявые соки сосут.
Оно бы и ничего, не такое видали, да только дома-то нет как нет.
Стоит Мохнач, головой Туман режет. Ну какой дуралей под Мохначом жить будет? Под Мохначом и детишки родятся не такие. Голенькие, да шёрстка на голове беленькая. И орут всё время. Противно даже...
Девочка Геля
Мне наша воспиталка, Марьванна, не нравится. Потому что дерётся.
У неё один палец кожаный, им она больно по попе бьёт. Она мне завидует. У меня две попы, а у Марьванны ни одной. У неё вокруг живота юбка кожаная. Из её кожи, с чешуйками. А под юбкой - второй рот.
Она два раза одно и то же ест. А мне завидует, потому что ей думается, что я зря вкусную еду перевожу.
Я её мысли слушаю. Они такие розовенькие, как жруны в ручье. И так же хвостиками звенят. Подманивают.
Братик, Васенька, хотел жруна потрогать. Даже есть его не хотел. Просто так, чтобы звенел. А жрун ему седьмую фалангу отхватил. Васенька плакать стал, а воспиталка говорит:
- Чего ревёшь? Вон у Петеньки вообще пальцев нет. И не ревёт.
Правильно, если Петенька заревёт, всем тошно будет...
Васенька плакать перестал. И на пятке шпору отрастил. Чтобы на Петеньке кататься.
Петенька ведь круглый, на нём без шпор не покатаешься.
Белок
Откуда-то на Белка свалилось слово "странно".
То ли из Тумана, то ли ещё откуда.
Хотя, откуда же ещё.
Слово было похоже на себя. Отражалось в себе, как в ледяной проплешине. А внутри была ещё проплешина, и там снова - слово, только поменьше.
И так много раз.
Белок сбился со счёта, но так и не сосчитал, просто произносил мерно: "Странно. Странно. Странно..."
А потом слово позеленело. И запахло.
Белок смотрел, как слово расслаивалось, превращалось в отдельные жилки, потом с него посыпались волосы, потом остались одни зубы, тупые и большие.
Белок подобрал зубы, обернув руку лохмотьями, чтобы не забродить. Зубы - они вещь ценная. Если в еду бросить, еда тогда бродит и киснет. И голова от такой еды лёгкая, до Тумана достаёт.
Только Белок ест редко.
Сытый ты беззащитен. Ни скользить как следует, ни взлететь.
Так и истаяли зубы в узелке. Не пригодились.
Было слово "странно", и как будто и не было его...
Сергей Семёнович Райский
Вспыхивает вощёная бумага на обруче, огонь медленно проедает неровную дыру, потом загорается маслянистая ветошь.
Обруч пылает, и сквозь огонь просачивается усатая и полосатая морда с безумными глазам, отражающими чуть коптящие языки огня.
Женский голос жалобно звенит в ухе, призывает, толкает, просит. Но морда всё больше, а за ней лапы.
Морда ухмыляется: "За всё! За всё!"
И темнота.
И снова вспыхивает вощёная бумага, и снова коптит пламя на пропитанной маслом ветоши.
Лет двадцать назад я оргазм испытывал за ночь по стольку раз, сколько сейчас за ночь мне снится этот чёртов тигр.
Две недели еженощного кошмара вымотали меня хуже сделки по газовому контракту. Тогда я спал по три часа в сутки, глотал кофе с кофеином, а хотелось нажраться в дупель и выспаться.
Верка пыталась утешить телесными ласками, а у меня тогда в душе всё перекосилось. И увял торжественный венок.
Хорошо ещё, растащили мы с Борькой все проблемы, немцы подписались, сами себе не веря. Глаза у них как у глубоководной рыбы на палубе были - вот-вот вылезут. Но подписали.
И сейчас то же самое.
Только отключаться начинаю, как загорается обруч, а оттуда полосатая харя ухмыляется. Предвкушает, сволочь. Потом боль и тьма. И всё сначала.
Снотворные? Фигня. Йога? Фигня. Массаж, ванны, ароматерапия, электрофорез? Фигня.
Стоит глаза прикрыть, как он тут как тут. И воняет невыносимо. Мясом сырым и мочой. Зубы жёлтые, так он же к стоматологам не ходит. Бабки экономит, тварь.
И снова боль и тьма.
Пойду к душеведу. Мозгоправу. К Фрейду смазливому, волосики косичкой, очочки радужные. Ненавижу...
Девочка Надя
Мама, пока жива была, часто у окна сидела.
Окно у нас одно, оно на кладбище смотрит.
Нам другие окна не нужны: на что там смотреть? На лес да на горку? Стоят, как нарисованные. И ничего в них не меняется.
Папа лишние окна сначала горбылём заколотил, а когда горбыль жучок сточил, собрал на окраине кладбища венки ненужные, выцветшие. И ими окна забутил. Сверху саманом обмазал снаружи и изнутри. И побелил извёсткой.
Будто и не было окон. Ненужных, обидных.
А на кладбище всё меняется. Всё течёт. Там жизнь.
Вот мама и смотрела на эту жизнь долго-долго. А потом однажды меня позвала, лицом меня к груди прижала и шепчет: "Пора мне. Не забывай. И жди".
И ушла.
Я, глупая, ревела, за ноги цеплялась. Не пустить хотела.
Только мама уже на тропу ступила.
Теперь папа у окна сидит. Есть перестал, даже компот не пьёт. Ждёт.
Хочет путь увидеть.