По лицу текут соленые-пресоленые слезы. Их так много, будто плеснуло морской волной, и совсем ничего не видно. Только расплывчатые радужные пятна и блики. Щеки саднит, во рту разливается горечь. «Раз, два, три, четыре, пять…» – считаю про себя. На двенадцатый счёт придет новая волна и уже окончательно смоет, собьёт с ног. Ну и ладно, ну и пусть потащит по камням и песку. Нет сил стоять на месте, нет сил идти дальше. Забери меня, море. Хуже, чем есть, просто невозможно. Все что угодно выносимее такого.
«Двенадцать!» – говорю вслух и зажмуриваюсь. Даже дыхание задерживаю, чтобы не захлебнуться. Напрасно, конечно. Утонуть в море собственных слез, быть снесенной девятым валом было бы куда милосерднее, чем… Даже додумать не успеваю - меня накрывает волной. Накрывает, окутывает, останавливает, обнимает мягкими руками. Господи! По голове гладит. Делается почти темно и очень тепло. Только сейчас понимаю, как замёрзла. Неслась расхристанная, в распахнутом пальто, сломя голову. Чудо, что раньше ни на кого не наткнулась и под машину не угодила.
– Не двенадцать, а только половина двенадцатого. Так что самое время для кофе, лишние полчаса, – ласково говорит моя волна и берет меня под локоть.
Какая же это волна! Изо всех сил пытаюсь проморгаться, но вижу только желто-рыжие языки пламени. Вот тебе раз, ждала волну, а шагнула в огонь? Да что же это я, ревела, ни черта не видя, неслась как сумасшедшая, в человека врезалась, а в голове такая ерунда. Хотела бы извиниться, но из горла вырывается невнятный полустон-полувсхлип и больше ничего.
– Ты совсем замёрзла. Пойдем, пойдем, – уговаривает ласково, покрепче подхватывая мой локоть и влечет за собой. Никаких тебе камней и песка, только...– Осторожно, ступеньки.
Слезы так и текут, застилая все на свете. Неловко шагаю, оступаюсь, нащупывая очередную ступень, – лестница кончилась. Тычусь, как слепыш, в разные стороны, задеваю какие-то углы, врезаюсь в мебель и вновь попадаю в горячие объятия.
– Давай снимем с тебя пальто. Мокрая насквозь, будто нырнула, – уговаривает, как маленькую.
И правда - мокрая. Когда только успела? Не слезами же так залилась. Чувствую, как стаскивают пропитавшуюся неведомой влагой одёжку. Шарф разматывают, заворачивают во что-то пушистое и колючее чуть-чуть. Пара шагов, снова под локоток, и вот я съеживаюсь на диване.
В груди под ребрами давящий комок: не даёт ни заговорить, ни даже вдохнуть. В ушах барабанит кровь. Хотела было поблагодарить свою неожиданную спасительницу, но даже слова выдавить не могу. Только всхлипываю, заливаясь слезами. Прижимаю руки к груди, туда, где между горлом и сердцем душит жуткой тяжестью боль. Пробую проморгаться, и от этого разноцветные блики закручиваются, как в калейдоскопе, кружатся разноцветные спирали.
– Ну что ты, девочка, не волнуйся! Я знаю, как сложно говорить, когда плачешь. Ты плачь. Плачь. Если слезы есть, их обязательно нужно выплакать. Ну-ка, держи, – осторожно отнимает мои руки от груди и высыпает в них ворох бумажных салфеток.
Что же это делается такое, а? Сорок лет реве-корове. Назвали девочкой и, господи боже мой, разрешили плакать. Не утешают, не просят перестать. Говорят, нужно. От неожиданности и облегчения, что можно, здесь и сейчас можно, слезы выплёскиваются, забирая с собой гадкий ком в груди. Выливаются наружу последним бурным потоком и почти прекращаются.
Комкаю руками бумагу, прижимаю к глазам и щекам. Извела, кажется, целую гору салфеток. И, как только обрела вновь способность видеть что-то, кроме расплывчатых пятен, принялась оглядываться по сторонам. Любопытно же, куда занесло в беспамятстве. Кажется, кофейня. Крошечное, но уютное помещение, стойка с плитой и посудой, всего пара столиков. Я как раз за одним из них. Первое что увидела – большую медную турку и танцующие над ней руки. А выше -- снова огонь? Да нет же! Это копна рыжих волос, на голове моей спасительницы. Отрывается от работы, поднимает взгляд, улыбается, говорит:
– Вот молодец, прекрасно справилась. – Это она меня что ли хвалит? Да за что же? – Сейчас сварю кофе, и станет совсем хорошо. Время ещё есть, только половина двенадцатого.
Терпеть не могу кофе без молока, он невыносимо горький, но не говорить же об этом такой прекрасной…
– Меня Юльхен зовут. А тебя? – И улыбается ещё шире.
...такой прекрасной Юльхен. Хотя любая горечь будет слабей, чем та, что поселилась в груди. Пусть будет кофе в турке. Все, что угодно, лишь бы не гнали. Только бы задержаться в этом равновесии, где ещё не хорошо, но уже вполне осознаваемо. Лишь бы плед пушистый не отобрали, в который, оказывается, укутана с ног до головы.
– Я Света. – выдавливаю из себя шепотом. Сил говорить громче совсем нет.
– Отдыхай, Света. Хорошо, что ты пришла. Времени ещё достаточно. – И уже обращаясь не ко мне, а кажется к ряду разнокалиберных чашек и кружек. – Санти, присмотришь за часами? Мы должны все успеть.
Машинально взглянула на запястье (так и не научилась обходиться без наручных), действительно, половина двенадцатого. До самолёта ещё уйма времени, целых четыре часа. Невозможные четыре часа ожидания. Попыталась было заплакать снова, но поняла, что уже не могу. То ли успокоилась, то ли кончилась просто внутри вода, вылилась вся и оставила после себя сухую пустыню. Словно в ответ на мои мысли (словно?) Юльхен возникла рядом и протянула большущий стакан.
Сказала:
– Пей и рассказывай.
Выпила залпом ледяную воду в несколько больших глотков. Поняла, что и правда могу уже говорить. Хочу рассказать этой незнакомой, такой родной женщине, почему бежала, чуть не утонув в море собственных слез.
– Мне позвонили два часа назад. Сказали -- Катька попала в аварию. Пьяный урод за рулём несся неизвестно куда. Сбил прямо на переходе. Сказали, что шансов почти нет и надо прощаться. И шансов нет, и времени совсем нет. А она же в Москве. А я тут, – по щеке снова покатилась слеза, но остановилась под строгим взглядом рыжей. А та только повращала ладонью в воздухе, мол, давай продолжай. – Ну вот. На сапсан билетов совсем нет, а самолет ближайший только в четыре. Я взяла, конечно. И рванула в аэропорт, потому что одной оставаться невыносимо. Почти приехала уже, выскочила на московской, когда позвонили второй раз. Сказали, что наверняка не успею и можно не торопиться. А как это, можно - не торопиться?! Это же Катька, Катюха, Катенька! Мы с ней со школы вместе. Даже когда по разным городам разъехались, без конца мотались друг к другу. Мне и позвонили-то потому, что я у нее в телефоне как сестра записана. И отчества у нас одинаковые, совпадение. У нее больше никого, родителей уже несколько лет нет. А двум бывшим мужьям и вовсе до лампочки. И вот как это можно, не торопиться? Это что же?
Я снова всхлипнула, осознав как все нечестно и несправедливо. Самое главное - времени нет, совсем нет времени. До самолёта сколько угодно. А у Кати совсем нет.
– Времени всегда столько, сколько нужно. – говорит Юльхен. – Ты сюда пришла очень вовремя. Успокоишься, выпьешь кофе и поедешь в аэропорт. Все время, какое тут сейчас есть – твое.
Приносит большую эту турку и почему-то совсем маленькую чашечку. Ставит рядом со мной на стол. Постукивает дном турки о деревянный поднос. Наливает кофе тоненькой струйкой, под самый край. Зачарованно смотрю, как пенка закручивается воронкой против часовой стрелки. Придвигает поднос поближе.
– Пей, Светланка, время ещё есть.
Светланкой меня называли только в детстве. И по голове гладили так тоже только в детстве. Поэтому я рассказываю все про детство, которое с Катей и только с ней. И как учились, влюблялись, никогда всерьез не ссорились. Как поступили вместе в один институт...
Осторожно беру чашечку в руки. Ох, пахнет как! Ладно бы только пряностями. Пахнет цветами. Разве кофе может пахнуть цветами? Даже обидно, что такой чудесный аромат получила черная кофейная жижа. Ладно, пусть будет горечь, пусть будет. Делаю осторожный глоток, изо всех сил пообещав себе не сморщиться… а там, оказывается, почти никакой горечи и нет, только сладковатая пряность, жасмин и ещё не пойми что. Выпиваю несколькими мелкими глотками, не успев попросить получаю новую порцию. И говорю, говорю...
Когда в джезве остаётся одна гуща, Юльхен собирает со стола и уносит куда-то за стойку посуду. Звенит там чем-то, шуршит, один раз даже что-то роняет. Наконец, явно довольная, возвращается ко мне и протягивает бумажный пакетик.
– Держи, это тебе. Кофе после слез. И горя, и радости. Придется самой сварить. Из Москвы ты вряд ли скоро вернёшься. – оборачивается к стойке. – Санти, что у нас со временем?
Да с кем она там разговаривает? С посудой что ли? Но тут из неприметной дверки появляется бородач. Причем, не весь сразу: сначала выглядывает голова в цилиндре, вертится, оглядывается. И только потом человек выходит весь целиком. И какой! Молодой, но бородатый, при этом в шляпе-цилиндре и жилете. Откуда такой только взялся? Наверное, это и есть Санти. Смотрит на рыжую, подняв брови домиком, потом кивает, достает из жилетного кармана часы на цепочке. Очень долго в них всматривается, стучит ногтем, говорит:
– Вам пора. Уже время. – Разворачивается и уходит.
Юльхен тут же срывается с места, и, приговаривая что-то успокаивающее, сначала вытряхивает меня из пледа, потом поднимает и натягивает мое же пальто (уже совершенно сухое). Помогает завязать шарф и неумолимо подталкивает к двери. На самом пороге спохватываюсь:
– Я же что-то должна? Это был великолепный кофе! – говорю совершенно искренне, хотя час назад и подумать не могла, что когда-то ещё стану интересоваться такой приземленной ерундой как вопросы еды, питья и всего прочего.
– Ты же уже заплатила. Забыла?
Оборачиваюсь, на столике и правда лежит розовая бумажка. Совершенно не помню, как оставила. Юльхен обнимает меня крепко-крепко и выталкивает за дверь:
– Хорошего дня!
Автоматически отвечаю:
– Спасибо. – Хотя какой уж тут хороший день.
По инерции преодолеваю несколько ступенек и оказываюсь ровно напротив остановки Пулковских автобусов. Вот один прямо передо мной, стоит распахнув двери. Влетаю в него, усаживаюсь на свободное место и только потом смотрю на часы. Не может быть! Половина двенадцатого! Ладно, не важно. Главное, я двигаюсь в нужном направлении и время есть.
Странно, сколько раз уже здесь ездила, совершенно не помню там ни одной маленькой кофейни поблизости. Даже специально искала. Но, может, просто новая открылась или дверь совсем неприметная.
Первое, что вижу, попадая в здание – информационное табло. Время на нем 11.31, странно.
В последней надежде несусь к кассам. Переминаюсь в нетерпении, пока впереди стоящий молодой человек выкупает билеты. Наконец моя очередь. Наклоняюсь к оператору, не дав ей толком поздороваться.
– Девушка, у меня билет на шестнадцать часов, в Москву. Нельзя ли поменять? Сестра попала в аварию, времени совсем нет.
Девушка вздрагивает, вежливая улыбка сползает с лица. Смотрит на меня так пристально, что становится не по себе. Надо же, тоже рыжая! Быстро-быстро барабанит по клавишам, обещает посмотреть что можно сделать. Отрывается наконец от монитора, улыбается очень искренне, не так как привычно видеть здесь.
– Время есть! Бронь отменили, через сорок пять минут рейс, главное успеть пройти регистрацию.
А потом мне меняют билет, я бегу со всех ног, успеваю в последний момент. Никогда ещё не проходила регистрацию так быстро. Добираться из Домодедово дальше, чем из Шереметьево. Но это такая ерунда! Все равно почти два с половиной лишних часа.
Я уже выдохнула и почти успокоилась, когда зазвонил телефон. Это очень страшно - поднимать трубку, если знаешь, что хороших новостей нет. Но я всё равно это делаю. Нажимаю, принять вызов, отвечаю. Кажется, перестаю дышать.
– Светлана Сергеевна? Можете не торопиться, – ноги подкашиваются, перед глазами плывет, – Катерина Сергеевна стабильна, дышит сама, – и уже не таким официальным тоном ,– мы справились. Время есть. Она поправится.
– Спасибо. – говорю неведомому медработнику и, наверное, заодно Юльхен, Санти и неизвестной кофейне. – Спасибо! Время ещё есть.
Автор - Антонина Круглова