Эльвира Ясная повесть Черное солнце. Часть 1

Черное солнце в небе остыло,

Грустно взирает на хаос Земли.

К свету судьба нынче двери закрыла:

Сроки раскаянья все истекли.

Черное солнце, ветер крепчает,

Ходит по миру злодейка беда.

Страшную жатву свою начинает.

Черному белым не быть никогда…

Пролог

1932 г. Германия

Огненный солнечный диск быстро догорал на линии небосклона, разлетаясь сотнями, тысячами крохотных искорок красно-желто-оранжевых оттенков. Еще минута, и на мир опустилась мрачная, мистическая, пугающая своим безмолвием ночь. Огромные звезды, что, казалось, дотянись немного и дотронешься до них, сурово мерцали со своей высоты, кроваво-красная луна выделялась на этом черно-желтом фоне каким-то зловещим пятном. Никогда еще люди не видели такой низкой, красной луны. Тем более, в полнолуние.

Собравшиеся с замиранием сердца отсчитывали минуты.

- Господа! – после долгого молчания, наконец, возвестил напряженной, возбужденной толпе один из организаторов собрания. – Мы с вами присутствуем при знаменательном событии. Для начала я хотел бы поздравить вас со столетней годовщиной мастера пера и слова, Гёте. Все мы помним его шедевр «Фауст», помним и любим другие его произведения, и в честь этого события, а также в честь тех великих перемен, которые наметил для всех нас двадцатый век, мы приготовили для вас кое-что необыкновенное. Наш магистр отыскал древний манускрипт, заклинение, вызывающее дьявола. Согласно исторической справке, должно произойти настоящее светопреставление, фейерверк эмоций, событий, накал страстей. Если вы еще не напуганы настолько, чтобы умчаться прочь, если вам хватит силы воли и духа продолжить лицезрение происходящего здесь, то рад приветствовать вас на нашем шабаше! Итак, маэстро, слово представляется вам!* – ведущий поклонился толпе и обернулся к стоящему в середине сборища человечку.

Человечек замер в нерешительности. В его сверкающих глазах металось безумие, рот исказила судорога страха «а вдруг не получится», но он слишком многое поставил на кон этой ночи, слишком долго он водил за нос высокопоставленных особ, так прочно подсевших на оккультные знания и жаждавших прикоснуться к тайнам демонического мира. Они надеялись получить, таким образом, невиданную прежде власть над миром и были готовы перегрызть глотку каждому, вздумавшему играть на этом стремлении. Да. Слишком долго он обещал… теперь слова уже ничего не значили, от него требовали действий.

Человечек оглянулся. В него впилась сотня цепких взглядов: вся немецкая аристократия, во главе которой рейхсканцлер Гитлер, он ждал этой ночи более всех, мысль о вызове нечистой силы будоражила его настолько, что несколько дней подряд он не мог ни есть, ни пить, ни спать. Были приглашены и журналисты со всей Европы. Вот задорно усмехаясь, упершись плечом о столетний дуб, стоит английский репортер, он уже представляет, как будет выглядеть завтрашняя заметка, хотя как знать… быть может, старик сможет все-таки вытащить черта из-под Земли…

Напротив стоит миловидная француженка. Она бледна, как смерть, но всеми силами старается не показывать своего страха. Она бы бежала от этого проклятого места, от этого дикого сборища, со всех ног, но в таком случае ее попросту попросят с редакции, куда ей удалось устроиться с таким трудом. Чуть поодаль суетились американцы, итальянцы… да кого здесь только не было!

Магистр трясущимися руками взял с подготовленного для этого события постамента древний манускрипт. И надо же ему было сказать на днях во всеуслышание, что он нашел его! И что теперь будет? Бежать?.. Куда?! Разве от этих гегемонов власти можно убежать?!! Если только на тот свет… но что ждет его, поклонника черной магии Там??? Разумеется, ничего хорошо, и он чувствовал это.

После долгой паузы, заплетающимся языком, человечек начал читать древние заклинания. Буквы бешено прыгали перед глазами, и, казалось, назло ему, чтецу, устроили какую-то бесовскую пляску. Он сбился. Пришлось начинать заново, но, при этом, ему удалось обыграть так, что будто все идет по плану. Никто, или почти никто не заметил его ошибки, и только Гитлер выгнулся в напряженную дугу, вслушиваясь в каждое слово читающего. Как долго он ждал этого момента! Наверное, всю свою жизнь.

Подняв голос на тон выше, чтец выкрикнул главные слова заклинания, и безумно вытаращив глаза, устремил взгляд на разложенные дрова для костра, которые, как он планировал, должны были зажечься негасимым огнем, это ознаменовало бы появление вызываемого ими дьявола. Но дрова продолжали лежать аккуратной стопкой, и ничего не изменилось. Человечек занервничал и еще громче выкрикнул ведущие слова. Он крепко сжал кулаки, пытаясь унять непонятную тряску, которая охватила его мощной волной. Опять ничего не изменилось. Толпа зашумела, люди ожидали шоу, а шоу не было. Плохо. В третий раз человечек решил произнести заклинание, но вместо громких выкриков получился какой-то жалкий всхлип. Разумеется, и в третий раз ничего не свершилось. Толпа роптала, грозя растерзать обманщика. Ситуацию решил спасти ведущий:

- Дамы и господа. Сегодня заклинание не сработало. Что ж, и такое бывает. Благодарю всех за внимание, а теперь объявляю фуршет! – ведущий облегченно вздохнул, заметив, что толпа переменилась в настроении, услышав слово «фуршет». Все давно были голодны, и мысль о еде понемногу смягчила напряжение. Вскоре толпа начала расходиться, гудя, как пчелиный рой. От дуба отошел и бравый англичанин, он мягкой, кошачьей походкой последовал за очаровательной француженкой, сейчас только начинавшей приходить в себя после пережитого стресса.

В этот момент как из ниоткуда выросла длинная черная тень. Плывущим шагом она подошла к дубу и приняла ту же надменную позу, в которой только что стоял англичанин. Нового гостя банкета почему-то никто не замечал, повара спешно разносили бифштексы, мужчины и женщины с увлечением погрузились в разговоры на отвлеченные темы и поглощение вкусной пищи. А тень продолжала стоять, наблюдая. Окинув суетящуюся толпу жутким взглядом, она чуть слышно прошипела:

- Идиоты! Вызывали меня? Так я уже давно здесь!

Черная тень накачала в себя воздуха и резко выдохнула… пламенем. Огненные языки взвились искрящейся лентой и понеслись по ветру, охватывая все пространство вокруг. Люди, как будто и не видели этого, продолжая уничтожать одно блюдо за другим и меняя бокалы с шампанским. Оркестр заиграл громогласную музыку Вагнера. А пламя продолжало подниматься все выше и выше. Вот уже и дуба не видать в клокочущем огне, цветущий луг окутал бело-серый дым, поднимающийся к звездам клубящимся туманом. Когда все вокруг забушевало в дикой огненной пляске, тень отделилась от дуба, сделала стремительный прыжок в сторону людей и, с бешеной скоростью, закручиваясь по спирали, ушла в землю. Пламя стихло. Красная луна ушла за горизонт. Банкет продолжался…

Глава 1. Изгой

1933 г. СССР

По двору осторожно и пугливо кралась неуклюжая, мешковидная фигура. Девочка, девушка, женщина… трудно было понять, так как силуэт скрывался за непомерно растянутой, застиранной донельзя кофтенкой и длинной, заштопанной юбкой, которую, наверняка, носило не одно девичье поколение. Соломенного цвета волосы были затянуты в чрезмерно тугую, слишком уж тоненькую косичку, отчего она становилась похожей на мышиный хвостик.

Но не эта нелепая косичка окончательно портила весь образ, а до смешного ровно и коротко, будто бы под горшок, подстриженная челка. Именно она просто уродовала это и без того не самое идеальное лицо. Хотя… если приглядеться, здесь еще не всё было потеряно…

На полненьком конопатеньком личике жили огромные глаза океаны такой бездонной глубины, что в них можно было утонуть, там штормили все чувства, которые не могли в силу определенных причин вырваться наружу: печаль, боль, отчаяние, надежда. Но вот незадача! Большинство обращает внимание на что угодно: на одежду, прическу, амбиции, но только не на душу и глаза, в которых отражается эта душа. И лишь единицы могут разглядеть в такой вот застенчивой, закомплексованной фигурке скрытого за семью печатями гения и героя, способного в критической ситуации на абсолютное самопожертвование тогда, как все эти с прическами и амбициями сразу же сбегут, как крысы с тонущего корабля. Главное только, чтобы эти черты героя смогли пробиться сквозь пелену страхов и застенчивости, заниженного самомнения и прочих факторов, отравляющих душу, убивающих волю.

Да… сложна эта жизнь. Жесток этот мир. И порой так трудно разобраться даже в простых вещах бытия.

Еще раз оглянувшись по сторонам и убедившись, что никого на дворе вроде бы нет, фигура двинулась дальше. Но не успела она сделать и пару шагов, как с диким гоготом и улюлюканием из-за стоявших в ряд хозпостроек, служивших жильцам двухэтажных бараков в качестве амбара и хранилища всевозможного инвентаря, выбежала, выскочила, вылетела орава ребятни в возрасте от восьми до тринадцати лет.

Окружив свою жертву, они предвкушали неплохую садистскую игру:

- Толстуха идет, толстуха идет! – радостно оскалившись щербатым ртом, протараторил самый младший из нападающих.

- Ну, что, купчиха, будем тебя раскулачивать, - выдвинулся вперед другой, мальчишка постарше.

- Чего замолкла? – недовольно хмыкнув, поставила руки в боки белобрысая девчонка, - страшно стало?

- Да, что вы возитесь с этой клушей, итак видно, что в штаны наложила! – громко расхохотался предыдущий, тот, что постарше. Вытерев грязные руки о такую же грязную рубаху, он сделал имитацию нападающего маневра. Несчастная жертва шарахнулась в сторону, чем вызвала еще большую бурю гогота и насмешек.

- Бейте купчиху, ребята! – не сдержался первый, который ни на секунду не мог усидеть на месте, свою неуемную энергию направляя исключительно на разрушительные цели. Но что удивительно, этот малый уже в свои юные годы предпочитал тиранить только слабых, не способных дать отпор и, находясь в команде с такими же, как и он, как было сейчас. Прогуливаясь по двору в гордом одиночестве, он был мальчик-одуванчик, и гонял разве только бедных котят, которые не успели разбежаться при виде трусоватого хулигана, скрывавшего свою трусость и слабость за такими вот неблаговидными, подлыми поступками. Говорят, всё идет с детства. Верно. И лишь единицам удается перебороть заложенные с рождения пороки. Лишь единицам.

- Оставьте меня! Что вы ко мне прицепились?! – первый раз за всё время остервенелой молотилки кулаками, пинками, летящими отовсюду, взмолила несчастная.

- А вот тебе, как одной в классе пятерки получать. Поняла? Купчиха! Толстуха!!! – прорычала белобрысая.

- Да я же просто учила… - еще тише залепетала страдалица.

- Она просто учила! – в один голос протянули маленькие садисты и накинулись на истязуемую с еще большей яростью.

В начале дороги показалась статная женщина лет сорока-сорока пяти. Жестким солдатским шагом она быстро сокращала дистанцию своего ежедневного маршрута. Сейчас, заметив потасовку, она спешила навести порядок.

- Атас, ребята. Марья Ивановна идет! – заверещал мелкий.

Секунда и двор опустел, мальчишки и девчонки кинулись врассыпную, кто куда, попадаться в руки строгой директрисе школы, не хотелось никому.

Пройдя еще пару тройку своих семимильных шагов, Марья Ивановна склонилась над побитой девочкой:

- Саша, поднимайся. Опять эти хулиганы засаду устроили? Вот я им задам! Они будут знать, как всей гурьбой на одну! Негодяи маленькие! Бандиты. И откуда же в детях столько жестокости, злобы звериной!

Марья Ивановна негодовала. Но девочка, которую звали Сашей, никак не отреагировала на приход своей спасительницы. Она ничком лежала на земле, содрогаясь от беззвучных рыданий.

- Саш, ну, не плачь, тут не слезами нужно, а… крепкой стать, научиться им отпор давай. Пойдем, подумаем, что можно сделать в такой ситуации. А я, со своей стороны обещаю, что сделаю всё возможное и невозможное, чтобы поставить этих малолетних преступников на место. Но, пойми, и ты должна измениться. Нельзя в этом мире быть такой мягкой, такой доброй, нельзя, слышишь?

Саша продолжала лежать и плакать. Кажется, она даже не понимала, что рядом стоит еще кто-то, что этот кто-то обращается к ней.

- Так, Белова, хватит мокроту тут разводить. Хочешь, чтобы над тобой и дальше издевались? Давай, продолжай в том же духе. А, если хочешь что-то исправить, давай бороться! Ну, я же с тобой, ты не одна. И родители у тебя, и сестренка…

- Родители… - девочка еще больше разрыдалась, но в себя, кажется, пришла.

Марья Ивановна строго нахмурила брови и присела рядом с девочкой.

- А здесь, как я понимаю, всё далеко не так просто, как мне казалось. Рассказывай, не таись. Может быть, я смогу помочь чем-то.

Саша на мгновение застыла, как изваяние, забыв о слезах. По лицу пробежала судорога напряженной мысли. Но загоревшийся, было, взгляд, тут же потух. Упавшим голосом, еле слышно, Саша пролепетала:

- Всё хорошо, Марья Ивановна. Это я так. Расстроилась просто очень. Устала.

- Понимаю. Давай знаешь как? Завтра отдохни, один день можешь в школу не приходить. Я пока за это время наведу порядок, дисциплину. Пусть они у меня еще только попробуют такое устроить, я им так на пряники отвешу, мало не покажется. И родителям их всё выскажу, хватит олухов этих выгораживать. А ты выспись, отойди и приходи уже с новым настроем, боевым настроем. Договорились? – приобняла ее она.

- Договорились, - попыталась сделать вымученную улыбку Саша.

- Вот и хорошо. Пойдем я тебя до дому провожу. Как раз мне по пути, а то и припозднились мы с тобой тут за разговорами да разборками.

Саша не отряхивая юбки и кофты, быстро подобрала валявшийся вдалеке узелок, заменявший ей портфель, и посеменила за Марьей Ивановной, бросая украдкой взгляды на ее гордую осанку и уверенный шаг. Ах, если бы она могла стать такой, хотя бы немного похожей! А она… Саша тихонько всхлипнула и вытерла пыльной ладошкой заплаканное лицо. Жизнь продолжалась.

Вот и дом родной. Покосившийся сарайчик, служивший семье из четырех человек пристанищем, в этот промозглый осенний вечер выглядел особенно мрачно. В одном окне тускло горела семидесяти ваттная лампочка, неспешно мелькала чья-то длинная тень. Саша бросила в сторону стремительно удаляющейся Марии Ивановны взгляд полный грусти, набрала в легкие побольше воздуха и шагнула по направлению к дому. С порога ее встретил негодующий окрик:

- Ты где шляешься, дрянь такая! На часы смотрела? Кто, по-твоему, будет картошку копать, может я, с моим радикулитом, или отец, с его ногами больными, а может, кроха сестренка?

Саша по привычке вжалась в стену и постаралась раствориться в своей безразмерной кофтенке. Но волшебства не получилось.

- Я…я… сейчас всё сделаю. Я… быстро, - пролепетала она.

- Конечно, ты сейчас всё сделаешь. Марш во двор, на кухне шаром покати, а эта тварь бродит, где не попадя. Вот говорила мне баба Клава, «намучаетесь вы еще с ней», так права оказалась, как в воду глядела. Надо было тебя в приют отдать, когда мать твоя алкоголичка померла. Так нет же, пожалели. И вот получили, пригрели змею на шее…

- Она не алкоголичка, - почти что мысленно, еле различимым шепотом прошелестела Саша, но у тетки был отменный слух.

- Чего ты сказала? А, ну, подойти сюда. Подойти, я сказала! – женщина схватила бедную девчушку за шиворот и так оттаскала по кухне, что та упала на колени, не выдержав такой трепки.

- Не надо, теть Наташа, пожалуйста.

- Что говоришь, не алкоголичка мать твоя? Не алкоголичка? А кто тогда? А? молчишь?! Вот и молчи! И второе: сколько раз тебе недотепе завихнутой говорить, не называй меня теть Наташей, дура! Хочешь, чтоб по деревне сплетни поползли? Мы итак тут без года неделя, а уже о нас судачит каждая собака. Мне не зачем отчитываться тут перед каждым, от каких я тебя пригрела. Поняла?

- Поняла, - разрыдалась Саша, но получила оглушительный пинок, на этот раз завершающий очередную экзекуцию. Тетка развернулась и пошла в комнату, где в кроватке ожидала сказку на ночь дочь, своя дочь.

Родословную Саши, действительно, нельзя назвать безукоризненной. Мать, Катерина, вопреки жесточайшим законам своего времени, родила дочку слишком рано и не от того человека. Папаша скрылся сразу же, как узнал о рухнувшей на его голову проблеме. Будучи моряком, ему не составило труда исчезнуть по-английски. Совсем еще юная девушка, разочаровавшись в жизни, в мире, в людях, возненавидела еще не родившуюся малышку, ведь теперь из-за нее на нее волком смотрела и ее сестра, заменявшая ей мать, и все вокруг. Девчонка стала бельмом на глазу «кристально чистого» общества, которое явно видело сучок в глазу другого, но упорно не желало замечать тайгу в собственном глазу, тайгу, в которой уже поселились медведи…

На собраниях Катерину чихвостили почти что ежедневно. И чем явнее был виден ее грех, тем больше колотушек сыпалось на голову оступившейся отовсюду. Из-за всего этого Катерина стала опускаться. Спиваться. Связалась с плохой компанией и искала любой способ, чтобы избавиться от ненавистного ребенка. Вот только все методы оказались тщетными. Последний, насоветованный какой-то бабулькой знахаркой, свел ее в могилу, тогда как в преждевременно начавшихся родах на белый (а точнее черный) свет появилась Саша.

Девочка родилась восьмимесячной, но каким-то чудом выжила. Тогда, чтобы выписаться перед соседями, сестра Катерины, Наталья, на тот момент незамужняя двадцатидевятилетняя женщина, решила взять племянницу себе. Тогда казалось, что она сможет воспитать ее, как родную дочь. Но так ей казалось недолго.

Через год Наталья неожиданно вышла замуж, появился и свой ребенок. Теперь удочеренная Сашка стала проблемой, тем более, что места на всех не хватало. Вместе с мужем по распределению они переехали в маленький городок, поднимать один из самых упадочных колхозов, и можно было уже не мечтать о том, чтобы сплавить племянницу куда бы то ни было. Так, в течение десяти лет семейство прожило в тесноте… и в обиде. А теперь по очередному распределению супруга Натальи, Егора, они переехали в поселок холодной Вологодской области, поднимать еще более загнивающий колхоз, чем был в прошлый раз.

От нищей, беспросветной жизни, от ежедневного созерцания мужа алкаша, соседей алкашей, и сама потихоньку спиваясь, а также от собственного пакостного характера, который давал себя знать, впрочем то всегда, Наталья стала превращаться в сущую фурию. Но на свою семью она не хотела выплескивать ураган ярости и ненависти, ведь тогда она опять могла остаться одна одинешенька. Но на кого же? Конечно же, на так и не ставшую по-настоящему родной, Сашку.

Сашка до боли напоминала помершую мать, вот только характер у нее был замкнутый, тогда как Катерина была бой девка. Саша могла часами не вылезать из своей комнаты, если ее не окрикнуть, что особенно бесило Наталью, считавшую племянницу банальной лентяйкой и лежебокой. А причина-то и крылась в том, что девочка боялась выйти из своего крошечного гнездышка, плохо отапливаемой кладовки, отведенной ей под спальню, боялась встретиться с сощуренными от злости глазами тетки, которую теперь должна была звать матерью, так как та не хотела лишних слухов и сплетен на новом месте жительства. Боялась Сашка и бесконечных оскорблений и побоев, сыпавшихся на нее, как из рога изобилия. Так, постепенно, год от года она становилась зашуганным зверьком, который вздрагивал от каждого окрика, вжимал голову от любого обращения в ее адрес. Это не могло пройти мимо внимания одноклассников.

Нелепая, непропорциональная, полненькая фигурка Саши, потешная прическа, чуднóе одеяние и диковатое поведение сыграли плохую службу девочке. За бессменную старомодную кофту в воланах, которые, правда от времени стерлись и скомкались, и за наливные яблочки щечки, Саша Белова и получила те обидные клички, которыми ее встретила ожесточенная ребятня. Эти слова просто выжигали ее сердце каленым железом, и с каждым таким прозвищем, она все больше замыкалась в себе, считая себя эдаким насекомым, который по нелепой ошибке природы ходит на двух ногах и зачем-то отирается в человеческом обществе. Отношение дома подтверждало эту версию.

И лишь иногда, погрузившись в чтение любых книжек, которые с таким трудом удавалось найти в куцей поселковой библиотеке, она забывала обо всем. Тогда реальность испарялась, уступая место другому миру, полному фантастических картин и героических личностей, и в этом мире она, Саша, играла совсем иную роль, была, то безудержно смелой покорительницей морей и океанов, а то и вовсе доброй волшебницей. Обязательно доброй. Как бы ни била ее жизнь, девочка продолжала тянуться к свету, участь злодейки ей была не по сердцу. Но как долго ей удастся противиться логичному закону природы, озлоблению? Ведь и деревья, долгое время стоящие на пронзительном ветру высушиваются, превращаясь в колючки…

Следующий день после трепки одноклассников Шурка, как ее называла соседка Клавдия, решила последовать совету Марии Ивановны, и не пошла в школу. Как давно ей хотелось взять вот такой тайм-аут, денек передышки, чтобы собраться с мыслями и отойти от всех передряг, переживаний. Слишком много на нее свалилось в последнее время, что выносить такой груз и далее было просто не возможно.

Итак, взяв свое узелок-портфель, она сделала вид, что направилась в школу, ведь дома ее никто бы не понял, разумеется, и пошла к речке.

Впервые за долгое время в сердечке девочки запела кроткая птичка радости, ведь хотя бы денек она может провести спокойно, наедине с природой и своими мыслями.

Утро стояло чудное. В свои права вступило такое ласковое, хоть и короткое, бабье лето. По легкому теплому ветерку летели тоненькие паутинки, с полей доносился опьяняющий, чарующий аромат трав, сена, где-то с рощ долетали звонкие птичьи трели.

Шура запрокинула голову и стала рассматривать узоры, которые в бесчисленном количестве нарисовали на небе облака. Здесь можно было разглядеть и строгого учителя с длинной седой бородой, будто бы с укором взирающего на нее со своей головокружительной высоты, и какие-то диковинные деревца, и манящие виды гор, которых Саша никогда в своей жизни не видела воочию, только на картинках, а так бы хотела…

Спустя пару минут виды небесной картины изменились: борода строгого учителя как-то забавно оплыла, и получился веселый мальчишка, задорно подмигивающий и улыбающийся.

Сашка улыбнулась своим мыслям и пошла дальше.

Как же хорошо сейчас! Вот бы остановить это время, и чтобы больше не было ни вечера, когда нужно возвращаться домой, ни ледяной зимы, которую девочка стала ненавидеть, так как всегда холодный, находящийся на грани полного разрушения дом, заставлял ее болеть по несколько раз за сезон. Да и она стала бояться перемен, наверное, потому, что пока в ее жизни хороших перемен не наблюдалось. Но сегодня можно было отбросить все эти мрачные думы в сторону и просто наслаждаться покоем, гармонией и ясным, солнечным, теплым денечком.

Саша спустилась к речке, со стороны склона, где обычно никто не ходил, затаилась за высоким бугром, устланным душистыми травами и достала книжку, которую прочитала пока только до середины. Погрузившись в чтение, она растворилась в солнечных лучах и ощущении свободы.

Где-то неподалеку послышался громкий всплеск. Саша продолжала читать, не слыша ничего вокруг.

- Помогите, - слабо раздалось в стороне, - кто-нибудь…

Шурка переворачивала станицу за страницей, совсем забыв о том, что мир за пределами книги существует. Все мысли ее и чувства были сосредоточены на жутко увлекательной картине, так ярко и красочно описанной талантливым автором на страницах его приключенческой книги. Но вдруг… какое-то чувство тревоги заставило сердце замереть и забиться быстрее. Девочка попыталась отбросить это состояние и еще больше углубилась в чтение. «Оторвись от книги!» - прогремело в ее голове. Что это, откуда? Нет объяснения. Так и не найдя логичного ответа на свой вопрос, Сашка мысленно отмахнулась от неизвестно откуда взявшегося голоса и перевернула следующую страницу. Там начиналась новая глава, которая рассказывала о событиях еще более интересных, чем были раскрыты в первой. «Говорю тебе, оторвись от книги! Беда!» На этот раз Сашка отвела взгляд от строчек, которые неприятно забегали перед глазами неровным строем, будто бы тысячи букашек.

- Люди! Помогите! – донес ветер чей-то всхлип.

Этот, полный отчаяния крик, наконец, вывел девочку из состояния транса. Еще не придя в себя окончательно, представляя себя, скачущей на вороном коне навстречу ураганам и испытаниям на прочность, она рванула на голос.

Шурка оглянулась. Никого вроде бы не было. Все тот же пустынный берег и маленькие домики, покрытые туманной дымкой вдалеке. Может быть, послышалось? Но крик повторился еще раз, только теперь уже какой-то булькающий, смазанный.

- Эй, кто-нибудь, тону!

Саша бросила в сторону речки пронзительный взгляд и, наконец, разглядела круги разводов и бурную рябь, взбитую размашистыми, судорожными гребками тонущего. Перекошенное ужасом лицо то появлялось над гладью воды, то снова опускалось под ее покрывало.

Что же делать?! Саша боязливо оглянулась в надежде, что кто-то из взрослых пройдет по близости, но как назло никого не было. А она ведь тоже не умеет плавать, никогда в жизни не плавала. Как же помочь?!!

Крик повторился в третий раз, и он чуть не разорвал девчонке сердце. Она понимала, что действовать нужно срочно, либо можно идти и самой топиться, потому как жить дальше с такой ношей на сердце невозможно.

Она рванула со всех ног и побежала к воде с невиданной для нее скоростью. Вот бы сейчас ее видел суровый учитель по физкультуре, который, не понимая, какую психологическую травму наносит ребенку, каждый раз при всех стыдил ее за неуклюжесть и несноровистость. Конечно же, после таких его замечаний Саша возненавидела физкультуру и саму себя заодно. Но сейчас нужно было быть суперспортсменкой, человеком стрелой, быстрой и ловкой.

Шурка на ходу скинула босоножки, и ее пяточки коснулись холодной воды. На мгновение страх острыми зубами хищника вгрызся в сердце, но впервые в жизни девчушка смогла перебороть этот страх и кинуться в воду.

Удивительно, какие скрытые возможности дремлют до поры до времени в каждом из нас. Они, как правило, пробуждаются в критических ситуациях. Человек приобретает фантастическую силу, скорость, знания и умения, о которых в обычное, спокойное время даже мечтать не мог. Такие скрытые способности проснулись сейчас и у Саши.

Как слепой кутенок, яростно барахтая руками и ногами, Сашка не известным, только ей известным теперь стилем, поплыла к тонущему. Успела она как раз вовремя, тот уже стал задыхаться и, полностью выбившись из сил, шел на дно.

- Держись за меня, - прохрипела Саша, с трудом переводя дыхание. Она старалась не смотреть в сторону берега, боясь испугаться и захлебнуться.

Утопающий рывком ухватился за шею Саши и чуть не утянул и ее на дно вслед за собой.

- Не тяни так, - забулькала девочка, - как же я тебе помогу тогда, - спокойней!

Вроде бы увещевания девчушки подействовали на человека, и он постарался взять себя в руки. Пока он боролся со страхом и паникой, Саша, уцепившись за его всклокоченные волосы, и погребла к берегу. Но на десятом гребке силы стали оставлять ее. В глазах зарябило, в ушах зашумело, к горлу подкатила дурнота. Еще немного она и вовсе отключится. Только сейчас Шурка стала понимать, насколько холодная все-таки вода, сводящая судорогой ноги, обжигающая и отнимающая последние запасы жизненной энергии. От этой мысли и от режущей, выкручивающей боли дурнота становилась еще сильнее.

- Не могу больше, - выдохнула она, - давай вместе как-то.

Ее спутник понял сигнал SOS и, успев немного прийти в себя, стал неуверенно грести одной рукой, ноги и правая рука почему-то отказались ему служить.

До берега осталось совсем не так много, но это при хорошем раскладе, если уметь хорошо плавать, спокойно держаться на воде, и летом, когда вода прогревается до нужной температуры. Но теперь было не лето, а осень, и вода была студеной. Шура не чувствовала ни рук ни ног, и только по обжигающему пощипыванию еще понимала, что они у нее еще есть. Вот только слушаться руки и ноги свою хозяйку совершенно не желали. Среди хаоса воспоминаний и мыслей, кометой промелькнуло осознание, что это – конец. Сначала стало страшно, очень страшно, и этот страх на пару секунд придал энергии на борьбу. Но потом пропал и страх. Вспомнилось перекошенное ненавистью и желчью лицо тетки Натальи, ядовитые смешки Егора, издевательства одноклассников. Да, страх пропал полностью. Вот только как быть с тонущим… ведь она ему помочь хотела…

Внезапно налетел мощный ветер. Взметнув ворох позолоченной октябрем листвы, и нагнав шаль чернильных туч на только что так безмятежно светившее солнце, он взбурлил воду. Мощные волны раскачали тихую, мирную гладь. Захлестывая двух незадачливых пловцов, волны то поднимали их на пугающую высоту, то сбрасывали в бездну, чтобы после накрыть их с головой. Уже не было сил, даже чтобы доплыть до берега по тихой воде, а что уж говорить о таком чудовищно штормящем омуте?..

Очередная волна разъяренно накинулась на людей и, словно легкие пушинки, понесла их по своему усмотрению. Оттянув их немного назад и дав по полной вкусить терпкий вкус реки, волна выбросила Шурку и ее случайного знакомого на берег. Прочертив метра два по крупному, острому песку, волна также быстро затянулась назад. Следующий взрыв стихии был уже не столь агрессивен, он всегда лишь ошпарил распластанные на песке тела аэрозолью холодных капель, тем приведя их в чувство.

Первым очнулся паренек лет четырнадцати-пятнадцати.

- Эй, ты живая-то? – пугливо проскрипел он, голос безнадежно сел и чувствовалась, что ему предстоит провести не одну неделю с мохеровым шарфом на горле.

- Еще не поняла, - также испуганно и хрипло ответила Сашка. – Больно так…

Девочка с трудом поднялась. Руки были стерты в кровь, ноги, живот, щеки, все представляло собой жалкую картину. Конечно же, от потертой юбчонки и кофтенки, от растянутых колгот, осталось одно подобие. Можно было подумать, что девочка зачем-то засунула свои ненавистные вещи в мясорубку и хорошенько прокрутила их раз так пятьдесят.

Мальчишка был не в лучшем состоянии, но старался держаться героем.

- Спасибо тебе огромное, даже не знаю, чем бы все закончилось, если бы ты не помогла мне… - почему-то смутившись, пролепетал мальчишка.

- А знаешь, так смешно, я ведь никогда в жизни не плавала.

- Ну, значит, с боевым крещением тебя, - рассмеялся он.

- Ага, - мило заулыбалась она. От цветущей улыбки на щечках образовались очаровательные ямочки. Сейчас, когда все удушающие ее натуру комплексы уступили место усталости, стрессу и нечаянной радости общения, Саша выглядела премило, ее вполне можно было назвать хорошенькой. Вот что значит в человеке состояние духа. Одно и то же лицо, одно и то же тело может вызывать положительные эмоции в одном состоянии, а может, наоборот, быть поводом для чьего-то «остроумия». Сила духа, состояние духа, об этом люди говорили еще с древних времен.

- Я дурак, конечно, - немного задумавшись, выпалил паренек, - полез в воду в такую холодюку. Я ж не знал, что от ледяной воды может так ноги свести.

- А что же ты раньше не понял этого? Зачем поплыл дальше? – всплеснула руками Сашенька.

- Так поначалу показалось, что такая водица очень даже бодрит, это потом меня скрутило, да так неожиданно, что я и пикнуть не успел. Будет урок мне. Спасибо тебе еще раз.

Шура потупила взор и разулыбалась пуще прежнего. Украдкой она бросала любопытные взгляды на мальчишку. Высокий, ладный, смуглый и черноволосый… красивый. На мгновение Саша забыла, что сама не соответствовует ему, она растворилась в его синих глазах, как полчаса назад растворялась в любимой книжке и лучах ласкового солнца. Но следующий вопрос заставил ее очнуться:

- А тебя как зовут-то?

- Сашкой, - ответила она.

- А меня Ванькой. Значит, будем дружить, как говорится, - протянул руку Иван.

Саша помедлила. Конечно, слова «дружить» она ждала, ждала так долго, и была ему бесконечно рада. Но коснуться протянутой руки она почему-то боялась. Но Иван еще более настойчиво вытянул руку и сделал такую забавную рожицу, что от нерешительности Сашки не осталось и следа. Коснувшись его руки, она на миг потеряла ориентир во времени и пространстве, но скоро это прошло, и наступила пора эйфории… счастья.

Легонько пожав ее ручку, Иван развернулся:

- Где-то я оставил свою куртку, ах, вон она, - он побежал к большому валуну, на котором небрежно валялась смятая курточка. Саша в этот момент стояла, как громом пораженная, сама не замечая, что цепляет взглядом каждую мелочь: легкую, пружинистую походку, смех, интонацию голоса, его затертую до дыр курточку, которую он крутит в руках, тщетно пытаясь найти, где ворот. Она потом еще долго будет прокручивать все эти фрагменты в памяти, как режиссер своей недоснятой ленты, думая, думая, думая. Что это? Может, это и есть первая любовь? Подростковая, самая сильная и нежданная?..

Иван, было, хотел напялить на себя свою куртёнку, но, поразмыслив, дрожа всем телом, вернулся к Шурке.

- На, одень, тебе нужнее, вон вся, как осиновый лист трясешься. И пойдем что ли по домам, а то так и заболеть недолго, - он болезненно закашлялся.

Девочка твердо отвергла предложенную вещицу, заставив Ивана одеться самому, и тихонько произнесла:

- Ты иди… а я, наверное, здесь посижу, - Сашка понимала, что до конца уроков еще было часа три, не меньше, а тетка это знала точно. И если она вернется домой вот такая, оборванная, мокрая… что ждет ее тогда? От этой мысли одновременно и подкосились ноги, и прошел леденящий кровь озноб. – Ничего, мне уже и не холодно совсем.

- Ты, что, с ума сошла?! Воспаление легких заработать захотела! – совсем по-матерински встревожился Иван. – Тебе, как и мне, сейчас в сухое и теплое переодеться надо, выпить чего-нибудь горячего, а ты…

- Просто… у меня дома всё не просто… там вряд-ли будет сухое и теплое, а из горячего, только ремень, - странно, обычно Сашка и двух слов связать не могла, а при Иване ее мысль работала ровно, слова лились песней, она могла говорить без запинок. А раньше она считала себя заикой, при тетке и в классе не могла ведь вымолвить и слова. Вот так чудеса!..

- Ах, вот как… - задумался Иван. – Тогда пошли к нам. У меня мамка мировая. Она всех моих друзей принимает, как своих… Еленой Дмитриевной звать.

На фразе «всех моих друзей», на душе у Шуры стало тепло-тепло, будто бы в ней засияло весеннее солнышко.

- А то, конечно, продрогла вся, пока меня вытаскивала. Ну, чего ты упрямая стоишь, как столб, пошли, говорю тебе, - уже более ласково проговорил он и опять протянул руку.

На этот раз Сашка колебалась не долго. И прикосновение не вызвало той бури эмоций, как в первый раз. Просто было очень радостно… почему-то. Она шла и улыбалась сама себе, пока Иван рассуждал о чем-то отвлеченном.

- Пришли вот… - уверенно произнес Ваня и открыл калитку.

Как раз на порог небольшого, но вполне уютного домика, поделенного на три семьи, вышла хозяйка, Ванькина мама.

- А где это ты шатался болтался, хотела бы я знать! – запричитала женщина. Но в ее вопросе не было той жесткости, холода, как в вопросах, которые обычно бросали с порога родные Саше. Здесь читалась искренняя материнская тревога и бесконечная любовь. – Да мокрый весь, как цуцик. Опять понесло куда-нибудь! Эх, ты. А кто это с тобой? Что за дéвица красавица? (никакой издевки в этой фразе не было, Саша действительно сейчас не была похожей на ту «толстуху» и «купчиху», которую лупсачили звереныши одноклассники, опять же, состояние духа и холодная вода).

- А это, мама, мой новый, добрый друг. Саша. Если бы не она, то я бы уже не ходил по беду свету…

Женщина всплеснула руками, и глаза наполнились слезами, ее богатое воображение нарисовало самые жуткие картины произошедшего с ее единственным сыном. Но ее причитания оборвал он сам, рассказав, что случилось на речке.

- Сашенька, девочка моя хорошая, не знаю, даже как благодарить тебя. Если бы ни ты… Добрая моя, милая, спасибо тебе. Теперь этот дом всегда открыт для тебя…

- Да что вы, что вы, - засмущалась Шура, - я ничего особенного и не сделала, так… просто.

- Еще и скромница какая, - Елена заулыбалась, хитренько взглянув на сына. А ведь он уже совсем взрослый… не пройдет и пяти лет, как невесту в дом приведет… а вдруг именно эту девчушку? Как знать…

После теплой встречи с мамой Ивана и всех удивительных событий, Сашка летела домой как на крыльях. Похоже, она и вовсе забыла, какая непростая атмосфера царит там, весь этот мир, такой суровый и холодный предстал перед девчушкой в самых, что ни на есть радужных красках. Вот оно счастье, такое простое и близкое, только руку протяни. Вот только, не оказалось бы оно миражом…

К большой радости Шуры дома никого не оказалось. Тетка Наталья вместе с дочерью Танюшкой, скорее всего, ушли к соседке, а Егор стал целыми днями пропадать где-то, то ли у друзей, то ли еще у кого, но это уже Сашу волновало меньше всего.

Юркой мышкой проскользнув в дом и не спеша снимать разодранные в клочья вещи, она подошла к большому, немного пожелтевшему от времени зеркалу, стоявшему в зале. Прежде она старалась обходить его, как гремучую змею: однажды случайно уловив свое отражение, девочка не одну неделю пребывала в мрачном настроении… эти щеки, конопушки, какие-то бесцветные волосы и челка… да вообще всё! Теперь она пугливо всматривалась в какое-то новое лицо, нового человека, стоящего перед ней.

Глаза… большие и неглупые. Если бы их еще обрамить густыми, длинными и, главное, черными, а не рыжеватыми ресницами, то было бы вообще замечательно. Выражение мимики доброе… на этом поиск достоинств был завершен, и Саша отошла от зеркала в раздумье: она пыталась найти ответ на один вопрос, могла ли она каким-то чудом приглянуться этому бойкому, приветливому пареньку, или такого в принципе не могло произойти?.. Чем больше проходило времени, тем более навязчивой была эта мысль. К концу дня ни о чем другом, Шурка и думать уже не могла, основательно заболев… первой своей влюбленностью.

Как-то незаметно прошел вечер. О чем-то говорила Наталья, как всегда ворчала, но без срывов. Что-то возмущался Егор, без умолку тараторила Танюшка. Эти часы прошли, как во сне, а вот сон с наступлением ночи не шел никак. Поутру Сашка встала, чувствуя себя сонамбулой, и на автопилоте собралась в школу, забыв даже позавтракать.

Какой вчера был чудесный, волшебный день… а сегодня надо идти в школу. Опять. На мгновение эта мысль отрезвила девочку и резко сорвала с небес на землю. Сердце неприятно заколотилось, руки похолодели. Но надо идти.

Но как ни странно, в классе ее встретили вполне спокойно и даже, заботливо, что ли. Никаких «купчиха» и «толстуха» не слышалось в ее адрес, и даже обычный неприятный шепоток за спиной, который всегда сопутствовал ее появлению, прекратился. Саша недоуменно прошла и села на свое место у окна. Одноклассники бросили в ее сторону молчаливый взгляд и переключились на свои дела, обсуждения. В их спорах и увлеченных беседах не было места для Саши, она была совсем непонятна для них, но хорошо, что их энергия не была направлена и на Сашино уничтожение. А в такой ситуации, и это уже не мало.

С ликующим сердцем Шурка погрузилась в чтение учебника для подготовки к уроку. Видимо, Мария Ивановна провела хорошую работу за день отсутствия в школе девочки изгоя, мысленно она сказала ей «Спасибо». Незаметно от созерцания страницы учебника, мысли Саши перенеслись на другой край деревни, в дом, где так вкусно пахнет домашним хлебом и слышится задорный смех… Ивана.

Уроки прошли на удивление быстро и легко. Никаких экстраординарных событий не произошло за этот день, ни в школе, ни дома. Редкий случай. Засыпая счастливой, Саша представляла, что когда-нибудь настанет такое чудесное, прекрасное время, когда она вырастет и станет сильной, самостоятельной, свободной… и рядом обязательно будет Он.

Будильник как всегда прозвучал слишком неожиданно, слишком резко. Как не хотелось выходить из сладкого, полного радостных событий и новых знакомств сна. В этом сне девочка гуляла по незнакомым городам, говорила, говорила, говорила обо всем на свете с самыми разными, хорошими людьми и чувствовала себя такой раскованной, уверенной в себе, какой никогда не была в реальности. Интересно, будет ли когда-нибудь так и в жизни?

Потихоньку очарование сна опадало, и Сашка возвращалась в реальные будни.

Надев некое подобие платья, непомерно длинного и на два размера больше, вместо тех лохмотьев, которые теперь пошли на половые тряпки, с неимоверным трудом натянув свои старые колготки, из которых она давно выросла, завязав тугим узлом привычную косичку и упорно не глядя в зеркало, Саша отправилась в школу. Ох, что же сегодня ждет ее там? Каждый день как на пороховой бочке, каждая минута – дикое напряжение.

Как и вчера в классе было вполне спокойно. Ребята просто игнорировали Сашку, лишь одна девчушка спросила у Беловой совета по написанию домашней работы. Конечно же, Шура с радостью рассказала ей все, что знала сама. Получив правильный ответ, одноклассница быстро упорхнула, счастливая, оживленная и направилась к кружку подружек, яростно обсуждавших персонажа новой прочитанной ими книжки.

Громко, призывно прозвенел звонок, открылась дверь, и в классе воцарилась тишина.

В класс вошла Мария Ивановна. Как всегда собранная, твердая, уверенная в каждом своем слове, она окинула ребят цепким, прожигающим насквозь взглядом. Выдержав минутную паузу, дабы добиться абсолютного внимания она начала свою речь:

- Ребята, к нам пришла учиться новая девочка. Зовут ее Серафима Тельцова. Прошу любить, помогать и не обижать. Девочка она хорошая, умненькая, надеюсь, вы подружитесь с ней, - крикнув в приоткрытую дверь: - заходи Серафимочка, проходи, хорошая.

На пороге показалась худенькая девчушка, не высокого роста. Внешне она выглядела немного младше своего возраста, не на тринадцать, как было ей на самом деле, а лет на десять. Но выражение лица выдавало в ней старушку, успевшую повидать немало лиха, немало горя в жизни. Без тени улыбки и каких-либо эмоций, она тихонько поблагодарила Марию Ивановну, поздоровалась с одноклассниками и прошла на указанное директрисой место, рядом с Сашей, которая всегда сидела в гордом одиночестве.

Саша дружелюбно подвинула свои вещи и выставила на середину парты учебник, ведь, наверняка, у новенькой нужных книг еще не было, не успели выдать.

Серафима одним только взглядом поприветствовала свою соседку по парте и села в позе мраморного изваяния. Ни один мускул на ее лице не дрогнул за все сорок пять минут, пока длился урок, ни одним движением она не выдала своего небрежения к царящей здесь атмосфере. Сама сосредоточенность, сама кротость, сама строгость. Таким необычным характером Серафима вызвала жгучий интерес одноклассников, которые теперь, после устроенной директрисой взбучки, были вынуждены отказаться от Сашки. Вот только к Серафиме они испытывали другие чувства, не желание подразнить, а наоборот, прислушаться, понять. Какая-то неведомая внутренняя сила исходила от этого хрупкого ребенка, что стая маленьких хищников поняла: лучше ее не трогать.

С трудом ребята дождались перемены, и, когда учитель покинул класс, всей гурьбой бросились к новенькой.

- А откуда ты приехала?

- А кто твои родители?

- А чем ты интересуешься?

- Как тебе наша школа?

Вопросов было так много, что Серафима не успевала отвечать на все сразу и, в конце, вовсе растерялась.

- Эх, мы, недотепы, - рассмеялась староста класса, высокая и видная девчонка по имени Ольга, тебе бы пообвыкнуться сначала, а мы напали тут с расспросами. Ладно, отдыхай, потом расскажешь всё, ладно?

- Конечно, - мило улыбнулась Серафима и одарила собравшихся лучезарным взглядом колдовских зеленых глаз.

Ребята разошлись по своим местам, тем более, что прозвенел очередной звонок: предстояла сложная контрольная по математике, столь нелюбимой большинством ребятишек 7А класса.

По окончанию уроков, Серафима, как и обещала, отвечала на все вопросы. Оказалось, что приехала она из дивного Краснодарского Края, жила в маленьком, но очень красивом, живописном городке, Новокубанске. Пару раз видела Черное море. На этом месте мальчишки и девчонки попросили Серафиму остановиться подробнее, ведь никто из них, родившихся и выросших в суровых условиях северного, вологодского края, даже мечтать не мог о том, чтобы увидеть море.

- Ранним утром оно окружено прозрачной дымкой, и тогда можно подумать, что добрый волшебник окутал мир легким покрывалом. А еще там есть горы, высокие-высокие, красивые-красивые.

- Да… здорово там, наверное, - протянула Ольга, - и что же вы уехали оттуда? Ведь здесь нет, ни моря, ни гор, тундра одна на многие километры…

- А тебе плохо, прямо, - не выдержал шубутной мальчишка Павлик, он обладал обостренным чувством патриотизма и любви к своей малой Родине, и не выносил ни малейших замечаний в адрес этих суровых, но по-своему красивых мест.

- Пашка, тебе бы встрять где-нибудь посреди разговора, - передернула плечами Ольга.

- А ты не хай нашу деревню. Она ничем не хуже всяких там морей, - не унимался Пашка.

- Да замолчите вы, - окрикнула спорящих смешливая девчушка Ленка, - дайте человека послушать. Продолжай, Серефима. Расскажи, что еще видела. Хоть послушать, да узнать, какой он, этот мир. А то вот так просидишь всю жизнь здесь и не увидишь ничего, кроме тундры, да бесконечной зимы. Ох-хо-хошеньки, - потешно вздохнула она.

С трудом вырвавшись из кольца повышенного внимания одноклассников, Серафима решила нагнать быстро удаляющуюся Сашку, с ней ей почему-то хотелось поговорить больше, чем с теми, шумными и буйными. В Сашке она увидела родственную душу, подругу, с которой и помолчать не в тягость, и поговорить всегда есть о чем, без утаек и ужимок.

- Подожди, - запыхавшись от энергичной ходьбы, прокричала Серафима, - куда так быстро бежишь-то?

Сашка не сразу поняла, что обращаются к ней, и еще пару тройку шагов пролетела на автопилоте.

- Да, стой же ты, - наконец, добилась своего Тельцова.

- Ой, привет, - смущенно улыбнулась Шура, - а я была уверена, что ты с ними пойдешь, они тебя вон каким вниманием окружили. А что же ты?..

- Та не знаю. Мне как-то неуютно в их обществе. Вот сейчас им всё интересно, и они делают вид, что друзья мне… а останутся ли эти ребята такими же заботливыми и дружелюбными, если вдруг какие-то обстоятельства настроят их против меня? Будут ли они также рядом, если со мной какая беда случится? Сомневаюсь…

- Да кто их знает, может, и будут, - задумалась Сашка.

- Ладно, поживем, увидим, - махнула рукой Серафима, - тебе в какую сторону?

- Прямо, а потом налево, это недалеко от речки, знаешь?

- Если честно, я еще не очень хорошо освоилась в этих местах, но, похоже, мне тоже в ту сторону. Значит, пойдем вместе.

- Вот и здорово! – воскликнула Саша.

Путь до дома показался до обидного коротким, казалось, прошла всего одна минута, хотя на самом деле, девчонки шли минут пятнадцать, если не больше. За интересным разговором, за шутками и прибаутками время пролетает незаметно.

Наконец, у этой смешной рыжей девчушки появилась подруга, добрая, мудрая и очень сильная. Саша ликовала. Ее мысли переключались с Ивана на Серафиму и обратно. Да, так можно и пожить еще. Так, совсем неплохо жить.

Как быстро один день сменяет другой, порой и не уследишь, не удержишь, и хорошо, когда удается вовремя остановиться, подумать о том, куда и как идти дальше, с каким грузом мыслей и ценностей, идеалов, стремлений. Но, к сожалению, далеко не всем удается выкроить хотя бы минутку на это раздумье.

Сашка летела сквозь дни, даже не задумываясь, что будет дальше. Она наслаждалась сегодняшним днем, тем более, что дома наступило краткое затишье, а в школе теперь ждало полное радости и понимания, общение с Серафимой. Время от времени на пути у Шурки встречался Иван. Так было и в это утро.

- Привет, - весело махнул он ей, увидев еще издали.

- Привет, - радостно крикнула в ответ Шурка. Она задорно раскрутила в воздухе свой узелок с книжками и пошагала, побежала, понеслась к своему драгоценному другу. Тот стоял, как всегда потрясающе обаятельный, со взглядом-магнитом бездонных синих глаз.

- А ты что тут стоишь? – поинтересовалась девочка.

- Да… тут новость такая… огорошила меня, - задумчиво и почему-то очень грустно протянул Иван. Его синие глаза озера заштормили, потемнев, как небо перед грозой.

- А что случилось-то? – тоже погрустнела Саша, настроение ее друга передалось и ей.

- Пойдем, покажу… если только ты не торопишься.

Сашка чуть призадумалась. По идее где-то час в запасе у нее был, уроки закончились пораньше, так что можно было и побродить, что дома то сидеть, тем более, пока на дворе последние теплые деньки стоят.

- Если недолго, то я с радостью, - расцвела магнолией она.

- Тогда пошли.

Иван поспешным шагом полетел по извилистой тропинке, уводящей вдаль, мимо речки, на окраину деревни. Туда Сашка никогда еще и не ходила. Странно даже, ведь она жила здесь уже около года, но как-то дальше школы и своего огорода и не выбиралась никогда. Теперь она с жадностью рассматривала открывшиеся ее взору виды, поля, сейчас подготовленные к зимнему сну, зеленые луга, рощицы.

- Красиво тут, - с восхищением выдохнула Сашка.

- Подожди, мы еще не дошли. Дальше еще красивее будет.

В абсолютном молчании друзья пошагали дальше, Шура в эйфории восторга, Иван в напряжении тревоги и необъяснимой ярости.

Тропинка закончилась, и дорога пошла ухабистая, неровная, поросшая высокой травой. Уводя наших путников куда-то на возвышенность, она, наконец, привела их к старенькому белокаменному храму… точнее, белокаменным он был когда-то раньше, сейчас это было развороченное, искореженное вандалами здание, без купола, без креста. Зияя чернотой окон-бойниц, разрушенный храм являл собой скорбную картину порушенной России.

Иван, опустив голову, поднялся по расколоченным ступеням и присел у самого входа, приглашая и Сашку.

- В этом храме крестили мою мать и отца. Здесь же они венчались. Было время, когда сюда приходили люди со всей деревни. Тут было хорошо, светло, мирно. Проводились службы… а теперь…

- Да, - сама не зная почему, вздохнула Сашка. Она, если признаться самой себе, совсем не понимала, чего это Ванька убивается по какому-то полуразрушенному зданию. Ну, и что с того, что раньше было иначе. Жизнь… она такая, непредсказуемая.

- А теперь наш председатель решил выписаться перед городскими властями и, знаешь, что придумал?

- Что?

- Клуб здесь устроить. Говорит: «надо же где-то молодежи резвиться. А где еще, как не тут?..» Представляешь, дикость какая?

- А что не так? – Сашка искренне не понимала. Ей показалось, что вполне неплохо, если бы в селе появился клуб. Там танцы всякие, может быть, фильмы. Что такое Храм, она, конечно же, не знала. Кто бы ей сказал об этом, не Наталья с Егором же.

- Так и ты туда же? – глаза Ивана загорелись искрой презрения.

- Куда, туда же? Ты объясни. Прости, меня, Ваня, может, я не понимаю чего, так ты объясни, - залепетала Шурка, больше испугавшись реакции Ивана, чем своих слов.

- Тогда слушай. Раз такая маленькая еще и не можешь сама понять, что к чему, - Иван говорил срывающимся, повышенным голосом. По всему виду паренька было видно, какие бури переживаний рвут его сердце. Чтобы немного успокоить бешено колотящееся от нервного возбуждения сердце, он сделал паузу. Пауза затянулась, и Сашка умоляюще-вопросительно посмотрела на него.

- Ты вообще, знаешь, кто такой Бог? – Иван тщетно пытался подобрать правильные слова. Когда он готовил свою речь мысленно, слова ловко складывались в идеальную цепочку. Но как только он решил огласить свои мысли, то эта цепочка разорвалась в клочья. Он еще не привык говорить о таком важном, сокровенном со сторонними людьми, тем более, когда эмоции зашкаливали.

- Да слышала что-то такое. Тетка Наталья говорит, что кто в богов разных верит, тот сумасшедший, - Сашка махнула рукой, думая, что Иван переведет тему в другое русло, но...

Иван снова замолчал и бросил на Сашку испепеляющий взгляд. Пауза затянулась еще на большее время, в эти минуты Шурка заметила, как бурно вздымается его грудь. Наконец, сердцебиение успокоилось, и он продолжил:

Тетка Наталья твоя – хороший человек? – решил начать с обходного пути он.

- Как сказать… она вырастила меня…

- Вырастила... Ты не ответила на мой вопрос: тетка Наталья, она хороший человек? Помогает ли она кому просто так, от чистого сердца. Что говорит о других людях дома, когда они не слышат? И насколько ценно для тебя ее мнение?

- Она… обижает меня… и еще выпивать стала… других да, любит словцом крепким назвать, не в глаза, конечно, а так, когда выпьет, тогда и чихвостит… а мнение… не знаю, я не думала…

- А мое мнение для тебя хоть что-то значит?

- Да, да, конечно! Очень, очень много значит!

Иван еще раз посмотрел на Шурку и полез во внутренний карман своей старенькой зеленой курточки.

- Смотри, - он достал маленький образок иконы Христа Спасителя. На потемневшей от времени иконе лучистым светом сияли глаза удивительной силы и доброты. Сашка невольно залюбовалась, разглядывая каждую черточку лика, каждый изгиб узора рамки.

- А кто это? – полюбопытствовала она.

- Иисус Христос. Господь. Сын Божий. Эта икона – наша семейная реликвия. Ее берегли моя бабка и моя прабабка. Мама говорила, что она была написана еще в семнадцатом столетии. Вот сколько веков люди чтили Святыню, берегли, ценили! Даже во время нашествия монголов людям удавалось сохранить храмы, иконы, люди понимали, что в такие страшные минуты можно ждать защиты только от Великой Силы Свыше. И они получали ее. Всегда. Во все времена велась страшная борьба Добра со злом, Бога с дьяволом. А теперь… отказавшись от Бога, люди выбрали себе в помощники дьявола! Ведь так получается… Хамски поправ все законы добра и морали, растоптав всё и вся, новые властители поставили страну на колени. Раньше народ был единым, а теперь каждый за себя. Знаешь, было время, когда путник мог постучаться в любой дом и его пускали. Людям даже в голову не приходило выставить нежданного гостя за порог. А теперь! Попробуй, постучи к кому-нибудь в дом…

- Так кто ж пустит, прогонят и всё. Если только бабушка какая пустит, и то, вряд ли…

- То-то и оно. Люди потеряли ориентиры, забывают о добре. Веры нет, значит, нет и морали, уходит сострадание, уважение друг к другу. Всё теперь делается напоказ, чтобы на собраниях хвалили, а Иисус учит делать добро так, чтобы об этом знал только Бог, делать скоромно, не кичась своими делами. Вот как, понимаешь?

- А почему же тогда так всё?.. – Сашка обвела взглядом и икону, лежащую у нее на руке, и разрушенный храм.

- Знаешь, мне кажется, что те, кто занял посты новых царей, царьков просто хотят сделать людей очень слабыми. Чтобы кланялись им, а не Богу. Ведь тот, кто живет с настоящей верой в сердце – тот сильный, не сгибаемый, как дуб, который никакой ураган не вырвет. А без веры, без ориентиров, он гонимый, как былинка, куда ветер подует, туда и она летит. Вот ты, Саш, могла бы ты отстоять свою позицию, заступиться за кого-то, если бы возникла конфликтная ситуация? Только честно, сама себе ответь сейчас. Могла бы ты пойти против всех, если бы знала, понимала, что эти все идут не той дорогой и глубоко заблуждаются? Или бы пошла вслед за ними, лишь бы не выбиваться из общего строя?

Сашка замолчала. Она легко представила себе такую ситуацию и поняла, что пошла бы вслед, ведь встать вопреки всем и всему и сказать «нет» она бы просто не смогла. Девочка опустила голову и пробурчала:

- Разные бывают ситуации. Не знаю сейчас…

- Вот, Саша. А если бы в твоей душе был тот огонь, который сейчас горит в моем сердце, ты бы даже не сомневалась, ты бы выбирала пути, где правда, а не где толпа. Будь сильной и крепкой, не бойся высказать свое мнение, если оно правдиво, но бойся уподобиться глупым и злым. Ведь этому и учит вера Христова. Ты понимаешь меня?

- Угу… - промямлила Сашка. Все эти мысли, так неожиданно высказанные Иваном, казались ей еще недосягаемыми, слишком сложными, но где-то в глубине души, она осознавала, что он прав. Вот только понять и осознать до конца смысл его слов, девчушка пока не могла.

- Люди… простые русские люди… как мне больно видеть, что они ведут себя, как дрессированные собачки. Ни мнения своего, ни пониманий. Что им сейчас вещают с трибун, то они и перенимают, даже не пытаясь осмыслить. Завтра скажут: «пойдемте все вместе бросаться с обрыва», так ведь пойдут же! А за храмы… Я так скажу: человек может быть верующим, а может быть неверующим. Каждый выбирает свой путь. Но если он человек, а не свинья, то должен иметь, хоть каплю достоинства и уважения к самому себе, чтобы не попирать святыни, мысли и чувства других людей, тем более таким варварским способом! Кстати, ты видела морду нашего председателя?

- Да, страшила такой, жирный… - протянула Сашка, вспомнив отвратительное обрюзгшее, облысевшее от чрезмерных возлияний существо, орущее с высокой трибуны и всегда суетящееся, делая вид активно работы. Только вид, потому как работали все, кроме него, а он лишь менял девок, да устраивал себе пиры.

- Как, по-твоему, что хорошего сделал он? Как я знаю, ворует по страшному, пьет, как лошадь, ни одного слова без сопровождения мата не произнесет никогда. Глаза оплыли, смотреть противно. Не удивительно, что этот храм ему стал, как бельмо на глазу. Злых людей всегда коробит от добра и света.

- Да, недобрый он человек…

- Недобрый и глупый. Вот это и есть пример той свиньи, про которую я тебе говорил. И те, у кого поднялась рука, чтобы купол разрушить и крест сбросить, тоже свиньи, и те, кто сейчас в кремле сидят, по чьей воле весь этот беспредел происходит, тоже свиньи, потому что Люди бы так не поступили! Они не достойны звания людей, и нутром своим, чуя это, потому и ненавидят Христа, который есть абсолютная чистота, высшая степень благородства и совершенства, красоты внешней и внутренней. Просто, признав бы Его, они бы признали и собственную ущербность. А так не хочется им этого! И меняться не хочется тоже! Силы воли нет, ума нет, чести и достоинства нет тоже. А возомнить себя гением и властелином мира, это ведь проще, слаще! А знаешь, Саш…

- Что?

- А ведь, когда я тонул тогда, помнишь, я понял, что это конец, и начал изо всех сил молиться, как мама в детстве учила. И вдруг, когда уже начал захлебываться услышал «Не бойся. Ты будешь спасен». Я отчетливо это услышал, мне это не послышалось и не показалось. И тут ты вдруг подоспела. Я знаю, что это Господь тебя послал тогда. Даже не сомневаюсь. И сколько таких ситуаций было в моей жизни, не перечислить. Но я всё бережно в сердце храню и берегу. Вот и думай теперь, Саша, кто сумасшедший на самом деле, тот ли, кто с Богом в душе живет и к добру стремится, кто имеет свое мнение и свободу духа, или же кто пьет до потери сознания, кто, не задумываясь, убивает и насилует, да матерится, кто направляет свою энергию не на созидание, а на разрушение. Ответ напрашивается сам собой.

- Здорово ты сказал, Вань, - с расширенными от удивления глазами, прошелестела Сашка. О том, что и она тогда слышала голос, Шурка умолчала. Слишком уж все это было сложно для нее сейчас. Нужно всё собрать воедино и осмыслить… И откуда у тебя мысли то такие… умные?

- У меня двоюродный дядя в городе в академии работает, профессор. Вот, когда он к нам иногда в гости приезжает, то о многом говорит… только с нами на волнующие его темы и говорит, потому как высказать их вслух среди людей чужих боится… ведь сегодня это равносильно самоубийству. Вот у него я некоторые мысли и перенял.

- Понятно.

Запал энергии и слов Ивана иссяк. Он снова погрузился в свое меланхоличное раздумье, забыв о том, что рядом сидела Сашка.

Да. Хорошо, что в этот момент слова Ивана не подслушал кто-нибудь из сторонних наблюдателей, иначе ему было бы не сдобровать. За меньшее люди получали двадцать-двадцать пять лет по «политической статье», имеющей массу хитрых пунктов, под которые можно при желании подвести любого, а за такие вот смелые слова по ленинско-сталинским меркам и вовсе полагался расстрел: массовыми казнями Дракон, засевший в кремле, пытался выкорчевать даже само понятие воли, силы, свободы и мысли. Подобно Гитлеру, этому безумцу, решившему создать новую расу, полностью подчиняемую фюреру, второй безумец создавал свою расу, именуемую «социум». И в чем-то и тот, и другой преуспели… Дракон о двух голов выжарил ядовитым пламенем душу из двух наций, но, слава Богу, что все-таки не до конца. Дракон о двух голов, спустя годы падет, а душа, как семечко, долгое время лежавшее в земле, уцелеет и прорастет с наступлением тепла. Но пока что Дракон упорно изрыгал пламя ненависти и испепеляющего всех и каждого хаоса.

- А у меня сегодня день рожденья, - неожиданно оживился Ванька.

- Правда? А я и не знала! И сколько же тебе исполнилось?

- Шестнадцать уже.

- Взрослый…

- Ну, да.

Сашка задумалась, и спустя мгновение, набрав в легкие побольше воздуха выпалила на одном дыхании:

- Ванечка, с днем рождения тебя! Много много добра тебе и всего того, чего ты бы сам себе пожелал! – Сашка не знала, что же можно было еще сказать хорошего. Больше всего на свете она хотела бы подарить ему что-нибудь, чтобы сделать приятное. Но какой подарок, кроме добрых слов она могла сейчас преподнести?

- Спасибо, - улыбнулся Ванька. – Пойдем внутрь? Пока тут еще не совсем все испортили.

- Давай, - уже с другим настроем, нежели в начале разговора ответила Сашка.

Друзья вступили в темноту разрушенного, но по-прежнему величественного храма. Сквозь узкие зарешеченные окошки внутрь проникали солнечные лучи, создавая мистическую картину переплетения света. Высоко над головой возвышался купол. Обрамленный чудом сохранившимися фресками, он завораживал, направлял на глубокие мысли, пробуждал душу от долгого сна забвения.

Сашка никогда не была в таких местах, и сейчас затаив дыхание разглядывала фрески, потемневшие от цементной пыли, осевшей всюду метровым слоем после учиненного большевиками разгрома. «Нагорная проповедь Иисуса», «Иоанн Креститель», «Тайная вечеря»… картины такие реалистичные, всепоглощающие, сотканые из добра и света, отвести от них взгляд было просто невозможно.

Сколько они простояли в тишине храма? Сашка вряд ли смогла бы сказать точно, но спустя некоторое время она вдруг заметила какую-то тень, медленно плывущую в дальнем отсеке церкви, там, где света из-за отсутствия окон не было вообще.

- Что это? Что это?! Смотри! – Сашка испуганно вцепилась в рукав Ивана, в ее голове пронеслись самые жуткие догадки.

- Где? – удивился Иван и впился в темноту внимательным орлиным взглядом. – Я ничего не вижу.

- Да вот же! Вот же! – Сашка громко запричитала и указала трясущейся рукой в угол, в котором только что мелькнула тень.

- Подойдем поближе, я, правда, ничего не вижу.

- Я боюсь. Не надо. Мало ли что…

- Трусишка. Как же мы узнаем, что там такое? Ты всегда так будешь бояться всего? Так нельзя…

- Не знаю… может, и не всегда… но сейчас мне страшно.

Сашка будто бы вросла в землю. По телу пробежала волна нервного озноба, так страшно ей не было уже давно, но Иван, не обращая внимания, а может быть, и нарочно, чтобы заставить ее перебороть свои многочисленные страхи, потянул Шурку за собой. Та упиралась, буквально ехала за другом, который упрямо тащил девчушку следом.

- Ну, вот и пришли. Посмотри. Ничего страшного здесь нет. Да открой же глаза, глупышка! – засмеялся Иван.

Шурка открыла сначала один глаз и быстренько снова зажмурилась. Но, поняв, что при беглом взгляде действительно ничего страшного, вроде бы не было, она осторожно открыла оба глаза. Ее взору предстало небольшое отделение с несколькими коридорами, уводящими в неизвестность. Но тени уже не было.

- А может… она ушла вот тем коридорчиком? – не унималась Сашка.

- Может и ушла. Но сейчас здесь нет никого. Успокоилась?

- Не-а.

- Да… дела с тобой. Ну, пойдем. Тебе, наверное, домой уже пора.

- Это точно. Тетка, небось, обыскалась уже.

Иван перекрестился на фрески и вышел прочь. Сашка только лишь обернулась еще раз, посмотреть, не появилась ли вновь та загадочная тень, которую она видела отчетливо. Вот только кто это был, друг или же враг, и живой ли? А может…

По дороге назад Иван немного разговорился. Он рассказывал Шурке о своем отце, который погиб четыре года назад, работая в шахте.

- Он был очень хорошим человеком. Я иногда обращаюсь к нему, и мне кажется, что он меня слышит. Мне его очень не хватает…

- Я понимаю тебя, - грустно ответила Саша, - я ведь вообще сирота.

- Эх, ты, подружечка моя, - по-братски приобнял ее Иван, но не заметил, как та вся замерла, растаяла, осела. И когда он снова с задорной улыбкой пошагал вперед, Сашка была не в состоянии сделать даже шага.

На пути, совершенно неожиданно, словно из-под земли, выросли какие-то мальчишки. Шурка по привычке вжалась, ожидая новой трепки, но вовремя вспомнила, что сейчас она не одна, рядом – защитник, Иван, а он уж точно ее в обиду не даст.

- Эй, Ванька! – окликнул его тот, что стоял посередине, рыжий, коренастый паренек, чуть старше Ивана. – Мы тебя ждем, ждем, а ты пропадаешь где-то, да еще и не один, - на последней фразе вся компания неприятно осклабилась.

- Действительно, Ванек, как это понимать, сам сказал, в два часа приду, а сам и думать забыл. Не по-товарищески это, - возмущенным голосом проворчал второй, высокий и очень тощий паренек с таким же длинным, вытянутым лицом.

- Да, ладно вам, ребята, - мило улыбнулся Иван, - припозднился немного, но у меня причина была.

- Мы уже поняли, что за причина, - захихикал третий.

- Я пойду, - невнятно прокурлыкала Шурка, обернувшись к Ивану, - пока.

- Пока, Саш. И подумай о том, что я тебе рассказывал. Пойми, всё это очень важно. Очень, - ответил он.

- Хорошо, - утвердительно кивнула Шурка и заплетающимся шагом пошла сквозь строй вперившихся в нее взоров. Ох, как же ей не нравилась эта ситуация… почему-то. Она не привыкла к такому, чрезмерному и, похоже, что недоброму вниманию. Да и Ивану было, как-то неловко, это Сашка ощутила каким-то шестым чувством.

Когда Шура скрылась за поворотом, первый рыжий и коренастый подлетел к Ваньке и шуточно похлопав его по плечу, с загадочной ухмылкой пропел:

- Когда свадебка-то? Пригласишь хоть или тоже забудешь?

- А невесту мог бы покраше выбрать, а эта какая-то совсем кривая - прогнусавил длинный.

- Негоже друзей забывать ради девчонки какой-то, тем более она мелкая еще совсем и, действительно, мышь серая. Сдурел что ли, Ванька, или опоила тебя чем? – немного картавая воскликнул последний.

Но Иван, было, немного растерявшийся, быстро собрал нужные мысли и боевой дух. Резко выдохнув, он развернулся на дружков и прорычал:

- В общем, так! Во-первых: никому и никогда я не позволю как бы то ни было оскорблять или же нелестно отзываться о ней! И запомните, ее Саша зовут! Во-вторых, я не перед кем не собираюсь отчитываться, где был и зачем был. И, в-третьих… - Иван понизил голос почти до шепота, который относился скорее к самому себе, а не к пацанам:- она мне не невеста. Она мой друг… самый лучший и ценный друг, который спас меня. И за это я буду оберегать ее, пока живу. Поняли?! – уже громче задал вопрос он.

- А то что? – не унимался рыжий.

- А то моя доброта закончится быстро, и появятся кулаки. Хочешь попробовать? – выдвинулся вперед Иван, он был настроен решительно.

- Да я старше тебя на полтора года. Сейчас забью как мамонта, потом плакать будешь, - продолжал язвить рыжий.

- Подойти, попробуй, а потом говори. Болтать всякий может, - ухмыльнулся Ванька.

- Ну, что ж… сам напросился.

Рыжий со смехом кивнул остальным и, как бы ненароком тнул Ивана в грудь. Этого хватило, чтобы накопившаяся за этот непростой день ярость вылилась наружу стихией. Рыжий сам не понял, что произошло, но катился он долго и далеко, перевернувшись в воздухе раза два. Больно ударившись о землю, он больше не захотел проверять крепость Ванькиных кулаков. Остальные тоже зажухли. Шутка не удалась.

- Повторяю, вы поняли за Сашу? – переведя дух, рявкнул Иван.

- Да поняли, поняли. Чего драться то? Мы по-дружески, а ты какой-то странный сегодня.

- Обычный. Знаете, если человеку говорят, что он стал вдруг не таким, это вовсе не значит, что он стал хуже… просто он стал не таким удобным, как прежде. Игры сегодня не будет. У меня дела, - развернувшись солдатским шагом на сто восемьдесят градусов, Иван пошагал к дому. Парни так и остались стоять, молча смотря ему в след.

- И чё это было, а? – начал приходить в себя рыжий.

- А я знаю чё ли? – пожимая плечами, ответил длинный.

Сашка почти дошла до дома, вся в своих мыслях, но знакомый голос окликнул ее:

- Сашенька, Белова, это ты!

Шура обернулась. В нескольких шагах стояла Мария Ивановна, как всегда красивая, собранная, подтянутая.

- А ты, как я погляжу, изменилась, в лучшую сторону. Прямо не узнать, такая Аленушка из сказки, - приветливо улыбаясь, щебетала Мария Ивановна.

- Спасибо, - скромно поблагодарила за добрые слова ее Саша.

- А я вот уезжаю, - вздохнула та.

- Как уезжаете? – Шура искренне расстроилась, ведь, значит, что одним хорошим человеком в поселке станет меньше. А ведь таких, очень хороших людей здесь по пальцам пересчитать можно, большинству уже давно на всех плевать, лишь бы самим жилось хорошо. А Мария Ивановна в первую очередь за других переживала, другим помогала, и только потом вспоминала о себе.

- Да так уж вышло. Вроде бы хорошо, повышают меня, в город переводят за хорошую работу, а с другой, как-то грустно, что ли. Вас, моих лапушек оставлять не хочется.

- Да как же мы без вас! Может, не уедете, а, Марья Ивановна? Вы ведь нам так нужны! – Сашка еле сдерживалась, чтобы не заплакать.

- Сашенька, понимаешь, такая возможность, она тоже не всем дается. Но я ведь буду приезжать, обязательно, так что ты не думай. И всегда буду помнить о вас о всех, и мысленно буду рядом.

- Я тоже буду всегда помнить о вас, Марья Ивановна. Конечно, пусть будет так, как вам лучше. Пусть на новом месте у вас всё будет хорошо, - постаралась взять себя в руки Саша.

- Спасибо, моя хорошая. И тебе счастья долгожданного и друга надежного, - улыбнулась женщина одной из своих самых обаятельных улыбок.

- А я, вроде бы, как нашла, - игриво вскинув головку, пошелестела Сашка и… смутилась. По ярко зардевшим щечкам Марья Ивановна поняла, о чем может идти речь и, мысленно порадовавшись за девчушку, только спросила:- он хороший?

- Очень! – выпалила девочка.

- Тогда береги эту дружбу. А знаешь, Саш… вот тебе мой адрес городской, сейчас напишу тебе. Если что, ты всегда можешь приехать ко мне. Двери моего дома всегда будут открыты для тебя. Хорошо?

Марья Ивановна проворно достала из сумки карандаш и, чиркнув на кусочке бумаги адрес, протянула Сашке.

- Ой… здорово, буду хранить, как самую великую ценность, - пролепетала девчушка, прижимая кусочек бумаги к сердцу.

- Вот, хорошо, что я встретила тебя. А то, как-то быстро всё вышло, не хотелось бы уезжать вот так, не попрощавшись. Я пойду, - Мария Ивановна ласково обняла девочку, и та прильнула к ней, как к теплому солнышку. Когда женщина ушла, поток слез, который все-таки удалось сдержать при ней, хлынул бесконечным водопадом, и остановить его уже было невозможно.

Когда девочке удалось как-то утихомирить свои разбушевавшиеся эмоции, и дождаться, когда прохладный ветер обдует лицо и покрасневшие глаза, она пошла домой.

Дома, как всегда ждала порция ярости, беспричинной ругани, каких-то немыслимых упреков, а потом ругани между Натальей и Егором, которые в последнее время никак не могли прийти к взаимопониманию, все более отдаляясь друг от друга.

В час, когда крики совсем уж оглушали, и от них начали звенеть стекла, маленькая Танюшка поскреблась в коморку Саши.

- Сашуль, можно к тебе? – жалостливым голосенком проскрипела Танюшка, шестилетняя озорная девчушка, в принципе не плохая по натуре, но пока еще легко поддающаяся влиянию недоброго воспитания не знающих ничего о добре и мире родителей.

- Конечно, Танечка, заходи, - радушно ответила Саша.

- Чего они так? Надоело уже.

- Да кто их знает, чего?..

- А поиграй, хоть ты со мной. А то мне так грустно… скучно… а лучше сказку расскажи, а? Позалуйста, - Танюшка специально произнесла последнее слово на манер малышей, чтобы растрогать сентиментальную сестру. Как всегда, сработало.

- Ну, давай, садись поудобнее, почитаю тебе сказочку, - Сашка тихо вздохнув отложила учебник с тетрадями и достала книгу со сказками. – На чем мы остановились в прошлый раз?

- Ты рассказывала сказку про Снежную Королеву. А теперь я хочу про Золушку.

- Про Золушку?

- Да, да, хочу сказку, сказку! – от былого удрученного вида малышки не осталось и следа. Стоит сказать, что и Шурка оживала вместе с этой задорной девчушкой. Только с ней в этой семье она и смогла найти общий язык. Хоть в критических ситуациях она и не могла быть Шуре защитой и поддержкой.

- Итак, давным, давно, в далеком королевстве жила добрая, хорошая девушка. Она была красивая и приветливая, очень хозяйственная… но так как еще в раннем детстве осталась сироткой, и ее воспитывала мачеха, то была бесконечно несчастной. Каждый день бедная Золушка терпела издевательства мачехи, каждый день должна была выполнять тяжелейшую, самую грязную работу, но никогда не жаловалась ни на что…

Сашка погрузилась в чтение вслух сказки и сама заметила некоторые аналогии со сказочным персонажем. «Эх, - подумала она про себя, - если бы Иван оказался тем сказочным принцем, который вытащил бы меня из этого кошмара»…

И снова школьные будни.

В этот день класс бурно обсуждал новость: в школу пришла новая директриса.

- С ума сойти! – трещала без умолку староста Ольга Кравцова. – Я слышала она приехала из Подмосковья, представляете, с какой дали?

- И чего это ее сюда к нам занесло? – съехидничала ее подружка, Лерка.

- Ну… не знаю, от родителей слышала, что как бы на повышение предложили поехать сюда. Она сначала долго отказывалась, а потом согласилась. Там-то она простой учительницей литературы была, а здесь все-таки директор.

- И то верно, - подтвердила Лерка.

- Интересно, какая будет… - задумчиво пропела Вика. – Прошлая ничего такая была, строгая конечно, но справедливая.

- Да уж! Справедливая… А как нам за Шурку вставила! Мне, если честно, не очень приятно было слушать ее нравоучения. Шурка сама виновата была, что такое отношение к себе заслужила, - хмыкнула Лерка.

- И то верно. А скажите, девчонки, верно, как-то после трепки Марии Ивановны, и вправду до Шурки больше никакого дела нет. Вам не знаю как, а мне точно. Что есть она, что нет, - горделиво выпятившись прощебетала Ольга.

- Да и мне все равно. Это Наташка все никак не успокоится, на дух ее не переносит, - в унисон ей ответила Катька, которая только теперь решила высказать свое мнение вслух.

- Ой, заговорились мы с вами, девчонки! Звонок-то уже прозвенел! – стрекозой прострекотала Лерка и пулей побежала на свое место.

У окна, как всегда тихо, мирно перешептывались Сашка с Серафимой, но и они смолкли, когда двери класса распахнулись, и на пороге показалась незнакомка.

Жестким, крутым шагом она прошла к своему столу и встала, окинув ребят властным взглядом. Мария Ивановна тоже была не из мягкотелых, но то была справедливая суровость, которая чувствовалась в каждой черточке ее лица, в каждом движении и в каждом взгляде. Здесь же было что-то другое… демоническое что ли. Если есть на Земле энергетические вампиры, так это то самое, потому как, где бы ни появилась эта женщина, там всегда будет царит напряженная, неблагополучная атмосфера, а люди после вынужденного общения с ней всегда будут чувствовать себя, как выжатый лимон. Всегда.

Женщина выдержала долгую, непомерно долгую паузу. Уже давно в классе наступила звенящая тишина, уже давно никто не отвлекался на что бы то ни было, а она все равно продолжала сверлить подростков свирепым взглядом. Школьники же тем временем исподлобья изучали ее. Роста она была чуть выше среднего, и телосложения не крупного, но, то ли из-за массивного подбородка, который делал ее больше похожей на мужика бурлака, то ли из-за неумения и нежелания следить за собой и придать образу нотку женственности, а, то ли от той необъяснимой напряженности, которую она создавала своим появлением, эта женщина казалась необъемной скалой, эдакой громилой, которую, ни на танке не объедешь, ни пешком не обойдешь. И, действительно, к такой лучше только на танке… и тот зашибет.

Поставив руки в боки, тем самым показывая свой воинственный настрой, женщина заговорила. Голос у нее был под стать образу, холодный, даже ледяной, отрывистый, лишенный каких-либо интонационных красок и эмоций. Будто бы робот, а не человек.

- Здравствуйте, ребята, - удивительно, эти такие обычные и вполне дружественные слова звучали в ее устах настолько жестко, словно «упал, отжался…70 раз». Школьники съежились, невольно опустив глаза в парту. – Зовут меня Бирюкова Динара Реджеповна. Я новый директор вашей школы и, по совместительству ваш новый учитель литературы. Для начала я хотела познакомить вас с новыми учениками нашего класса, - обернувшись к открытой двери: - девочки, заходите.

В класс таким же уверенным, даже самоуверенным шагом вошли две девчонки близняшки. Чернявые, с густыми бровями на восточный манер, они в тоже время не являли собой восточной кротости, напротив, во взгляде, в манерах проскальзывала какая-то вызывающая наглость. Сами того не замечая, эти девчата давно привыкли смотреть на всех свысока, считая окружающих какими-то существами низшего сословия. Оно и не удивительно, ведь их папочка занимал видный чиновничий пост, а представители этой категории, люди, которые еще не так давно были «пролетариат в полном понимании этого слова», а теперь прошли метаморфозу из грязи в князи, всегда стараются себя вести, будто бы они потомственные графья. Это мировоззрение, как правило, передается и детям.

Но так как отношения между видным чиновником и Реджеповной были из разряда хуже некуда, то разъехаться по разным уголкам страны стало единственно верным решением, разводы в те времена не приветствовались, и это еще мягко сказано.

Дочерей Реджеповна забрала с собой и решали вгрызаться в свои права и блага на новом месте с хваткой голодной акулы.

- Познакомьтесь, ребята, это Эра и Майя. Надеюсь, вы подружитесь.

Реджеповна жестом приказала сидящему на первой парте близорукому мальчишке собрать свои вещички и пересесть за другую пустую парту в середине другого ряда и усадила на главенствующее место дочерей. Те расселись с медлительностью дворянок. И, не удостоив одноклассников беглым взглядом, погрузились в какие-то свои мысли, далекие от учебного процесса.

Как странно. Появление таких вот, поплевывающих свысока индивидуумов, на большинство оказывает воздействие аналогичное удару плети – человек, не обладающий всепоглощающим чувством достоинства и гордости (не гордыни, никогда не путайте эти два такие разные понятия), теряет пыл протеста и прогибается под плетью. Так и ребята. Они, в данном случае, не могли порадовать силой мысли и индивидуальностью, и в своей массе являли собой образ стаи, где вожаком избирается сильнейший, тот, кто и укусить может, и добычу заберет. На Сашку появление новеньких произвело такое впечатление, где-то в глубине души она признала превосходство девочек с такими странными именами в духе новой эпохи. Одна лишь Серафима не обратила на хозяек положения особого внимания, ее гораздо больше волновала довольно сложная тема урока, к которой она сейчас и готовилась, упершись взглядом в книжку.

- А теперь мне бы хотелось познакомиться с вами. Давайте так, я называю по журналу фамилию, а вы поднимаетесь со своего места и представляете короткий рассказ о себе. Кто родители, откуда родом, ну, и может быть, что-нибудь от себя. Так… кто у нас идет первой… Афанасьева Наташа.

- Я, - поднялась уже знакомая нам белобрысая нам девчонка, которая и натравила ребятню на Сашку несколько дней назад.

- Ну, короткий рассказ о себе, я же говорила, - Динара Реджеповна впилась в девчонку взглядом паука тарантула, отчего та как-то явно обмякла и потеряла дар речи.

- Мама… в колхозе работает… папа… тоже. Родилась здеся. Всё.

- Коротко и ясно, - опустила глаза в журнал директриса, забыв дать девчонке команду «вольно», отчего та так и продолжала стоять, не зная, куда себя деть, мечтая провалиться сквозь землю.

- Белова Саша, - зыркнув на до сих пор стоявшую как тополь на плющихе Наташку: - присаживайся.

Наташка, не рассчитав сил, плюхнулась на стул с размаху и попыталась скрыться за высокой партой. Отчасти получилось.

- Белова где? – нетерпеливо повторила Реджеповна, повысив голос.

- Сашка, тебя что ли? – толкнула Шурку Серафима. Шурка покрылась ярко-бурыми пятнами волнения и промямлила:

- Я это.

Класс по привычке прыснул со смеха и, не встретив преграды в лице новой директрисы, как было при Марии Ивановне, устремил на Сашку победоносный, уничижительный взгляд, от которого бедная девчушка растерялась еще больше. На мгновение показалось, что пол поехал куда-то в сторону. Стены тоже как-то пошли гармошкой, как отражение в линзе.

- Краткий рассказ! – было видно, что Реджеповна начинала выходить из себя. Нет сомнений, что она посчитала класс отсталым и недостойным ее внимания. Но продолжать урок было нужно.

- Мама… - Сашка запнулась, - Наталья Белова работает почтальоном. Отец… Егор Белов в колхозе… Приехали из города Сокол.

Не дождавшись «команды» Сашка также энергично бухнулась на свое место, Реджеповна ошпарила ее испепеляющим взглядом.

Долго директриса еще опрашивала класс, и ребята, все как один почувствовали на себе убийственную силу новой властительницы школы. О том, чтобы нарушить железную дисциплину, которую она восстановила, не могло идти даже речи. На момент ее присутствия в классе должна быть абсолютная тишина и беспрекословное послушание. Иначе… что могло быть иначе, ребята как-то думать не хотели.

Последней по списку была Серафима. На протяжении всей переклички было видно, что девочка о чем-то очень напряженно думает, готовится, вот только о чем, к чему…

- Тельцова Серафима.

- Я. Папа… - при упоминании отца глаза Серафимы невольно заискрились слезами, но она смогла взять себя в руки. Откинув легшую на плечо густую темную косу, она подняла на директрису взгляд распахнутых настежь зеленых глаз и продолжила: папа умер несколько лет назад. Мы живем с мамой. Мама работает на ферме, молочница. Приехали с Кубани.

- А почему приехали? – неприятно оживилась директриса, своим чутьем хищника ощущая запах добычи.

- Дом сгорел.

- Ну, сгорел, и что с того? Можно было там и остаться. Зачем приехали сюда? – не унималась директриса.

- А в этом краю у папы родственники были, мы к ним ехали, - девочка держалась стойким оловянным солдатиком.

- Родственники в поселке живут? – наседала Реджеповна.

- Нет, в городе.

- А что же вы не у них остановились, раз они в городе, там, небось, и лучше жилось бы?

- Мы захотели здесь. Чтобы ни у кого на шее не сидеть, - сказала, как отрезала Серафима. Она не один день продумывала каждое слово, и теперь знала, что ответить. Она ждала и боялась этих расспросов. Теперь, вроде бы, как самое страшное осталось позади. Во всяком случае, на это очень надеялась Серафима.

- Понятно. А теперь я хотела бы узнать уровень вашей подготовки. Какую тему вы проходили с прежним учителем? – Реджеповна захлопнула журнал и села. На мгновение она пересеклась с внимательным взглядом Серафимы.

- Мы проходили Болдинскую осень Пушкина, - решила взять слово староста, Ольга.

- Замечательно. Продолжим тогда. Итак, пишем сочинение на эту тему. Надеюсь, все готовы к сочинению?

Конечно же, ребята были совершенно не подготовлены, но сказать об этом вслух не решился никто. Дальнейшие полчаса прошли в напряженном писании сложного сочинения. Каждый ждал звонка, как избавления от этой экзекуции. Наконец, звонок прозвенел.

- Пишите, не отвлекайтесь, - как ни в чем не бывало, отчеканила директриса. – Кто написал, можете сдавать и выходите, не мешайте остальным.

Выпорхнула птицей только Ольга. Она накарябала сама не зная что и теперь терзалась сомнением: может быть, стоило остаться на месте и доработать сочинение, а то вдруг за такое поспешное бегство к ней и претензий будет больше?.. Но что сделано, того не воротишь.

Через минут пять в коридор выбежала Катька.

- Ужас какой, - тихонько, чтобы не было слышно в классе, протянула она, в ответ на немой вопрос Ольги. – Она решила всю большую перемену занять. Вот железяка!

- Да… Мария Ивановна, все-таки была намного лучше, - вздохнула Ольга.

- Вне всяких сравнений! – подтвердила Катька.

Как того и стоило ожидать, некоторые из ребят были лишены большой перемены. Начавшаяся вслед математика прошла со скрипом тяжело, школьники выдохлись, как после пятикилометрового кросса.

- Да, что вы сегодня, каши что ли не ели? – возмутилась математичка после того, как уже в третий раз все ее объяснения уходили в пропасть непонимания.

- Просто у нас был очень непростой урок литературы, - как всегда выписалась Ольга.

- А кто у вас? – поинтересовалась математичка.

- Бирюкова Динара Реджеповна, - понизив голос почти до полушепота и косясь на двух близняшек, ответила Ольга.

- У… понятно. Тогда что я тут жду от вас. Вы на доску-то смотрите, как бараны на новые ворота. Вам бы травки сейчас пожевать, - развеяла атмосферу она. То, что шутка удалась, учительница поняла по веселому хохоту, огласившему класс. Ребята стали постепенно приходить в норму, и только две близняшки недовольно покосились, сначала на учительницу, а потом и на одноклассников. Они знали, что сегодня же рассказать матери, новой директрисе школы.

Наконец и этот учебный день остался позади. Шурка и Серафима медленным шагом плелись домой. На дворе стояли уже последние теплые деньки, и по быстро осыпающейся листве можно было понять, что уже завтра налетит промозглый ледяной ветер, который унесет на своих крыльях тепло бабьего лета до следующего года. Солнце неспешно плыло по небосклону, опускаясь все ниже за линию горизонта. Но пока оно еще властвовало на небесной глади, Сашке и Серафиме можно было побродить.

- А пойдем немного шиповника хоть наберем, да рябины, компот сделаем потом, вкусно и полезно, - неожиданно предложила Серафима, залюбовавшись манящей таинственностью небольшого перелеска, раскинувшегося неподалеку.

- А, давай, замечательная идея, - обрадовалась Сашка.

Девочки свернули на другую тропинку и более бодрым шагом направились к перелеску.

Здесь их встретили могучие, задумчивые, вековые деревья и таинственная тишина, изредка прерываемая щебетом каких-то пташек, которые согласно закону природы решили остаться зимовать здесь. Среди владений природы неприятный осадок от общения с директрисой стал постепенно выветриваться, и душа начинала заряжаться энергией, как аккумулятор от электророзетки.

- Как красиво тут! – не удержалась от возгласа восхищения Сашка. – Прямо хоть картины рисуй!

- А я и рисую понемногу, - скромно ответила Серафима, - хочешь потом как-нибудь покажу? Правда, еще получается не так, как я чувствую, но всему нужно учиться, долго учиться, только тогда будет толк, верно ведь?

- Ничего себе! Так ты еще и художница! Здорово! Конечно, покажи мне потом свои картины. Я очень, очень хочу посмотреть на них. А меня смогла бы нарисовать?

Серафима остановилась и оценивающе посмотрела на подругу. Повернув головку сначала налево, а потом направо, она подняла вверх указательный палец и заключила: - смогла бы. Я уже знаю, как нарисовать. Должно получиться очень красиво.

- Да, ладно тебе… я и красиво, - махнула рукой Сашка.

- Конечно, ты просто себя видишь с одной стороны, а ты на самом деле – многогранная личность, только нужно суметь разглядеть другие грани и, прежде всего, нужно суметь разглядеть их тебе самой.

- Ай, будешь выдумывать, грани там, - пойдем вон там, шиповник какой широкий. А ягод на нем сколько, весь красный, как куст какой!

Действительно в окружении столетних дубов спрятался высокий куст шиповника. Маленькие лесные птички веселой стайкой кружились на ним, пробуя терпкие, кисло-сладкие ягодки на вкус. Видимо, ягоды им все таки понравились, и птички громким щебетом позвали подкрепление. Девочек они подпустили к своему пиршеству вполне дружелюбно. Картина была премилая.

- Колючий какой! – ойкнула Сашка, сильно наколов палец.

- А ты попроси его, чтобы он тебе ягодки дал. Я так всегда делаю. Видишь, уже сколько собрала, а руки пока неисколотые, - серьезно ответила Серафима.

- Как это? У куста просить? Ты чего, Серафимка? На тебя урок литературы как солнечный удар подействовал чё ли? – Шурко заливисто засмеялась.

- И зря смеешься. Природа – она живая. Всё живое, каждый кустик, каждое дерево, камушек даже. Вот также говорит и отец… - Серафима запнулась и сделала вид, что забыла, о чем говорила. Склонившись над кустом, она нарочно сосредоточенно собирала ягодки.

- Не знаю, - пожала плечами Сашка, - мне кажется, какая там жизнь в дереве? Ну, зеленеет, это да, но оно же не понимает ничего. Верно ведь говорят, дуб дубом. А камень? Да нет, глупости какие-то.

- А ведь и дуб слышит, и понимает, и сказать может, только не все понимают сказанное, - полушепотом настаивала на своем Серафима и перешла к соседнему кусту.

Сашка решила оглядеться. Неподалеку виднелась целая заросль дикого шиповника. Издали можно было подумать, что кто-то разжег огромный костер, так ярко горели крупные, сочные ягоды. Сашка, было, двинулась в ту сторону, но вдруг… в полумраке густой листвы деревьев, склонившейся почти до земли матушки, проплыла черная тень. Она исчезла в глубине леса так быстро, что Сашка даже не успела позвать подружку. От страха она оцепенела и не знала, куда деться. Если бы Серафима не подошла к ней, Шурка наверное и стояла бы так, как статуя до весны.

- Что с тобой? Бледная такая, палец наколола? – забеспокоилась Серафима.

Вместо ответа Сашка только показала пальцем на место, где только что видела неизвестного свойства тень и промычала что-то малосвязное.

- Что? Шиповник? – пыталась угадать Серафима.

- Н… да нет же! Там…

- Что там?

- Тень… я ее уже видела… в храме разрушенном.

- Какая тень?

- Не з…з…знаю, мне почему-то не по себе становится. Она как будто растворилась, да так, что я и окликнуть тебя не успела. Пойдем отсюда, Серафима, пойдем.

Сашка потянула подругу за рукав и быстрым, быстрым шагом посеменила прочь из леса. Впервые ей захотелось оказаться дома, в своей коморке. Как бы ни было, но хоть всё знакомо, понятно, правда, далеко не всегда спокойно.

В этот день «не спокойно» это еще было слишком мягко сказано. Уже на расстоянии нескольких метров от дома, Сашка услышала дикий вопль, судя по всему, принадлежавший Наталье. Вслед за воплем раздался нечеловеческий рык и грохот посуды. Хорошо, что Шура не успела подойти к двери, потому как в таком случае была бы зашибленной насмерть: дверь слетела с петель, и из нее вырвались два смерча: один, кричащий, визжащий, убегающий от неминуемой гибели, второй рычащий, хрипящий, догоняющий. Вслед за Натальей бежал Егор… с топором. Да, такого в их семье еще не было. То ли еще будет.

- Саша, Саша, - на пороге показалась заплаканная Танюшка. Весь этот жуткий спектакль проходил, как всегда на глазах несчастной девчушки, и сейчас она была белой, как полотно, от страха и отчаяния. – Мне страшно, - прошептала она.

- Иди сюда, скорей, - Шура взяла сестренку за руку и увела прочь с проклятого места.

Потихоньку собирались соседи, не зная, что лучше, попытаться угомонить впавшего в «белочку» Егора, или все же не вмешиваться, мало ли что… после долгих обсуждений, все выбрали второе, да и Наталья, судя по всему, бегала хорошо. Вот и сейчас она куда-то резко свернула, так что Егор, дико вращая красными белками, не знал, куда идти, и уже начиная забывать, чего это он выскочил на холод. Угар запойного состояния выветривался на свежем воздухе.

Солнце закатилось за линию горизонта, и мир окутала таинственная и пугающая, одновременно мгла. Ни одной звездочки не видно на небосклоне, будто бы чья-то рука ловко стерла их всех, ведь люди все равно сейчас не видят и не ценят этой красоты, этого шедевра, созданного Творцом.

Сашка не знала, куда деться. Мало того, еще и Танюшка была у нее на руках. Домой возвращаться явно не хотелось. Не хватало еще, чтобы разбушевавшийся Егор невзначай порубал и их с Танюшкой. Нет, до утра нужно было где-то кантоваться, вот только где и как? Ветер крепчал.

Ноги сами понесли в местечко, где она была всего лишь раз, с Иваном. Только здесь можно было хоть как-то укрыться от ветра и найти пристанище. Стучаться по дворам – пустой вариант, даже, если кто и откроет, то каждый найдет тысячу причин, чтобы закрыть перед путниками дверь, да и семейство Беловых не пользовалось уважением у сельчан.

- А куда мы идем? – уже в десятый раз канючила Танюшка, устав от долгой дороги.

- Куда-нибудь, Таня, подальше от дому, так спокойней будет.

- Ох-хо-хошеньки, - по-старушечьи вздохнула малышка и поплелась за сестрой.

Вот и храм. Выделяющийся на фоне абсолютной темноты ночи белокаменными стенами и… каким-то мистическим сиянием, исходящим от него. Подойдя поближе девочки услышали дивное пение. Что это?!

- А там, по-моему, кто-то есть, - прошептала Танюшка. – Давай посмотрим?

- Давай, - на автомате ответила Саша, хотя сама не была уверена, стоит ли заходить внутрь, ведь кто может быть там? В разрушенном храме в годы яростного гонения на Церковь?

С каждым шагом звуки пения становились все громче, и вот уже можно было различить слова молитв, никогда Сашей и Таней не слышимых. Девчушки осторожно заглянули внутрь сквозь метровую дыру в стене. Поначалу Сашка шарахнулась в сторону, потому как увидела там ту тень, длинную и худую, будто бы парящую над землей, но, присмотревшись получше, девочка поняла, что пугаться собственно нечего, это был человек, просто очень изможденный физически… но все же в его осанке, жестах прочитывалась невероятная энергия, сила, которая не поддается никакому объяснению. Человек был одет в длинную черную рясу, он стоял в середине зала, а вокруг него – другие люди-тени, но одетые, кто как. В углу Сашка приметила и Серафиму, прижавшуюся к высокой, немного смуглой, красивой женщине.

«А что же она тут делает?» - подумала Сашка и вместе с Танюшкой прошмыгнула внутрь.

Внутри было на удивление тепло и уютно. Приятно пахло ладаном и воском. Танюшка, обняв Сашку, сонно засопела и задремала, а сама Саша во все глаза смотрела на происходящее вокруг.

Велась служба. Красивая, величественная, переворачивающая душу, потому как велась не заученно-шаблонно, а так, как и когда человек, пытающийся удержать свет солнца, вкус воздуха перед чем-то страшным, погружается в созерцание жизни полностью, стопроцентно. Шура впилась изучающим взглядом в лицо батюшки. Сложно было сказать, сколько ему лет на самом деле. По количеству морщинок и белой гриве волос, легкой аккуратной волной, спадающей на плечи, ему можно было дать лет восемьдесят с лишним, но по поразительно прямой спине и твердости, по жесткому, горящему достоинством, смелостью и добротой, взгляду – лет шестьдесят, не больше.

Он произносил какие-то очень старинные, древние молитвы, которые, судя по собранному лицу читающего, были очень значимы. Так прошел час, два, когда за окном начало светать, Сашку сморил сон. Она погрузилась в самое яркое, светлое сновидение, которые только были за ее недолгую жизнь. Впервые она летала, как птица над безграничной гладью тихого океана и чувствовала себя абсолютно свободной и счастливой. Когда девочка проснулась, солнце уже выходило в зенит. В храме было также пустынно, как и обычно, будто бы и не было того, что видела накануне Саша.

- Может, приснилось мне все это? – удивленно спросила вслух Саша и оглянулась в поисках Танюшки, ее нигде не было.

Перепугавшись не на шутку, Сашка стала бегать по разрушенным залам и звать сестру.

- Таня, Таня, да где же ты?!

- Да тута я, иди сюда скорей, смотри что я нашла!

Сашка стрелой побежала на голос. Оказалось, что сестренка сидела совсем неподалеку, у выхода, на ступеньках и уминала сдобную булочку.

- На, и тебе хватило, - девочка протянула Сашке вторую такую же.

- И откуда же такое богатство? – на миг показалось, что сон продолжался.

- Понятия не имею. Я проснулась, гляжу, ты спишь еще, ну, решила погулять тут немножко, посмотреть. А потом, глаза опустила – мамочки! А тут покушать лежит.

- А ты уверена, что это нам? Вдруг это чье-то чужое?

- А ты видишь здесь кого-то еще?

- Да, вроде бы нет, - с сомнением пожала плечами Сашка.

- Тогда садись и ешь, - Танюшка по деловому откусила большой кусок и стала активно жевать. Сашка недоверчиво отломила кусочек, посматривая по сторонам. Странно… кто бы стал их подкармливать, с какой стати?.. Никогда такого еще не было. Хотя есть, действительно, хотелось очень.

Пока наши девчонки уминали булочки, в зеленых зарослях ельника мелькнул высокий силуэт: на мгновение он замер, всматриваясь в даль. Черную рясу и белые седые пряди развевал легкий сентябрьский ветер, такие же белые, как снег брови сплетены в суровый жгут. Но вдруг суровость уступила место ясному, теплому выражению, и складки морщинок разгладились в лучезарной улыбке. Не прошло и секунды, как силуэт исчез, как и не было его.

- Саш, - тихонько протянула Танюшка.

- А?

- А это не наши родители идут?

- Где? – взволновалась Шурка.

- Вон там, на подъеме?

Действительно, как ни в чем ни бывало по тропинке шагали Егор и Наталья. Они, наконец-таки, опомнились, что дети не ночевали дома и отправились на поиски. Обыскав весь поселок, они, не зная, где их еще искать, направились сюда. Хотя, конечно, они искали Танюшку, Сашка была эдаким придатком малышки, от которой уже никуда не денешься. Больше всего на свете Сашка боялась опять услышать крики проклятий в свой адрес, но как ни странно, этого не последовало. Видимо ночные кроссы вокруг дома истощили обоих, так что энергии на разборки уже не было.

- Наконец, мы нашли вас. Марш домой, - командным тоном рявкнула Наталья. Егор обвел всех блуждающим, еще не вполне разумным взглядом.

Девчонки резво поднялись на ноги и быстрой ланью побежали на зов. Они были рады, что все обошлось на этот раз благополучно.

Как ни хотелось тащиться в школу, а пришлось. Не выспавшаяся, вялая, Сашка больше походила на призрака, готового в любую минуту улететь от первого же порыва ветра. В классе она постаралась ловко задрапироваться под книжку, проявлять какую-либо активность она была сегодня явно не в силах. Но, если на математике и биологии это прокатило, то урок литературы требовал максимальной включенности в учебный процесс, ведь его вела сама директриса! Каким же будет второй урок этой женщины танка?..

Звонок прозвенел слишком громко, резко, оглушающее, так происходит всегда, когда впереди предстоит что-то далеко не самое приятное. Не успел звонок отгреметь, как энергично хлопнув дверью, в класс вошла директриса Бирюкова. В одно мгновение стихла робкая волна шепота, и воцарилась глухая тишина.

- Добрый день, ребята, - подходя к своему столу, прогремела она. – Сегодняшний наш урок я бы хотела несколько разнообразить, - она сделала долгую многозначительную паузу. - Как часто в вашей школе проходили разного рода мероприятия, театральные представления?

От фразы «театральные представления» ребята забыли, на чьем уроке находятся и оживленно загудели. Такого рода празднества проводились не часто, поэтому школьники уцепились за эту тему, как говорится, руками и ногами.

- В прошлом году мы проводили несколько театрализованных сценок, но их было не много, - ответила за всех Ольга.

- Каким темам были посвящены постановки? – не поднимая взгляда на учеников, роясь в своих бумагах, как бы невзначай спросила директриса.

- Ну, сначала был бал осени, потом в честь Нового года и встреча весны.

- Не густо, формально. Сегодня мы начнем подготовку к другому формату спектакля и ваша, ребята, задача, подготовиться к нему на должном уровне, потому как посмотреть его приедет комиссия из города. Не подведете? – хитренько скосив глазки, прощебетала Динара.

- Конечно, не подведем! – обрадовались школьники и загудели, как пчелиный рой.

- А какая тема спектакля? – поинтересовалась Ольга Кравец.

- Да какая бы ни была, мы всё сделаем, Динара Реджеповна. Уже сегодня начнем репетировать, - выкрикнула с места Лерка, остальные ребята тоже с трудом сдерживали свои эмоции.

Директриса подняла вверх руку, добиваясь тишины, и продолжила:

- Тема спектакля как раз подходит для настоящих героев революционеров, строителей коммунизма, тема, достойная юных комсомольцев, вы ведь хотите вступить в комсомол?

- Конечно, конечно, хотим, - опять в один голос прошумел класс.

- Вот и отлично. Итак, наверняка, вы слышали, что председатель нашего замечательного поселка собрался открыть молодежный клуб. Представляете, как это будет замечательно, чтобы вам было, где потанцевать, где в кружках позаниматься, елку провести. Под это дело райсовет отвел старый, разрушенный, заброшенный, никому не нужный храмик. Так вот. Некоторые жильцы поселка, страдающие пережитками прошлого, не довольны этим решением, хотя, конечно, их мнения кто будет спрашивать? Никто!– Динара с напускным весельем расхохоталась, будто бы сказала что-то очень забавное, большая часть класса, желая угодить ей, невольно растянули мордашки в напряженной, заискивающей улыбке. – Так давайте своим творчеством поможем этим погрязшим во тьме мракобесия людям избавиться от их глупых предрассудков, мешающих им прийти к нормальной, счастливой человеческой жизни, сковывающих их рамками пустых нравоучений. В общем, мы поставим спектакль суд. Суд… дайте подумаю… а как вам такая идея: суд над богом? И тему древности поднимем, и борьбу с предрассудками, что есть главная задача передового коммуниста. Идет?

Класс бездумно закивал головешками.

- Может быть, у кого-то есть предложения, я рада рассмотреть их все.

Класс замер, предложений не было, тема специфична, никто понятия не имел, как, за что, и зачем судить, но противоречить подростки, выросшие на неуемной, повсеместной атеистической пропаганде не собирались.

- У меня есть предложение, - тихо, но твердо подняла руку Серафима. Сашка, сидевшая рядом, окинула подругу недоуменным взглядом и шепотом посоветовала ей не вмешиваться, но та даже не обратила на соседку ни малейшего внимания, все мысли ее были не здесь.

- Слушаю тебя, Тельцова, - блуждающий взгляд Динары излучал безграничное довольство собой, ведь она сможет так хорошо отчитаться перед комиссией из города, а это именно то, чего она хотела больше всего на свете.

- Вот мы в справедливом обществе живем, как вы считаете? – очень тихо, начала Серафима. Ее зеленые глаза потемнели, став почти черными.

- Конечно. Наше общество самое справедливое в мире, наша страна самая великая страна на Земле. Не так ли ребята? – решила, на всякий случай, вовлечь в диалог весь класс Реджеповна.

- Верно, наша страна лучшая, а другие – капиталисты несчастные, загнивающие, - подтвердили ребята.

Серафима замолчала, но, глубоко вздохнув, продолжила:

- И в нашей стране уважаются права и мнения каждого человека, так?

- Тельцова, ты по делу или как? – раздраженно фыркнула Реджеповна. – Конечно, у нас самое мощное государство, где уважаются права каждого, у нас самый мудрый и великий правитель, это наш Иосиф Виссарионович Сталин, продолживший путь великого гения из всех гениев Владимира Ильича Ленина, так ребята? – Реджеповна по привычке взвилась со своего места, и хотела было пуститься в бурные аплодисменты, что регулярно делала на партсобраниях, но во время поняла, что здесь это будет не совсем уместно и снова села на место.

- Да, наш Иосиф Виссарионович Сталин, самый добрый, самый хороший правитель, не то, что эти цари проклятые, от которых нас товарищ Ленин освободил, - зашумели ребята, эту дилемму они выучили еще раньше, чем слово «мама».

Серафима сделала еще один судорожный глоток воздуха, и чуть повысив голос, произнесла:

- Тогда почему в нашей стране выводятся вперед права одних и угнетаются права других, причем большинства? Почему в нашей стране допускается оскорбление святынь, в которые все же верят многие и оскорбление, угнетение людей, которые живут с верой в душе? Кому мешают они тихие, добрые, скромные люди? Вот вы спрашиваете, есть ли у кого предложения на счет вашего спектакля. У меня есть предложение: давайте поменяем тему. Любая другая – замечательно. А это – и есть оскорбление и неуважение, а значит и нарушение тех законов, которые вы сейчас перед всеми нами подтвердили.

- Что???! – Реджеповна на мгновение задохнулась бешенством негодования. Но в себя она все же, пришла быстро. – Да как ты смеешь разговаривать с преподавателем в таком тоне? Это раз. И два, ты что ли в отряд верующих записалась? Вот это новость! Я тут думаю, как эту заразу из поселковых древних выжечь, а эта зараза тут под боком гниет! Так может ты у нас и людоедством промышляешь или жертвоприношениями какими, они ведь то же из категории таких, отрицающих науку, прогресс и эволюцию, подтвержденную гениальным ученым Дарвиным! Ребята, не советую вам ходить в гости к Тельцовой, кто их знает, верующих этих, я вот знала одну такую, она мужа своего отравила, а сама повесилась. Вот так вот!

Реджеповна победоносно подняла подбородок и ликующе впитывала хохот класса, подтвердивший ее силу над этим обществом и ее победу, но! Серафима не собиралась сдаваться, она уже сделала шаг, отступать назад, тем более в таком важном деле было уже немыслимо. Дождавшись, когда едкие шуточки в ее адрес и бурный хохот поуляжется, она продолжила:

- А вот у меня другие примеры на виду. Люди, почитающие Бога и отдававшие свои жизни за других, даже незнакомых им людей, и те, кто рушил храмы, а потом с такой же легкостью шел грабить и убивать, причем убивать не на войне, а в мирных поселениях для легкой наживы, убивать не в равном бом, а стариков, и женщин, и детей. Это первое. И, второе, кто вам сказал, что верующий человек отрицает науку? Я вот как раз очень хорошо знаю человека, который сам является профессором медицины, он делает сложнейшие операции, и при этом верит в Бога, а еще он – очень хороший человек, сильный человек.

- Тельцова, да что ты заладила, я ей про Фому, она мне про Ерему. Может ты и знаешь неплохих людей, которые по неведению своему, по глупости какой-то продолжают верить в несуществующее, это вовсе не означает, что твой бог существует. Вот ты его видела когда-нибудь, может быть, слышала? Молчишь? Ну, вот и ответ на твой вопрос. А, значит, продолжать это средневековье – глупо.

- А вы… может быть, тогда и вы видели процесс эволюции, описанный Дарвиным? Может быть, сам Дарвин видел его или ему это привиделось в очередном запое? – по классу пронеслась волна еле сдерживаемого смеха. Счет боя был 1:1. Серафима продолжала:

- Ну, вот, теперь вы молчите. Вы не видели процесса эволюции, также, как и ваш Дарвин. Тогда почему я должна верить вашим словам? Я выбрала для себя другие убеждения, которые, однако, не противоречат, ни науке, ни даже высказанной вами теории эволюции. И да, я по-прежнему выношу предложение поменять тему вашего спектакля, который считаю не уместным, оскорбительным.

Реджеповна закашлялась. Задумалась. Обернулась на класс в поиске поддержки, но пока она вращала в бешенстве белками, неожиданно прозвенел звонок.

- Динара Реджеповна, - заискивающе пропищала Ольга, - у нас сейчас зачет по физкультуре, вы позволите?

- А? Что? – директриса пребывала в своих хаотичных мыслях. - Идите. На следующем уроке подготовим сценарий к спектаклю.

Школьники замялись. За всех, как обычно решила ответить Ольга:

- Динара Реджеповна, а может, и вправду какую-нибудь другую тему выберем, все-таки как-то не наше это. Боимся, что не справимся. Да мы и не знаем, что тут показывать. Ладно? – Ольга уже пожалела, что промямлила отказ, но она и вправду понятия не имела, что тут можно ставить, да и что-то в глубине души противилось таким вот театрализациям.

- Ничего, справитесь, я помогу, - не терпящим возражений голосом, ответила та.

Боясь пересечься с раздраженным, горящим взором директрисы, староста утвердительно хрюкнула и поспешила затеряться в толпе класса, который стремительной волной утек на физкультуру. Последующие сорок пять минут прошли, как одна минута, тогда как эти длились целую вечность.

Прошла еще одна неделя. Маленький поселочек на краю области укрыл тонким покрывалом первый серо-белый снежок. Тонкие, кружевные покрывала инея украсили оставшиеся без пестрых осенних одежек деревья, и вся атмосфера стала какой-то сказочной, манящей, фантастически прекрасной. В такую погодку сердце просит волшебства, чего-то доброго, светлого, особенного, чудесного, одним словом, оно просит любви.

Шурка все чаще стала прохаживалась мимо дома Ивана, желая любым способом увидеть его, но по какой-то фатальной невезучести, он каждый раз оказывался где-нибудь в другом месте. И это длилось так долго, что мысль пересечься с другом, стала навязчивой, и Шурка чуть было не проболталась о них Серафиме, с которой стала, не разлей вода. Но выдавать такие сокровенные тайны, Сашка не решалась даже близкой подруге, тем более, что Серафима стала какой-то задумчивой, отрешенной и все чаще, грустной. Расспрашивать и лезть в душу Шурка не решалась, мало ли что происходит дома, если захочет сама расскажет, Сашка и сама не любила, когда ее закидывали вопросами, неприятными ей. А в школе тем временем…

- Георгий Александрович, я вам так благодарна за ту ценнейшую информацию, которую вы мне сегодня дали, - рассыпалась в любезностях перед председателем директриса школы.

- Да что там, Динара Реджеповна, я как истинный коммунист, должен ставить интересы нашего общества на первую позицию и оповещать лица, имеющие воздействие на массы, о возможной опасности. В данном случае, вы можете стать очень значимы в этом деле, очень полезны.

- Всегда рада служить нашему отечеству, всегда к вашим услугам.

- Ну, тогда до встречи. Думаю, не стоит скрывать от учителей и учащихся, кто пребывает с ними в одном обществе, потому как, повторюсь, это может быть весьма и весьма опасно. Кто знает, с какой целью к нам приехали эти люди, и какую пропаганду они собираются вести среди нас.

- Это вы верно сказали. Кто их знает. Будем бдительны и внимательны. Доброго здоровьичка, Георгий Александрович. Если что, дальнейшие вопросы можно обсудить и у меня дома… - Реджеповна пониженной интонацией голоса подчеркнула не двузначность своего намека.

- Вполне, вполне возможно, - повторил свою любимую фразу председатель и вышел прочь.

Директриса проводила его мутным взглядом и, придя в себя, с ехидной ухмылкой потерла руки:

- Теперь ты у меня попляшешь, дрянь маленькая!

Как всегда класс замер в ожидании появления директрисы. Вопрос о спектакле пока больше не поднимался, но зато на головы учеников обрушился целый пласт внеплановых сочинений, диктантов и зачетов, от которых школьники уже готовы были взорваться. Такой напряженной программы не выдерживал никто, даже отличница Ольга. В этот день ребята находились в тревожном ожидании очередной провальной контрольной.

Директрису ждали каждую минуту, но никто не ждал, что она ворвется в класс настолько стремительно, как фурия, смерч, сметающий все на своем пути. Мальчишки и девчонки невольно согнулись над партами, пытаясь казаться менее заметными.

Обведя собравшихся победоносным взором и остановив его на Серафиме, сообразив на лице некое подобие улыбки, которая была больше похожа на звериный оскал, директриса произнесла:

- Тельцова. Скажи нам всем, будь добра, по какой такой причине ты с матерью переехала с теплого кубанского городка?

- Вы уже спрашивали, - тихо ответила девочка и потупила взор.

- Но ты нас обманула. Ты нас всех обманула! У вас, у верующих положено врать, верно? – видимо, прошлая тема разговора, в которой тринадцатилетняя девчушка оказалась внегласной победительницей, до сих пор не давала ей покоя, в принципе, эта тема всегда бесила ее, так что отцепляться от нее Бирюкова не собиралась.

- В чем я вас обманула? – вопросом на вопрос ответила Серафима.

- А в том… что вы не переехали в поисках крова, а вы бежали! А знаете, дети, почему они с матерью бежали с солнечного, хорошего городка, где, наверняка, жили порядочные честные люди?

- Почему? – послышалось где-то с середины класса.

- А потому, что они бежали, как бегут воры! Потому что ее папочка был объявлен злостным преступником, врагом народа, да и сами они проявили себя по полной программе. Их заклеймили позором в этом городке, вот они и вынуждены были бежать. А здесь королев из себя корчат! Из-за таких вот врагов и деток врагов мы еще и не можем построить наше государство благоденствия! Вот такие, как она и ее семейка, и разрушают наши крепкие устои, пытаясь сотрудничать с капиталистами, чтобы продать свою страну за три копейки, продать нас всех! Вот с кем мы вынуждены жить бок о бок ребята, вот беда-то какая приключилась, а мы только сейчас это узнали! Но лучше поздно, чем никогда!

Реджеповна остановилась перевести дух. Речь вышла даже лучше, чем она готовила и произвела на класс должное впечатление. В сторону Серафимы были направлены полные брезгливости и презрения взгляды. Дети и без того, не желавшие навлекать на себя гнев директрисы из-за выходок одной ученицы, сейчас с радостью отвернулись от нее, узнав о таких ее «преступлениях».

- Он не враг народа, - потупившись, как бычок, громко, чтобы слышали все, произнесла Серафима. – Он ученый. Замечательный ученый, очень умный и добрый человек. Он не враг народа! – повторила она еще громче.

- Тогда почему, скажите, пожалуйста, его приговорили к расстрелу?

- Потому что он высказал свое мнение… насчет правления новой власти. Он на партсобрании поднял ряд вопросов, которые не понравились чиновникам. Он говорил, что нельзя было подписывать невыгодное для нас соглашение с немцами, из-за которого в России начался голод. Он говорил, что соглашение подписалось очень странно, когда Россия должна была уже победить Германию. А после подписания этого мира, русские люди вынуждены были умирать от голода, потому что всё-все зерно, отправлялось за границу… и… кстати, среди ЦК, в то время почему-то никто не умер и даже не похудел никто. Он сказал правду! Но за это его сначала отправили в лагерь, потом в другой лагерь, а потом приговорили к высшей мере. Он не виноват. Он не враг народа! Он просто сказал правду, то, что думал и видел. Но, видимо, не всем сегодня эта правда нравится, за нее и убивают теперь!

- Поговорим мне еще, - поставила точку в этом объяснении директриса. – Нам всем всё уже понятно. И хамство твое неуемное, и подлости ваши. Вот всех бы вас таких пересажать, тогда и страна очистилась бы, - сделав напускное брезгливое выражение лица: фу ты, гадость какая засела в школе моей. Была бы моя воля выбросила бы, как кошку шелудивую! – посмотрев на часы и возмущенно покачав головой: - Вот, ребята, из-за этой мы с вами потеряли столько времени. А это время было рассчитано на написание вами сложной контрольной. Теперь уж извините, но вы должны уложиться до звонка. Кто не уложится, тому незачет. Начинайте.

В сторону застывшей каменным изваянием Серафимы посыпался град ненавидящих взглядов и мысленных проклятий, которые обретут словесную форму после звонка. Реджеповна перехватила один из таких взглядов, направленных в сторону своей оппонентки и не удержалась от довольной ухмылки. Дело было сделано.

На следующий, и послеследующий дни травля Реджеповной продолжалась. Она находила тысячу способов, чтобы унизить девочку при всех, и миллионы способов, чтобы настроить класс против нее. Детей, которые итак были подобно флюгера на крыше, который крутится от дуновения ветра в ту или иную сторону, ожесточить против бедняжки не стоило никакого труда. На второй недели мощной обработки при появлении Серафимы в классе класс взрывался хохотом или колкими насмешками в ее адрес. Когда-то тоже самое было с Сашей, теперь ее оставили в покое и взялись за ее подругу.

Саша очень переживала за Серафиму, но помочь чем-либо ей не могла. Она как могла успокаивала ее, поддерживала, но девочка стала все больше замыкаться в себе, уходя от ответов, избегая любого общения с кем бы то ни было. Ей было очень плохо, она чувствовала себя бесконечно несчастной, но всеми силами своими старалась не показывать этого горя при врагах, которых в одночасье появилось так много.

Тянулся долгий, мрачный октябрьский день. Он должен был начаться уроком литературы, что еще более омрачало его. Серафима уже не ждала ничего хорошего от новой встречи с Реджеповной, хотя адская атмосфера уже была создана для нее и без директрисы, особенно старались ее дочери, которые быстро влились в новом обществе и стали заводилами общественного мнения. Ежесекундно нужно было держать кулаки и острые слова наготове.

- Здравствуйте, ребята, - как всегда неожиданно прогремело с порога, как только прозвенел ненавистный звонок.

- Здравствуйте, Динара Реджеповна, - хором прогудел класс.

- Сегодня я хотела бы сделать небольшую рокировку в классе. Мне не нравится, как вы сидите. Некоторые пары отвлекаются на общение друг с другом. Пора положить этому безобразию конец.

Школьники грустно переглянулись, они сидели так уже с первого класса, и менять свои места не хотелось никому, но если уж директрисе что-то пришло в голову, перечить бессмысленно.

- Так… Егорова… ты бери вещи и садись вон, к Филимонову.

- Не, я с ней не хочу, она дерется, - было, прогнусавил мальчишка, недовольный таким соседством.

- Свои недовольства можешь высказывать за дверью, Филимонов. А потом с родителями у меня в кабинете. Успокоился? Егорова, тебя дважды приглашать? – недовольно передернув плечами, рявкнула Бирюкова.

Егорова стремительной мышкой юркнула на указанное место, демонстративно отодвинувшись от рыжего конопатого мальчишки, которого на дух не выносила, впрочем, как и многие.

- Идем дальше… Сидорчук… ты садись к Кравцовой, а ты, Лера, на место Сидорчука.

Староста класса заметно скисла. Ее соседка по парте вполне устраивала, с кем же теперь посудачишь в перерывах между уроками. Скукотища!

Теперь Реджеповна впилась полным ненависти взглядом в Серафиму и замерла, как кобра перед прыжком:

- Тельцова. Тельцова! Я тебя назвала, чего мух считаешь? Быстро взяла свои вещи и пошла вон туда, на последнюю парту, сядешь с Наташенькой Афанасьевой.

Директриса долго высматривала в классе тех, кто настроен враждебно к Серафиме более других. Самым яростным ее врагом стала белобрысая глупая и при этом очень злая девчонка Наташка, которая прежде задирала Сашку, а теперь всю свою энергию переключила на статную, серьезную Серафиму. И, если в первом случае ей нужно было хоть на ком-то оттачивать свое «остроумие» и реализовавывать свою ущербную натуру, то Серафиму она невзлюбила по банальной причине: проста та была красивее, сильнее, умнее, а это было уже слишком много для такой змеюки как Наташка.

Афанасьева встретила Серафиму испепеляющим взглядом и прошипела ей какую-то гадость, от которой щеки Серафимы заалели румянцем гнева. Но так как директриса голодным стервятником следила за ней, девочке пришлось смолчать, во всяком случае пока. Атмосфера накалялась с каждой минутой и становилась всё более невыносимой.

- Так… Сашенька, ты осталась у нас опять одна. Кого же к тебе подсадить? Ну, давай мы посадим к тебе Майю, она у нас девочка бойкая, и тебе поможет подтянуться по многим предметам, может быть сдружитесь, а то, что же ты одна всё, да с кем ни поподя. Эрочка, ты посидишь тогда пока одна, а там посмотрим?

- Конечно, конечно, - расплылась в хитрой улыбке ее дочь, поняв, какую игру задумала мать.

Майя брезгливо села за один стол с Сашей и сделала отстраненное лицо. Саша бросила взгляд на Серафиму, которая теперь сидела далеко, та была белее мела, грустная и сосредоточенная, Наташка демонстративно выстукивала какой-то ритм карандашом, причем директриса упорно делала вид, что это ей нисколько не мешает. Урок начался.

- Саш, а Саш, - окружили Сашку девчонки, чего в помине не было никогда, - а пойдем сегодня с нами прогуляешься хоть, а то действительно всё дома сидишь. Мы такую игру интересную придумали, как раз тебя не хватает. Ты уж нас извини, что так с тобой раньше обходились, но ты и сама хороша была, нос к верху и пошла. В обществе так нельзя. Нужно уметь дружить, общаться, ты нас понимаешь?

- Конечно, конечно я вас понимаю. Вы полностью правы, девочки, я сама была виновата, дурочка такая. Это вы меня простите, если что не так было, - разулыбалась Сашка, не веря своему счастью, что в кое веки девчата сами подошли к ней и предлагают свою дружбу.

- Вот и замечательно, вот и помирились, - весело затрещала Майя, это она была инициатором того, чтобы девчонки подошли к Сашке.

- Тогда собирай вещи и пойдем с нами, а зимой будем на горку ходить, да? – защебетала Эра и быстро переглянулась с сестрой.

- О! Это вообще замечательно! Я, если честно, всегда мимо проходила, когда вы там играли, и так подойти всегда хотела, да не решалась, думала прогоните, - пустилась в искренность Сашка.

- Да и подошла бы! Мы были бы только рады! В общем, решено, теперь ты будешь с нами, - заключила Ольга и по-дружески взяла Сашку под руку. Толпа девчонок увлекла Сашку в свой кружок, делясь своими секретами и даже спрашивая у Беловой мнения относительно того или иного вопроса. Случайно, Шурка заметила удрученную Серафиму, медленно складывающую вещи в мешочек, сердце больно защемило от этой картины.

- Девочки, давайте все вместе, с Серафимой пойдем, она подруга моя, - густо покраснев от волнения, протараторила Сашка, но ее с другой стороны под руку взяла Майя и театрально возмущенной интонацией голоса продекларировала:

- Сашенька, ты что? Неужели тебе не стыдно общаться с такой, предательницей! Да она же наверняка заслана к нам, как шпион какой. Она не хорошая, хороших из города не выгоняют, хорошие не бегут, как воры, правильно Динара Реджеповна сказала, а она, уж поверь мне, умеет в людях разбираться. Вот о тебе она очень хорошо отзывается, говорит «Какая Сашенька у нас умница, и тихая, и скромная, и учится прилежно», а за Тельцову даже слышать ничего не хочет. В общем так, Саша, ты выбирай, либо ты с нами, либо против нас. Третьего не дано.

Шурка потупилась. С одной стороны, было нестерпимо больно смотреть на Серафиму, девочку, которая поддержала ее в самое непростое для нее, для Сашки время, когда она была одна всеми брошена, всеми гонима. С другой стороны, малодушие, которое Сашка пока еще даже не пыталась выкорчевывать из своего сердца, подсказывало, что нужно выбрать позицию большинства. Да и идеология коммунизма учила быть стайным животным, не выделяясь из массы и делать так, как делает общество. Тот, кто выделяется, легко может стать изгоем, а потом уже и врагом.

- Да, Саша, - подтвердила Ольга Кравец, - Серафима она вообще мутная какая-то, никогда не знаешь, что у нее в голове. А может, она и вовсе какая пришибленная, еще кинется неожиданно. Кто ее знает и вправду-то. Зря что ли Динара Реджеповна нас предупреждала, может быть, знает о ней что-нибудь недоброе, да только выдавать ее по доброте своей не хочет. Динара Реджеповна она строгая конечно, но правильная, слов на ветер не бросает, просто так худого не скажет, верно, девочки?

Стайка девчонок как по команде закивала головешками. Саша продолжала молчать и еще сильнее опустила голову. Два чувства драли ее душу на части.

- В общем, ладно, Саш, ты пока поразмысли, кто для тебя дороже и важнее, мы не будем на тебя давить. А пока пошли играть.

Весь вечер девчонки делали вид, что мнение и присутствие Саши действительно важно для них, и Шурка начала верить, что действительно она для них что-то значит. Домой девочка вернулась в расстроенных смешанных чувствах. Сон долго не шел к ней, утром она чуть было не проспала, с трудом встав по оглушительный звон будильника.

Как стремительно летят минуты, дни, недели, жизнь. Не удержать. Еще совсем недавно мир пребывал в смутном ожидании холодов зимы, и вот уже белая вьюга кружит по дворам в своем мистическом танце, заметая дорожки. Сашка с трудом борясь с мощным ледяным ветром, который поворачивал ее назад, к не такой уж теплой, но все таки не такой и промозглой, как этот день, избе, карабкалась по рыхлому, глубокому снегу, в школу. Тяжелый прабабкин полушубок клонил в стороны, непомерно большие валенки, местами прохудившиеся, казались неподъемными кандалами. Девочка оставляла позади себя глубокие неровные следы, кося подобно зайцу, загнанному голодным волком. Никогда еще поход в школу не был столь муторным, как в этот раз. Но все, и хорошее, и плохое когда-нибудь заканчивается. Остался позади и этот альпинистский подъем на снежные вершины.

Класс активно готовился к новому году и череде мероприятий в эту честь. Первым делом должен был пройти спектакль на идеологическую тему, без которой теперь не обходилось ничего в стране, которая заполняла всю реальность страны, проникала в литературу и жизнь, подстерегала каждого на повороте. Спектакль «суд» был делом решенным. Поначалу Реджеповна требовала, чтобы Серафима участвовала в нем, но девочка со стойкостью оловянного солдатика с непроницаемым, твердым лицом сказала, что никогда не будет участвовать в таком балагане:

- У меня хватит силы, мужества и достоинства не принимать участие в безумии, которое охватило столь многих! У кого есть хоть немного тут, - девочка указала на область сердца, и – и тут, - показала на голову, - тот никогда не будет бесноваться в таких вот спектаклях. У кого и там, и там пусто, и как вы нас учили про эволюцию-то, так вот, кто остался на нижайшей ступени этой эволюции, наравне с мартышками и орангутангами, те, пожалуйста, идите, прыгайте по сцене и получайте плюсики от городской комиссии. А я достаточно уважаю себя, чтобы не быть такой марионеткой!

Разумеется, после такой речи ожесточенная травля на девочку стала еще более невыносимой. Каждый день до и после уроков одноклассники старались как-нибудь задеть, оскорбить Серафиму, не раз случались потасовки, после которых бедная, бедная девчушка возвращалась домой оборванная и избитая. Приходы матери в школу никакого результата не дали, но дали повод поставить на отверженной клеймо «стукачка». Состояние Серафимы день ото дня становилось все более плачевным, но она держалась, потому что была очень сильным человечком. Сашка, когда никто не видел, подходила к ней, пытаясь разговорить, но девочка стала сторониться и Сашки, поняв, что та боится навлечь гнев большинства на себя.

- Ты иди, Саш, а то вдруг увидит кто, тебе еще хуже будет. Иди, я как-нибудь сама. Спасибо тебе за слова добрые. Ничего, справлюсь, - обычно отвечала Серафима на жалкие попытки Шурки сказать что-то в свое оправдание и поддержку бывшей подруги. Дружба трещала по швам, и виноватой в том была, конечно же Шурка, окончательно принявшая решение остаться с большинством, но не принимать участие в издевательствах над Тельцовой. После уроков она хвостиком убегала за Ольгой, Майей и Эрой, те, первое время такие учтивые и заботливые, принимали ее, как нечто неизбежное на данный момент, но с каждым днем все больше забывали про ее существование и все реже обращались к ней с какими-либо вопросами. Ее мнение девчонок вообще не интересовало, у них была своя задача, полученная от близняшек и директрисы, задача, которую они выполняли на отлично. Серафима осталась одна. Но и один в поле воин…

Как-то раз директриса назначила дежурить по классу Сашку, Ольгу, Наташку Афанасьеву и Серафиму. Нужно было подготовить помещение перед приездом комиссии. За окном бушевала вьюга, отчего в классе было особенно тепло, но та чудовищная, зверская атмосфера, которая царила здесь, была в сто раз хуже любой вьюги.

- Девочки, я прямо не могу, - напустив на себя вид возмущенной и обиженной, развела руками Наташка. – Эта бездельница, похоже, надеется, что всю работу будем делать мы, а она так, посидит тут, покомандует может быть, - Афанасьева брезгливо указала тряпкой в сторону Серафимы, которая протирала цветы от пыли.

- На вот тряпку и полы мой, чумазая, - Наташка остервенело запустила в Серафиму грязной, специально мокрой тряпкой. Черные брызги разлетелись по всему классу, оставив на партах и стенах огромные кляксы.

- Ты чего наделала, Наташка, - повысила тон Ольга, - кто теперь это отмывать будет?

- Вот эта и будет, - как ни в чем не бывало прогнусавила Наташка.

Серафима, до которой злосчастная тряпка так и не долетела встала, скрестив руки на груди. Бросив на своих истязателей взгляд, полный укора и презрения, она сказала:

- Вот сама подобрала и помыла. Со мной твои номера не пройдут, Афанасьева.

- Во, обнаглела! Девочки, ну, вы видели, чего вытворяет, вот гадина-то! Я тебе сейчас покажу!

Наташка взвилась гремучей змеей и накинулась на Серафиму, но той удалось ловко отбить удар. Схватив тяжелый стул, она замахнулась на нападающую:

- Только подойди, пожалеешь! – взбешенной кошкой прошипела Серафима. Ее колдовские зеленые глаза сузились в состояния иголки, в них сверкала ненависть.

- Наташа, отойди, ты чего делаешь?! – не зная, как заступиться за бывшую подругу, перепугалась Сашка. – Ты же сама гадость сделала и еще виноватых ищешь.

Наташка медленно развернулась, вперив в Сашку испепеляющий взгляд:

- А ты, недоразумение, вообще помолчи. Думаешь, с тобой возятся, потому что интересна ты хоть кому-то? Ошибаешься. Ты здесь никому не нужна, никому не интересна. Радуйся, что тебя хоть не задирают, как раньше… пока!

Девчонка сказала эти слова таким тоном, что Шурка почувствовала, как покрывается с головы до пят ярко-малиновыми пятнами стыда, боли, отвращения к самой себе и окружающей атмосфере. Конечно же, она не нашлась, что ответить обидчице, а только сконфуженно отвернулась и продолжила с еще большим остервенением драить стол.

- Ладно, девочки, не будем скандалить. Понимаю, что присутствие некоторых не всех здесь устраивает, но будем же терпимей и мудрее, - скорчила из себя добренькую миротворицу староста.

- Да как можно работать в одном помещении с этой? – не унималась Наташка. – Это невозможно! Это сущая пытка для меня.

С горем пополам дежурство было закончено. Наташка вылетела первой, Ольга проверив порядок в классе следом, Сашка замешкалась, пытаясь заговорить с Серафимой, но, так и не добившись ее расположения, ушла третьей, последней класс покинула Серафима. Захлопнув дверь, чтобы сработал замок, она медленно, удрученно, с убитым взглядом поплелась домой.

Оказавшись почти возле дома, Серафима стала невольной свидетельницей неприятного скандала ее мамы с председателем, Петрушиным Георгием Александровичем.

- Убирайся отсюдова, и чтобы духа твоего поганого в моем доме не было, понял? Свинья недорезанная! – срывающимся голосом кричала мама Серафимы, Василиса, очень красивая тридцатипятилетняя женщина, старающаяся в любой ситуации держать лицо, за что ее не взлюбили соседки, завидующие ее красоте, дворянской осанке и молодости, которая не собиралась уходить.

- Ты еще пожалеешь, Василиса, - хрипел Петрушин, подхватывая свои вещички, которыми, будто бы боевыми снарядами швыряла в него Василиса. – Ты еще ко мне на коленях приползешь, и потаскуха твоя маленькая, вы обе у меня запляшете, это я тебе обещаю!

- Пошел прочь черт лысый! – зарычала Василиса. – И только попробуй к дочери подойти, я тебе все глазки твои заплывшие выцарапаю. Это я тебе тоже могу пообещать! Ненавижу!

Когда Серафима добежала до матери, председатель уже был далеко. Василиса же плакала навзрыд, чего с ней не случалось никогда в жизни, даже страшную новость о смерти любимого мужа женщина встретила с железным лицом, хотя потом, Серафима слышала, как она рыдала в соседней комнате, но тихо, так чтобы дочь не слышала. Василиса хотела, чтобы дочка поняла: ни в какой ситуации нельзя проявлять слабости, особенно перед людьми. Никогда не стоит вымаливать у людей жалости, жалость унижает, а в новом жестоком веке у большинства и жалости нет, есть либо радость от созерцания чужого горя, либо безразличие. Так пусть лучше думают, что их не сломить, чем смеются за спиной и зубоскалят. Да, суровую правду бытия Василиса усвоила на сто процентов.

- Мамочка, не плачь, миленькая моя, что случилось, скажи, ну, не плачь же так горько, а то и я сейчас расплачусь!

Маленькое отважное сердечко Серафимы готово было разорваться на тысячи, миллионы крошечных кусочков от той нестерпимой боли, которая разъедала ее изнутри. Ей было невыносимо плохо, который год подряд, а ведь раньше так не было, раньше казалось, что если сейчас плохо, то очень скоро будет хорошо, ведь черная полоса не может длиться бесконечно. Оказалось, что может.

- Мамочка, я с тобой, ты знай это. Мы вместе с тобой всё выдюжим. А папочка, он Там, с Боженькой, ты же это знаешь, и он помолится за нас и всё наладится. Сейчас тяжело, да, но всё со временем образуется, ты только держись, не сдавайся, ты же сама меня учила быть сильной, не плачь же! Прошу тебя!

Василиса еще громче разрыдалась, уткнувшись в плечо дочери и сжав ее в стальных объятьях. Слишком долго эта красивая, сильная женщина сдерживала свою боль и скрывала свое горе, слишком долго она держала свои эмоции и слезы под семью замками, а теперь вся эта стихия вырвалась наружу. Чаша терпения была переполнена. Последнюю каплю добавил дебилеватый председатель, пришедший к Василисе с недвусмысленным предложением, стать его содержанткой за право нормального проживания в поселке. В противном случае он поклялся превратить жизнь матери и дочери в ад. И в этом можно было не сомневаться. Такие люди, они мстительны до ужаса.

- Доченька, доченька моя, - продолжала плакать Василиса, но уже обрела дар речи. Всеобъемлющая волна гнева и ярости стала спадать, уступая место пустоте и горечи. – Миленькая моя. Как же такое в мире творится, какой же страшный, несправедливый этот мир! Сколько же зла здесь, сколько нелюдей здесь! Такие вот нелюди и Господа не пожалели две тысячи лет назад. Даже Господа такие вот сволочи мучили! И сейчас издеваются над верой Его. Над людьми Его. Почему же так, доченька моя?! Когда же им всем будет наказание? Когда же всё это зло паршивое уничтожено будет? Когда же, доченька!

- Мамочка, родненькая, будет, обязательно будет. Всем по делам будет, мы же с тобой знаем. Ты не сомневайся даже.

- Да. Я очень, очень надеюсь на это. Верю в это, иначе бы и жить не зачем было бы. Ох, Серафимушка моя хорошая!

Долго еще мать и дочь просидели так, обнявшись, не замечая ни холодного, пронизывающего ветра, который пробирался сквозь худую одежку и продумал насквозь, ни надвигающейся ночи, ничего на свете. Только спустя сорок минут, когда все слезы были выплаканы, Василиса молча увела дочку домой и растопила небольшой кучкой хвороста большую беленую печь.

Под ночь в дверь осторожно постучали. Один легкий удар, тишина, второй, третий, тишина, еще четыре удара подряд.

- Отец Лука пришел, - оживилась Василиса и побежала открывать дверь.

На пороге весь белый, как снеговик стоял уже знакомый нам батюшка. Поразительно, но в такой холодный вечер, на нем была одна только старенькая ряса из тонкого полотна, и казалось, будто бы он и не чувствовал холода, или старался не чувствовать, не замечать… он упорно заставлял себя привыкать к тяготам жизни, дабы потом враги этими тяготами не смогли бы сломить его духа... С этой же целью, ходил он, как правило, босиком. По снегу, по острому льду. Ел всего лишь раз в неделю, и то крошечными порциями. Никто из знающих этого удивительного человека близко не мог понять, как еще жизнь теплится в его теле, изможденном страшной, тяжелейшей жизнью, и такими вот самостоятельными проверками на прочность… никто другой не продержался бы и месяца, а он жил, трудился и никогда не жаловался ни на что. И лишь единицы понимали, в чем состоит секрет.

- Да, дочки, сегодня погодка разбушевалась. Видать и природа уже гневится на происходящее вокруг, - тихонько прошелестел он очень мягким, приятным бархатным голосом. С его появлением в избе стало как-то необъяснимо светлее, теплее и уютнее. Даже Василиса, до этого ронявшая слезы украдкой, заулыбалась, ее движения приобрели живость, энергию. Из соседней комнатки выглянула Серафима:

- Наконец-то вы пришли! У нас тут столько всего было, - на последнем слове голос девочки заметно погрустнел, что не укрылось от слуха всегда очень внимательного батюшки.

- Так… я понимаю, пока меня не было, произошло что-то нехорошее? Рассказывайте, дочки.

- Ох, батюшка, да люди злые такие, измотали нас совсем. Председатель сегодня приходил… угрожал мне… гадости всякие говорил, да такие, что и повторить стыдно. Серафимку в школе заклевали, последнюю подружку отвадили от нее. Тяжко нам, да так, что хоть в петлю, - скороговоркой прощебетала Василиса.

- Какую еще петлю?! Вот удумали, - вступая в комнату и озаряя ее невидимым светом добра, обняв обеих, и мать, и дочь, шепнул батюшка. – За председателем вашим уже смерть ходит с косой. Я сегодня увидел. И нелепая такая, я вам скажу… - резко махнув своей мощной рукой: - Не горюйте, девчоночки мои, выдюжим, вот только не сдавайтесь, как бы ни было тяжело! Мы ведь с Богом, значит, выдержим! Конечно, зло сильно, очень сильно, оно и воцарилось на этой Земле, но Бог все равно сильнее, так всегда было, так всегда будет! Нужно бороться, хорошие мои, будем бороться, и всё образуется. Я вот вообще который год, то в бегах, то в ссылках, то в тюрьмах, и ничего, не горюю, становлюсь еще сильнее и мудрее. И час, когда мне доведется встретиться с Господом, для меня – радостное ожидание, тогда как всем этим угнетателям нашим этот час станет ой каким непростым.

- А мне очень горько, батюшка, - всхлипнула Серафима.

- Что же тебе горько, детушка моя хорошая? – ласково погладил ее по голове батюшка.

- Да за всё горько. И то что папку нашего убили. Он такой хороший, а его убили. И то, что вы по ссылкам и тюрьмам, за что? Почему воры всякие и убийцы, такие, как председатель этот и другие, ходят на свободе, а хороших уничтожают, почему?

- Девочка моя, милая моя, я же говорю вам, зло воцарилось на Земле. И Иисус говорил, что князь мира сего – дьявол. Это нечто и пытается души людские на свою сторону повернуть, кого посулами какими, деньгами и властью, кого страхом и люди от малодушия своего, от трусости, от слабости идут за злом в пропасть. Но и дьяволу придет конец, и тем, кто его пути избрал. А еще помните: не тот мертв, кого убили, а тот кто убил. Жизнь Там она продолжается, и вот Там уже начинается абсолютная справедливость. Она и здесь есть, просто в этом мире кара приходит со временем, но рано или поздно, она все равно приходит, тут можете не сомневаться, я немало пожил на этом свете, поэтому могу утверждать: еще не одно злое дело не прошло человеку даром, спустя год, два года, пять, десять лет, но зло возвращается бумерангом, причем, чем дольше оно летит, тем больнее потом стукнет.

Девочки мои родные, знаете, когда меня на допросах в тюрьме пытали, многое претерпеть мне пришлось. И жгли меня, как в Средневековье, и били, и холодом, и голодом морили, лишь только для того, чтобы я от Христа отказался, аж в голове не укладывается, что такой ужас может происходить в двадцатом веке. И после всех этих истязаний я умер. Да, да, умер. Три дня я пролежал так, и чекисты, которые измывались надо мной, приказали охранникам выбросить меня, как мусор ненужный на помойку, чтобы закопать потом. Так, в эти три дня я видел Господа, я слышал Его. Он показал мне страшную битву, которая ведется вне этой Земли за жизнь этой Земли. Ангелы бьются с демонами, Свет борется с тьмой. Бог хочет спасти Землю, вытащить каждого человека, но люди не видят этого, не понимают, и своими поступками страшными встают вместе с демонами в один строй на разрушение мира, а потом сами страшно, глупо погибают, потому как выбрали не те пути. Зло оно всегда разрушает само себя, и это качество не дает ему править вечно.

Хорошие мои, эпоха зла закончится, и всем будет по делам его. Злым бедами, добрым наградой, миром, любовью. Сложен этот мир, девоньки мои, но если бы было всё так просто, и мира бы не было. И знайте, что Господь не хочет ваших страданий, не от Него это, но всё нужно выдержать, нужно выдержать эту битву со злом, чтобы нести в этот мир свет, правду, добро, искренность. В этом состоит наша с вами задача.

- Батюшка, вы, наверное, голодный, а мы вас тут заговорили, - засуетилась Василиса, - пойдемте, я соберу на стол, что-нибудь.

- Дочка, не беспокойся за меня. Ты же знаешь, я испытываю свое тело, чтобы материальное не брало вверх над духом. Я знаю, что впереди меня еще ждут испытания, суровые испытания, и чтобы они не стали для меня слишком тяжкой ношей, я не должен держаться ни за что земное, ни за еду, ни за одежду. Элементарное есть, и ладно. Тем более, что вы так хорошо накормили меня три дня назад. С меня пока хватит, - батюшка улыбнулся и присел на лавку у стены. – Спасибо вам, что приютили меня. А то где бы я маялся теперь…

- Да, что вы, отец Лука, было бы за что благодарить! Такого человека и не приютить. Если честно, то у меня в сердце просто пламя горит, бушует. Хоть бы вас уже пощадили! Человек в восемьдесят семь лет должен скрываться по лесам и лугам от этой проклятой власти только лишь потому, что несет людям веру… - взбунтовалась Василиса и невольно крепко сжала кулаки так, что побелели костяшки пальцев.

- Они служат злу, потому и ведут себя, как звери. Но слепой не может вести слепого, в таком случае, оба упадут в пропасть. Так происходит и с ними. Мне искренне их жаль, потому что теперь я знаю, какая страшная кара их ждет за всех их злодеяния. Но не будем о плохом. Давайте лучше почитаем, девоньки, мне понравилась наша с вами традиция.

- Замечательно! – радостно всплеснула руками Серафима и побежала в комнату за книжкой рассказов. Она любила слушать, как отец Лука читал вслух, ему удавалось оживлять интонацией своего голоса каждый образ, каждую картину, изображенную авторам на страницах его книги. И в эти минуты весь мир с его жестокостями и подлостями переставал существовать, и перед мысленным взором раскрывалась бесконечная Вселенная добра, чистоты и приключений. В эти минуты Серафима была абсолютно счастлива.

На следующий день в школе был устроен настоящий переполох. Директриса метала гром и молнии, и немного опоздавшая на урок Серафима не сразу смогла понять, что собственно произошло.

- Так! Ты еще и опаздывать вздумала, ну, это уже хамство крайней степени, я этого не допущу! Мало того что всякие отбросы общества ходят в мою школу, так эти отбросы еще и ведут себя, как короли мира! Встала, Тельцова! Она еще и садится вальяжно, императрица нашлась недобитая!

- Я не отброс общества, - как всегда тихо, но уверенно, прошелестела Серафима и поймала десятка два уничижительных взглядов одноклассников, уже немало настропаленных директрисой.

- В самом деле?! – протянула Реджеповна. – А, скажи, на милость, кто же ты тогда, если после твоего дежурства из класса пропадают вещи и деньги? Не отброс, или может быть герой нового времени? – директриса все больше повышала голос, и к концу фразы уже орала во всю мощь.

- Какие еще вещи и деньги? – недоумевала девочка.

- Такие! Вчера я по наивности своей решила в классе оставить дорогой аккордеон, который нашей школе подарили к праздникам и крупную сумму денег, думала, что на своих детей можно положиться. Деньги эти на ремонт были выделены из поселкового бюджета, понимаешь ли, а теперь их нет. У меня нет других подозреваемых. Или, может быть, ты хочешь сказать, что воровка у нас Ольга Кравец, староста класса?!

Ольга яростно встрепенулась и развернулась на Серафиму с видом нескрываемой угрозы.

- Или, может быть, это сделала Наташа Афанасьева?

Афанасьева, сидящая рядом с Серафимой, как бы невзначай со всей силы пнула ее ногой. Ответить Серафима при директрисе не могла, а только лишь посмотрела на ту, как мусор, не стоящий внимания и уважения. Девчонка поняла смысл этого взгляда и затаила на соседку по парте еще большую ненависть.

- Хотя нет, как же я сразу не подумала! Украсть могла ведь и твоя подруга Саша Белова? Так, Белова?

Шурка аж подскочила на своем месте от неожиданности. Этот вопрос был задан так неожиданно, девчушка надеялась, что вся эта буря пройдет как-то мимо, а тут прямо в лоб. Она покраснела с головы до пят, как рак и не нашлась, что сказать, а только лишь энергично отрицательно замотала головой.

- Не ты, Сашенька украла? – с напускной заботой пропела директриса.

- Не… нет. Конечно, это не я, - зазаикалась Шурка.

- Сашенька, ну, надо как-то в этом деле разбираться. Что ты думаешь по этому поводу? – не унималась Бирюкова.

- Я не… не знаю. Мы убирались. Потом ушли. Всё.

- Кто уходил последним?

- Я не знаю, - фраза «я не знаю» уже стала кодовой в сознании Шурки, ей казалось, что ее голова сейчас разлетится на части от чрезмерного напряжения, которого она уже не выдерживала. Мало было всего, так еще и эта кража, которую директриса странным образом перекидывает с одного на другого.

Тут подняла руку Ольга:

- Как я помню, первой у нас ушла Наташка. Она что-то не в духе была. Потом, всё проверив ушла я. Дальше уже оставались Тельцова и Белова. Это кто-то из них.

- Так, так, так. Картина потихоньку проясняется. Двое уже не четверо. Ну, на мой взгляд, это уже преступный сговор. Пойдете обе по статье, как воровки. Это лет на десять-пятнадцать, если не больше. Так, Белова?!

- Я… я ничего не знаю. Я ничего… ничего не брала! Я даже не знала, что в классе какие-то деньги лежат, и аккордеона я не видела! – Шурка уже чуть не плакала, чем наслаждались, как одноклассники, так и директриса.

- Белова, ну ты же понимаешь, что оставить я такое без наказания не могу?

- П…п…понимаю.

- Я должна разобраться с этим вопросом.

- Угу.

- Тогда ответь мне на другой вопрос. Вы с Тельцовой по-прежнему подруги, как было раньше, делитесь секретами, общаетесь? Если да, то наверняка, что-то ты должна знать. Если ты будешь выгораживать воровку, помни, пойдешь в тюрьму вместе с ней! Вот родителям твоим будет стыдобища за тебя, ты только представь эту картину!

Сашка представила на мгновение всегда перекошенное злостью лицо Натальи, такое же лицо Егора, и почувствовала, как начинает терять сознание от страха и отчаяния. Она не смела поднять голову, она не могла уже думать, все мысли разбежались в разные стороны, оставив несчастную девочку в беспомощном состоянии.

- Ну, отвечай же! – не желая затягивать этот разговор до бесконечности, рявкнула директриса.

- Я… мы… мы уже давно не общаемся… - промямлила Сашка.

- Это не тот ответ, который я хотела получить от тебя. Вы дружите или нет?!

- Да так… немножко…

- Что значит немножко, Белова, хватит юлить! Да или нет, отвечай по существу.

- Нет, - еле слышным шепотом ответила Шурка и услышала, как странно булькнув рухнуло сердце, на миг остановив свой ход. Шурка случайно подняла голову и увидела лицо Серафимы, это лицо она потом будет вспоминать всю свою жизнь, как укор совести.

- На нет и суда нет, - как-то быстро успокоилась директриса и потеряла интерес к затравленной Шурке. – Садись Белова. А ты, Серафима, пойдем за мной. Будем разбираться дальше, куда ты казенные деньги дела и кому дорогой музыкальный инструмент перепродала. Это надо же! Никогда на моем веку такого безобразия не происходило. Чтобы воры и в школе! Позор какой!

- Я не брала ничего! - громко отчеканила Серафима. С бледным лицом, на котором черными пятнами выделялись огромные почерневшие от боли, обиды и негодования глаза, с трясущимися руками от чрезмерного волнения, она сейчас воплощала собой само страдание, но всеми своими силенками, девочка старалась не выдавать своей слабости и всей степени своего горя. Она уяснила истину: нельзя показывать страха врагу, иначе ты пропал. – Может быть, вы сами взяли? – чуть тише произнесла Серафима, но не успела она сказать этой фразы, как была вышвырнута из класса вмиг озверевшей директрисой под дружный вой и улюлюкание класса. Сашка забилась в свой угол и старалась не смотреть вслед своей подруге… бывшей подруге, от которой она сейчас так подло отказалась в самый тяжелый для нее момент. Чувствовать себя предательницей – самое страшное, что только может быть на свете. Это чувство сжигает постепенно, в итоге, выжигая душу дотла. Все это ждало Сашку впереди.

А Серафиму ждала настоящая экзекуция с театрализованным представлением с вызовом всех, кого только можно было вызвать. После трехчасового обсуждения, было решено подавать на девочку дело в город, что обычно занимало дня два три, не больше, после чего подсудимый отправлялся в лагеря на долгие годы, либо навечно.

Скольких вот так, по навету, по доносу, просто так сгнобили в советских лагерях! В лагерях, куда сажали уже с девятилетнего возраста, причем сажали не куда-то отдельно, а вместе со всеми, где были как люди невиновные, раздавленные своим горем, так и матерые зэки, которые пользовались привилегиями социально-близких элементов, в отличие от социально-чуждых, «неисправимых врагов», сидящих по политической статье (если пользоваться терминологией Макаренко). В стране в пору расцвета коммунизма социально-чуждыми, «истинными врагами народа» считались ученые, писатели, священники, просто тихие верующие, и просто случайно выловленные за смелое словцо люди. И пока социально-чуждые загибались от непомерного труда, социально-близкие (воры и убийцы) убивали новоприбывших, издевались по полной… насиловали бедных детишек, которых закидывали к ним, как собачек в клетки диких зверей для развлечения, и всё это творилось с подачи охраны советских лагерей![1] [2] Вот такая страна справедливая! Вот такие законы, и власть ее хорошие!!! В их честь памятники и парады!!!

Вернулась Серафима домой лишь под ночь, изможденная, заплаканная, униженная, она не знала, что сказать маме и как, вообще дальше жить.

Сашка вернулась домой хуже побитой собаки. Каким-то неведомым чувством она ощущала, что невидимый защитный щит, прикрывавший ее все эти годы, рассыпался в труху, и она осталась одна на ледяном ветру жизни, беззащитная перед злом этого мира. Судьба будто бы отвернулась от глупой, малодушной девчонки, которая могла выбрать между предательством и геройством, но на этот раз выбрала предательство.

Дома ее ждала мощная взбучка и мысли о веревке, как единственном выходе, из такого кошмарного положения. С этими мыслями она уснула, мысли развеялись в долгом странствии средь туманных лабиринтов снов. Иногда в этих снах проблеском света появлялся Иван, лицо которого Шурка уже стала забывать, так как не видела его уже очень давно.

А Иван тем временем собирался к соседям, наконец-таки отдать долг: матери заплатили немного за предыдущий месяц, так что можно было поблагодарить своих благодетелей, выручивших семейство в трудный час. Елена Дмитриевна ликовала:

- Сыночек, я так рада! А то уже сердце изболелось, так не люблю когда в долгу перед кем-то, особенно, перед такими хорошими людьми. Тем более, что им сейчас самим туго стало. Ты подожди меня минутку, я сейчас доварю кашу и с тобой соберусь, вместе пойдем, а то темно, не хотела бы я тебя отпускать в такую ночь одного.

- Да о чем ты, мам, - бравадно махнул рукой Ванька:- что я, маленький что ли, не дойду чай? Я у тебя уже защитник, а ты во мне до сих пор ребенка видишь.

Елена Дмитриевна улыбнулась:

- Ты прав, Ванюшка, мать всегда переживает за сына своего или дочь, как за малое дитя, и здесь уже без разницы, сколько этому дитю лет, десять, двадцать или сорок. Но может быть, все-таки вместе… и тебе веселее будет, а?

- Мама! – смешно нахмурив нос, твердым голосом отчеканил он:- Я обернусь в одно мгновение, ты даже доварить еще не успеешь. Одна нога здесь, другая там, а руки и голова тоже здесь.

- Ну, ты наговоришь еще, жуть такую! – засмеялась Елена Дмитриевна. – Но тогда, чтобы мигом, быстрее ветра. Хорошо? Быстренько тете Вале сверточек с денюжками отдай и назад. А я приготовлю пока что-нибудь еще вкусненькое к твоему приходу. Я тебя жду.

- Хорошо, мам, я мигом, - одевая на ходу свою неизменную старенькую курточку и пряча сверток с деньгами в потайной карман, пришитый на внутренней части рубахи, крикнул с порога Иван. Тихонько хлопнула дверь, в дом ворвался резкий холодный ветер. Сделав по дому круг, он улегся тонким слоем инея и тут же поспешил растаять под лучами домашнего солнышка уюта, любви и тепла.

Иван поднял воротник и постарался не замечать промозглого, пробирающего до костей зимнего ветра. Как же не хотелось выходить в такой ненастный вечер из дому, но что поделать! Отдать долг – дело чести, а то завтра Валентина собиралась уезжать, а там опять какие-нибудь дела, проблемы, заботы, и деньги улетучатся. Так что уж лучше не лениться, тем более, что Валентина с мужем жила совсем не далеко, в десяти минутах ходьбы быстрым шагом. А маму тянуть за собой в такой мороз и метель, последнее дело. Все-таки, кто мужик в доме?

Иван ускорил шаг. Пройдя пару километров и выйдя на пустынную дорогу, соединявшую две части поселка, верхнюю и нижнюю он вдруг заметил, как две тени юркнули со стороны моста, прямо к дороге. Иван не придал этому никакого значения, но, на всякий случай, пошел еще быстрее. На протяжении минуты он, то терял тени из виду, то вновь замечал их, когда полноликая луна выглядывала сквозь снежные тучи.

Дорога свернула к небольшому перелеску. Осталось только пройти его и минуть ряд домов, пятый по счету – дом Валентины. Но неожиданно что-то тяжелое навалилось на Ивана сзади и повалило наземь. Град оглушительных ударов посыпался с двух сторон. Мальчишка растерялся и, не успев поставить блок защиты, стал доступной мишенью для убийственных ударов.

- Деньги отдавай! – приказным тоном прохрипел первый нападающий и дополнил свои слова мощнейшим пинком, от которого в глазах Ивана замелькали все звезды Галактики.

- Какие деньги? – с трудом переводя дыхание, прошептал Ваня.

- Такие, какие ты сейчас несешь с собой, - еще яростнее зарычал первый, второй решил, что парня нужно постоянно держать в страхе болевого шока и выламывал ему руку.

- Оставьте меня в покое, - забрыкался парнишка, - нет у меня никаких денег. Помогите! – громко прокричал он в пустоту, но в ответ услышал только заунывное завывание метели и омерзительных смех воров.

- Кричи, кричи, так уж тебя здесь и услышат, конечно. А если и услышат, то убегут побыстрее. Время сейчас вон какое, хорошее! – оскалился второй бандит, выворачивая карманы Ваньки наизнанку. Повернувшись к подельнику: - Эй, Степка, а денег и вправду нет никаких, одни дыры в карманах.

- Чё, вообще ничего нету? – не поверил первый и бросился шарить по карманам сам, бедный мальчишка в это время извивался как уж, стараясь вырваться из цепких лап негодяев.

- Действительно нет. Вот сволочь! Падла такая! Мы тут его на морозе караулим, а этот недоносок просто разгуливать вздумал! И сколько мне без выписки маяться? – мужик бросил на бедного парня полный дикой ярости взгляд. Но Иван не собирался выслушивать проклятия в свой адрес от каких-то маргиналов и решил вырваться хитростью: он замер, как пойманный зайчонок, дождался, когда хватка двух алкашей ослабнет, и ощутив, что они уже не так крепко держат его, сделал резкий разворот против часовой. Сработало. Теперь главное было бежать быстро, чтобы не догнали.

С криком «Люди, помогите», он бросился вперед. Нужно пробежать совсем немного, и там уже будет жилое поселение, может быть, кто-нибудь вступится за мальчишку.

Череда густых елок осталась позади. Бандиты страшно ругаясь гнались следом. Никогда еще Ивану не было так страшно. Даже когда тонул в речке, он не испытывал такой жути, ощущения стремительно приближающейся смерти, как сейчас. Кожей он ощущал ее ледяное, смрадное дыхание.

«Еще немного, только еще немного продержаться», - мысленно говорил он сам себе, минуя еще один зигзаг еловой поросли. Через десяток шагов он должен выбраться на открытую площадку, а оттуда уже видны дома. Там уже не так страшно, и бандиты вряд ли рискнут напасть на доступной обозрению площадке, хотя, как знать…

«Хорошо, что мамку дома оставил», - вдруг подумал Ванька и, не заметив спрятанного под толстым слоем снега крючковатого корня, споткнулся об него и растянулся во весь рост. Падая на землю, он осознал, что пропал. Хотя нет, рухнув в пушистый снег, Иван сумел быстро подняться, и когда бандиты почти нагнали его, он уже вставал с колен. Еще один прыжок, ах, если бы он мог прыгать, как хищник, а еще лучше, сражаться, как хищник, тогда мало места было бы этим подонкам, промышлявшим на ночных улицах городов, а теперь перебравшихся и в на проселки малых населенных пунктов.

Ванька оттолкнулся от места своего падения, как бегуны с положения низкого старта срываются в стремительный полет, но вдруг почувствовал сильнейшую, разрывающую на части, острую боль в левом боку. Все-таки сорвавшись с месте, он побежал вперед. Боль становилась невыносимой, разливной. Казалось, что тысячи острых жал вонзились в него и рвут на мелкие кусочки. Все поплыло перед глазами, белый снег внезапно стал пестрым, а потом красным. На автомате Ванька делал шаг за шагом, хотя не понимал куда идет, что происходит вокруг, и кто он сам. Он не видел, что сорвавшаяся с привязи собака, вылетела из первого дома и кинулась за бандитами с оглушительным лаем. Он не слышал, как скрипнула чья-то дверь, и кто-то с тихим причитанием бросился в его сторону. Сердце, забившись быстро-быстро, что, казалось, сейчас вылетит из груди, вдруг пропустило удар и, судорожно сжавшись, остановилось. Сознание отключилось, и Иван полетел куда-то в бездонную бездну, по спирали, летя сначала с пугающей скоростью, давящей всей ужасающей силой космических перегрузок, потом скорость стала спадать, и мальчишка стал успокаиваться. Страх от погони бандитов ушел, как и не было. Он забыл, кем был на Земле, и от этого становилось легче. Скорость полета стала еще медленнее.

- Батюшка, батюшка, что с ним?! – в ужасе причитала Серафима, видя, как отец Лука с матерью тащат бездыханное тело неизвестного ей парнишки. Вся курточка была насквозь пропитана кровью, в боку торчал обломок ржавого ножа.

Отец Лука впервые не ответил своей любимице и сосредоточенно всматривался в белую, будто бы вылитую из воска маску лица мальчишки. Василиса с трудом сдерживала слезы.

- Серафимочка, дочка, закрой дверь на засов, - быстро проговорил отец Лука. Серафима поспешила выполнить приказ. Закрывая дверь, она заметила, как серым облачком летит со стороны перелеска назад домой, ее дружок и защитник Бим, отважный дворовый пес. Это он спугнул бандитов, желавших добить парнишку. Удивительно, всегда такой добрый и ласковый, в критическую минуту Бим стал сущим чудовищем: в нем проснулась дремавшая до этого волчья кровь. Будучи помесью от волка и собаки, Бим обладал страшной мощью, и в этот вечер она пробудилась от долгого сна, чтобы вылиться вспышкой праведной ярости против алкашей воров. Неизвестно, что сталось с этими негодяями, но по окровавленной морде пса, можно было представить самые жуткие картины. Ну, и поделом им.

Серафима подумав, что прежде стоит привязать Бима, выбежала во двор. Пес устало вильнул хвостом и подбежал к хозяйке, которую любил до умопомрачения.

- Молодец, Бимка. Ты человека сейчас спас. Умничка мой, хороший. Пойдем со мной. Как же ты сорвался-то у нас?

Бим послушно опустил голову и слушал тихий, окрашенный богатой эмоциональной окраской голос девочки. Без труда Серафима отвела волкособа к его будке и повязала вокруг шеи веревку. Так все-таки спокойнее. А то мало ли что…

Быстро воротившись домой, Серафима, как и просил отец Лука, закрыла дверь на засов.

Пока девочка ходила, отец Лука готовил парня к операции. В себя он так и не пришел, дыхание то останавливалось, то снова вздымало его грудь, но с каждым судорожным вздохом оно становилось все слабее и реже. Василиса спешно растапливала печь и грела воду.

- Серафима, - в голосе отца Луки, а по совместительству еще и профессионального хирурга с богатейшим стажем[3], послышались знакомые жесткие нотки. Сейчас из мягкого, добрейшего человека он превращался в сурового хирурга, которому лучше не перечить, - скорей принеси какие-нибудь тряпицы, чистые тряпицы и нитки, а еще тащи мой чемоданчик, он под кроватью был запрятан.

Серафима порывом ветра юркнула в комнату и с молниеносной скоростью собрала все требуемое. Молча положив чемоданчик с инструментами и материю, девочка удалилась, зная: если что, отец Лука сам позовет, сейчас ему лучше не мешаться под ногами. Василиса нагрела воду и также тихо, без лишних расспросов, поставила на старенькую табуретку возле профессора.

Отец Лука осторожно снял куртку и рубаху с Ваньки. И куртка, и рубаха отяжелели от впитавшейся крови, приобретя грязно-бардовый цвет, батюшка отложил их в сторону и принялся за осмотр раны. Рана была глубокой, и самое плохое было то, что в боку торчал осколок от сломавшегося ржавого ножа. Осколок мог внести заражение, а это уже серьезно, опасно. Кровь быстрой струйкой стекала и тяжелыми каплями падала на пол.

Пододвинув тазик с горячей водой, и подготовив свои инструменты, отец Лука поднял глаза к потолку в искренней мысленной молитве. Через полминуты он быстрым движением опытного хирурга, зажав осколок кусочками белой простыни, вытащил нож. Бросив осколок в таз, от чего вода сразу же окрасилась в ярко-малиновый цвет, отец Лука, омыл рану, наложил на нее руки и начал тихо, размеренно читать древние, обладающие огромной силой, молитвы. Иногда он говорил чуть громче, растягивая слова в однотонный, вибрирующий звук, потом снова сходил на еле различимый шепот. Кровь под руками потихоньку сворачивалась. Кровотечение затухало. Уже реже и реже на пол капали тяжелые кровяные капли, дыхание Ивана из судорожно-останавливающегося становилось просто ослабленным, он задышал!

Серафима из-за угла, чтобы не попасться на глаза отцу Луке, следила за происходящим с расширенными от удивления глазами: батюшка потихоньку приподнимал руки над раной, как бы стягивая ее, продолжая пребывать в глубокой молитве. И когда он поднял руки на расстояние ладони, Серафима увидела, что рваная рана начала потихоньку сращиваться. Клеточка хваталась за клеточку, и вот уже вместо кровавого месива остался красноватый рубец. От раны не осталось и следа. О каком-то заражении после такой чуда не могло идти даже речи.

Размашисто перекрестившись и встав на колени, отец Лука устало прошептал:

- Спасибо Тебе, Господи!

С трудом поднявшись, он обессилено сел на скамью, что стояла у стены. Было видно, что остатки сил он отдал раненному парнишке. Ничего в этом мире не приходит просто так, батюшка знал это, но иначе поступить не мог.

А Ванька… почти остановив свой полет и успев разглядеть бесконечность звезд, растелившихся вокруг на многие километры, вдруг был сброшен назад. И снова спираль набирала обороты, снося голову. Он летел вниз, как подбитая птица, и каким мучительным было это возвращение! Опять пришлось испытать космические перегрузки, довольно неприятное чувство. Но иначе не возвращаются. Дальше удар, словно он упал с десятого этажа, но почему-то не разбился. Болезненный удар возвращения в тело. Ванька открыл глаза.

Он находился в чужом доме, в боку немного жалило, словно обожгло крапивой, но той разрывной боли, которая выключила его сознание, уже не было. Иван приподнялся. В углу лежали его вещи, окровавленные, мокрые. У стены полусидел, полулежал бледный человек в черной рясе. Веки под густыми седыми бровями тревожно вздрагивали, морщинки на лбу были стянуты в суровую складку.

- Отец Лука, - побежала к батюшке Серафимка, - вам помочь чем?

- Серафима, не мешай, - тихонько окликнула дочь Василиса, она уже не первый раз присутствовала на операции отца Луки и знала, что это состояние ему нужно перетерпеть, пережить. Бережно укутав сначала его одеяльцем, а потом и Ваньку, который, не зная еще, куда попал, прикинулся спящим, Василиса удалилась прочь, забрав с собой грязные вещи Ивана и таз с окровавленным ржавым осколком. Закрыв за собой дверь, Василиса поймала пытливый взгляд дочери:

- Мама, мамочка, ты видела как он! Руками! Это же невероятно! Как это он так? Разве такое возможно? – Серафима завалила мать вопросами, эмоции переполняли ее.

- Всё в этом мире возможно, Серафимочка, как видишь, - задумавшись: жаль, что мы не встретили этого удивительного человека, когда еще папа наш жив был. Уверена, что он смог бы что-нибудь сделать и для его спасения. Это такой человек! Замечательный. Божий человек, каких мало.

- Да… - протянула Серафима и опустила голову. Она вспомнила отца, его лицо, перекошенное ужасом и болью, когда его уводили от семьи комиссары. Грустно Серафиме стало и от того, что такого человека, как отца Луку гнала новая власть ни за что, за веру. А может быть, потому и гнала, что служила тем силам, которые не выносят имени Господа. Да. Так оно и было. Опечалилась девочка и, вспомнив свое нынешнее положение и страшный скандал в школе накануне. Но жизнь продолжалась, продолжалась и борьба. Вот только куда еще заведет эта борьба? Серафима этого не знала, и от того, ей было совсем не по себе.

А Иван… то, полностью возвращаясь в сознание, то погружаясь в тревожную дремоту, одновременно терзался навязчивым образом, который не покидал его уже которую минуту. Перед мысленным взором прорисовывалось идеальное, как будто высеченное из слоновой кости гениальным скульптором лицо, колдовские огромные зеленые глаза, смотрящие с тревогой и состраданием, слегка вьющиеся, длинные черные волосы, собранные в густую косу. Никогда еще Иван не думал так долго о девчонке. Но эта была другой, совсем не похожей на тех, которых он видел вокруг всю свою жизнь.

Глубокой ночью, когда все уже давно заснули, Серафимка на цыпочках, чтобы никого не разбудить пошла зачем-то в комнату, где так и остался лежать раненый. Накануне Василиса бережно укутала парнишку одеяльцем и подоткнула ему под голову подушку. «Совсем, как мама», - подумал он, не открывая глаз, и неожиданно для себя погрузился в глубокий исцеляющий сон, который был ему сейчас так нужен. Отца Луку Василиса с Серафимкой перетащили в его комнатку, у печки, он тоже уснул сном младенца. Походив немного в тревоге за судьбу дочки, боясь встретить завтрашний день, Василиса потушила керосиновую лампу и легла спать. И только одна Серафима, так и не сумевшая рассказать матери страшных событий минувшего дня, ворочалась с бока на бок. В итоге, не зная, как себя отвлечь от тяжелых мыслей, она пошлепала по дому. Ноги сами привели ее к заветной комнате.

Похоже, что парнишка тоже бодрствовал. В ночном сумраке неестественно сверкали его глаза. Услышав шорох в коридоре, он резко поднялся.

- Не делай резких движений, - шепотом запричитала девочка, - тебе сейчас нельзя.

- Кто здесь? – еще не понимая, как себя вести, задал вопрос Иван.

- Это я, Серафима, - заходя в комнату и присаживаясь в сторонке на лавку, бросила она.

- Серафима, - Иван нахмурился, - а что произошло, где я? У меня какие-то провалы в памяти, и мне никак не удается связать одно событие с другим.

- Ой! – взмахнула руками девчушка. – Да тут такое было! Кто-то напал на тебя, серьезно ранили, похоже, и вовсе убить хотели. Мы тебя на дороге нашли. И хорошо, Бимка спугнул бандитов этих, он их, судя по всему, хорошо потрепал потом. Так им и надо, подлюки поганые! Ну, так вот. Когда тебя притащили, ты уже и не дышал почти. И отец Лука операцию делал, молитвы над тобой читал. Только после этого ты стал в себя приходить, - голос Серафимы срывался, ей одновременно хотелось рассказать много, и не говорить ничего. Странное чувство… никогда с ней еще такого не было. Закончив на полуслове, она резко замолчала и опустила глаза в пол. Но уходить, почему-то, совсем не хотелось. Пусть бы он сказал что-нибудь… что-нибудь хорошее…

- А кто такой отец Лука? – заинтересованно развернувшись к ней, переспросил Иван.

- Батюшка. Он очень, очень хороший человек. Мы с ним познакомились недавно. Как раз мы с мамой прибыли сюда, и по дороге его встретили. Он скитался после того, как отбыл длиннющий срок в лагере, и представляешь, его посадили ни за что, за веру. Ужас какой-то! Так вот, мы его встретили, разговорились, и мама предложила ему пожить у нас. Вот только, чтобы на нас не навести подозрений, отец Лука старается не попадаться никому на глаза, и домой возвращается только в темное время суток. Вот какой человек. Ему самому тяжело как, а он о других всегда думает!

- Да… сегодня таких и гнобят, всячески уничтожить стараются. Кто честный, чистый, добрый и мудрый, тех и сметают ураганом. Страшно подумать.

- Страшно, - подтвердила Серафима. Впервые за долгое, долгое время ей было интересно и легко говорить с человеком приблизительно ее возраста. Странно, раньше ей казалось, что с мальчишками и говорить не о чем, а этот вон какой… не такой, как все. – А как звать-то тебя? – оживилась Серафима, вспомнив, что даже не знает имени своего собеседника.

- Ванькой, - улыбнувшись, ответил Иван, украдкой вглядываясь в ее зеленые глаза, которые по необъяснимой причине манили, притягивали, как магниты. Но вдруг память стрелой прожгла его сознание:- Ох! Меня ведь мамка ждет! Уже, наверное, поздно совсем. Представляю, как она убивается сейчас! Ванька заметался в поисках своих вещей, в поисках верного решения.

Серафима тоже встревожилась.

- А как же ты пойдешь? Ведь после такой операции тебе надобно отлежаться. Знаешь… а давай мы сходим к твоей маме и расскажем всё, приведем ее сюда, хочешь?

- Да как же… ведь спят все давно.

- У меня мамка хорошая, она поймет. Она и хотела тебя разбудить, да потом передумала, тебе тогда сон был очень нужен.

- Спасибо тебе Серафима… а можно называть тебя просто Сима?

- Можно, - снова опустила глаза она. Никому еще она не позволяла сокращать свое имя. И на этот раз ей это почему-то жутко нравилось.

- Мам, - тихонько потрясла за плечи маму Серафимка, - мамочка, проснись, пожалуйста.

- А? Что? – в последнее время при пробуждении Василиса долго приходила в себя. Сначала ей казалось, что она дома, в своем любимом маленьком южном городке, рядом муж… потом вспоминался арест, расстрел, отъезд в северный край… затем приходило отчаяние. Сейчас развиться вспышке горя и боли помешала дочка. Она легонько взяла ее за руку и прошептала:

- Мамочка, раненый проснулся. Говорит, его мама очень переживает, нужно как-то к ней сходить. Или его отвести.

- Да, да, конечно, - еще полусонная, на автомате отчеканила Василиса и быстро встав, начала одеваться.

- Какая ты у меня хорошая, - замурлыкала Серафима и поймала себя на том, что беспричинно улыбается. Нужно срочно спрятать эту улыбку, ни к чему она сейчас, не уместна. Но добрая, мудрая мама боковым зрением уловила эту перемену в дочери, и в душе своей порадовалась за нее. «Пусть хоть какое-то время ей будет легче, а то и так на девчоночку свалилось столько горя», - подумала она и не показала виду, что заметила что-либо.

Выйдя вслед за дочкой на цыпочках, чтобы не потревожить отца Луку, она вошла в комнату, где оставила Ивана. Тот уже встал и натягивал бережно выстиранную Василисой и почти подсохшую рубаху.

- Ты зачем встал?! – забыв о том, что только что кралась на цыпочках, дабы не разбудить батюшку, в голос гаркнула Василиса. Когда она злилась, то становилась просто железной, попробуй, пойди поперек… - Тебе после такого полежать нужно. Мы сами сходим, ты скажи, где твоя мамка живет, ведь мы люди же, христиане, а не звери какие.

- Спасибо вам от всей души, добрые люди, если бы не ваша помощь, даже страшно подумать, что было бы! Но я не могу вас подвергнуть риску. Сейчас ночь, а мало ли кто шастает еще по улицам. Тем более я живу через перелесок, а там опасно. Вон, меня, здорового парня и то не испугались, а молодым, хрупким девчонкам тем более нельзя в такой час выходить в наше-то время бандитское.

- Ой, тоже мне, нашел молодых, хрупких. Да нас с Серафимкой эта жизнь так закалила, что любому глотку перегрызем. Ты, в общем, давай, не возникай тут, говори адрес, и жди мамку свою тут.

- Я также говорил маме, когда уходил. Поэтому, уж не обессудьте, но я пойду сам. Удивительно, но у меня уже почти ничего не болит, и раны нет, хотя я точно помню, как нестерпимо в боку жгло. А глянул, царапина одна, значит, ерунда.

За спиной спорящий прогремел суровый бас:

- В общем, так, ребятушки мои, пойду я, а вы тут ждите. И отставить разговорчики.

Все недоуменно развернулись. В проход своей уверенной, размашистой походкой входил отец Лука, как всегда сильный, смелый и такой родной. От него исходила необъяснимая уверенность, которая передавалась и окружающим, рядом с таким человеком как-то ничто земное не страшно.

- Но батюшка… - было, попробовала вставить слово Василиса, но, пересекшись с улыбающимся и одновременно, строгим взглядом, не стала перечить. – Но можно мы, хотя бы, с вами пойдем? А то в такую погоду мы не хотели бы вас отпускать одного.

- Что ж, если хотите, пойдем вместе. А молодежь пусть дом сторожит.

Батюшка бросил в сторону Ваньки и Серафимы озорной взгляд, в котором читалась всё: искренняя забота, отцовская любовь по-настоящему родного человека, понимание и желание привнести в жизнь окружающих его, таких дорогих сердцу людей, хоть капельку добра и радости. Сейчас он видел, что самое лучше, что можно было сделать для этих ребят – дать им возможность общаться, и наговориться сейчас, именно когда это для них обоих так важно, пока что-то в душе, некая ниточка накала не перегорела, не оборвалась.

- Так, дружочек, где твоя матушка живет? – переспросил батюшка.

- Да, это как на дорогу выйдите сразу направо, в сторону перелеска, оттуда прямо всегда. Там будет мост, пустырь небольшой, минут десять ходьбы. А затем дорога приведет во вторую часть поселка. Пятый дом с краю наш, дом такой небольшой беленый с синими большими ставнями, он один там такой.

- Знаю, знаю такой, видал. Ну, пошли Василиса, нужно предупредить матушку, а то действительно, она сейчас места себе не находит.

Батюшка и Василиса молча вышли в темноту ночи. Хлопнула дверь, и в доме наступила тишина. Еще пару минут Иван с Серафимой вслушивались в удаляющиеся шаги и тихие разговоры отца Луки и Серафиминой мамы. Потом стихли и они. И он, и она судорожно искали предлог, чтобы заговорить, но и ему, и ей каждая новая мысль, каждая новая тема казались нестоящими внимания. Оба и хотели завести разговор, и боялись испортить то необъяснимое, только что зародившееся в их душах, спугнуть птицу нечаянной радости первого чувства любви. Наконец, Иван, набрав в легкие побольше воздуха сказал:

- Да, хорошая мама у тебя, очень хорошая.

- Это точно, - протараторила она, и снова в доме повисла тишина…

Перейдя перелесок, отец Лука и Василиса оказались на дороге, соединяющей две части поселка.

- Как он сказал, пятый дом? – засуетилась Василиса, боясь перепутать и постучаться в столь поздний час к чужим людям.

- Да нам не придется долго искать, вон, Василисушка, мама нашего юного друга идет.

- Где же? – удивилась Василиса, посмотрев вдаль. На расстоянии километра не было никого, лишь белый снежок медленно укрывал уснувшую до весны землю.

- Сейчас увидишь, Василисушка, сейчас увидишь, - как всегда загадочно ответил он.

Василиса не стала переспрашивать, она уже начала привыкать к загадкам, из которых состоял этот удивительный человек. И правда, не прошло и минуты, как на дороге показалась чья-то худенькая фигурка. Силуэт метался из стороны в сторону и в итоге побежал со всех ног по направлению к путникам.

- Ваня, Ванечка, - донес до них ветер осипший от крика и слез голос. – Где ты?

Батюшка поднял руку, привлекая внимание женщины. Фигурка замерла в тревожном ожидании.

- У нас он, всё в порядке, - крикнул батюшка и махнул ей, чтобы подошла.

Женщина рванула со скорость ветра и спустя пару мгновений уже стояла возле батюшки и Василисы.

- Вы что-нибудь знаете о моем сыне? Где он? Что с ним? Он пропал, я даже не знаю, где искать его! Умоляю, помогите, пожалуйста!!! – женщина еле переводила дух, слезы крупными жемчужинами застыли в глазах.

- Дочка, не плачь, успокойся, твой сыночек у нас сейчас. Так случилось, что на него какие-то бандиты напали. Ранили. Но не тревожься, всё плохое позади. Ты уж прости, дочка, что не удалось предупредить тебя раньше. И сынку твоему отдых нужен был, и я после операции упал без сил. Пойдем с нами, мы тебя шиповничком напоим.

- Операция? Какая операция?! О, Господи! Горе-то какое!

- Пошли, дочка, не зачем убиваться, когда беда отступила. Сейчас всё хорошо, - откуда только у отца Луки находилось терпения выносить слезы, причитания, срывы каждого! В любой, даже самой тяжелой ситуации, он умел найти и слово доброе, искреннее, и сказать так, что это слово доходило до самого сердца.

Елена Дмитриевна услышала батюшку и вытерла слезы.

- Спасибо вам, люди добрые. Я так понимаю, что вам обязана жизнью моего сыночка. Спасибо вам! Он ведь для меня всё, я ведь только ради него живу. Особенно после смерти мужа, у меня на этом свете никого не осталось, - Елена Дмитриевна не знала, как правильно выразить свою благодарность, то ли броситься на шею этим незнакомым, но уже бесконечно дорогим, родным людям, то ли и вовсе упасть на колени перед ними. Но заметив этот порыв, отец Лука остановил женщину и, аккуратно взяв под руку, повел в сторону дома Василисы.

По дороге все трое разговорились на все самые разные темы: о жизни, о смысле жизни, об испытаниях, которые каждому из них пришлось пройти, о любви. Дома этим временем тоже лился бурным водопадом разговор. Иван и Серафима, наконец, преодолели барьер смущения и стали делиться самыми сокровенными своими мыслями, рассказывая о прошлом и настоящем, вместе мечтая о будущем. И в эти минуты им казалось, что каким-то невероятным, чудесным образом, они перенеслись в другой мир, где нет зла и боли, разлук и разочарований. И в эти минуты оба хотели одного: чтобы эта ночь никогда не кончалась, чтобы им никогда, ни на секунду, ни на полсекунды не расставаться. Никогда!

Но как бы ни хотелось удержать каждую секунду этой чудной ночи, утро все равно наставало. Линия горизонта медленно окрашивалась багряными красками пробуждающегося дня. Когда солнце уже почти появилось из-за туманной дымки, две Елена решила, что пора и честь знать, итак засиделась она в гостях за задушевным разговором и вкусным отваром из трав и душистого шиповника. Долго прощались в дверях Елена с Василисой и отцом Лукой, Иван с Серафимой. Подростки пообещали друг другу отныне видеться ежедневно, и только это обещание скрашивало сейчас боль первой разлуки. У обоих почему-то нестерпимо щемило сердце, уходить, терять друг друга из виду, пусть даже ненадолго, до следующего дня, не хотелось до слез, и ребята, всеми силенками стараясь уцепиться за последние мгновения пребывания рядом, всматривались в глаза друг друга.

- Пока, - не отрывая взгляда, прошептала Серафима.

- До скорой встречи, - точно также, не сводя с нее глаз, ответил Иван.

Начинался новый день. Непростой день.

К восьми часам, как и обычно Серафима, поцеловав маму на прощанье, пошла в школу, но уже за довольно приличное расстояние, девочка резко замедлила шаг. Идти на очередную экзекуцию явно не хотелось, она понимала, что сегодня лучше не появляться в классе, во всяком случае, на проклятом уроке литературе. Когда-то это был любимый предмет Серафимы, теперь она его ненавидела. Точнее она ненавидела ту адскую атмосферу, которую создала Бирюкова. Как много зависит от учителя… И как страшно, когда имя «учитель» носит такой чудовище!

Два урока литературы стояли первыми по расписанию, потом шла физкультура и математика. Первые два часа нужно было как-то переконтоваться, а потом… что потом? Серафима этого не знала. Не могла же она так до бесконечности прятаться, да и зачем, если она ни в чем не виновата? С одной стороны девочка понимала это и понимала, что нужно как-то перебороть себя и суметь взглянуть в глаза врагу, смело и твердо приняв очередной удар. Но одно дело, понимать, другое дело, сломать себя и пойти против сердца. В этот раз Серафима не смогла, и поэтому, накручивала километры вокруг школы, чтобы как-то согреться.

Белоснежный снежок тихо падал крупными хлопьями, залепив брови и глаза прогульщицы. Унылое, низкое серое небо, напрочь стёршее малейшие следы дневного солнца, сейчас было в унисон с состоянием души бедной девчушки. Ей было также серо, безрадостно, тяжело. Мысли бесконечным потоком проносились в сознании девочки, напоминая, то о событиях минувшего прошлого, то рисуя образ Ивана. Иван потихоньку становился для нее тем теплым лучиком недостающего солнца, который пусть едва ощутимо, но грел душу. «И с чего бы это?» - недоуменно думала она, вновь и вновь прокручивая в памяти недавний разговор с ним, пытаясь найти свои ошибки в этом общении и нужные слова, которые были бы кстати, но которые пришли на ум поздновато. И когда они теперь еще увидятся, сколько дней пройдет с тех пор? Скорее бы…

Мороз крепчал, и закоченевшая девочка уже не чувствовала, ни рук, ни ног. Согреться прыжками и быстрой ходьбой было невозможно, и ноги сами понесли ее к зданию школы. Где-нибудь бы примоститься, согреться, а дальше надо думать, как быть.

Забежав в небольшое полутораэтажное здание школы, Серафима наткнулась на уборщицу. Та окинула запоздавшую ученицу недовольным, свирепым даже взглядом и бросила:

- Мигом вытерла ноги о тряпку, а то натопчешь мне тут. Ходют тут еще, топчут тут. Убирай за ними бездельниками потом…

- А где вытирать? – заплетающимся от холода языком, едва сдерживая пробирающий озноб, спросила девчушка.

- Ой, - цыкнула уборщица, - не видишь что ли? Глаза разуй, недотепа! У раздевалки расстелила. Иди отсюда, чтоб глаза мои тебя не видели!

Девочка шуганулась прочь от сварливой тетки, и уже уходя услышала шипящее вслед:

- Ходють тут всякие… враги народа проклятые, мать вашу перемать!

Как больно, горько, невыносимо стало бедной Серафиме! Что же это такое происходит? За что, по какому праву? Ее, кристально чистое дитё оскорбляет теперь даже уборщица! Хорошую прочистку мозгов провела товарищ Бирюкова, ничего не скажешь. А люди! Они уже давно, в значительной степени своей, стали тем легко настраиваемым, легко управляемым социумом, который так стремился сделать из прежде мыслящих и сильных, дружных людей «добрый» дедушка Ленин, а затем и «друг детей и народов» Сталин! Теперь, если в газете или на партсобрании, или на педсовете говорилось, что такой-то или такая-то - враг, то у 95% собравшихся не возникало сомнений на этот счет. Враг, значит враг. Значит, надо гнобить и презирать. Значит достоит смерти. И что им было до того, что этот «враг» с ними работал или учился, или жил в одном доме, если не в одной комнате общаги, в течение долгих лет, и они знали его или ее исключительно, как честного, порядочного, как правило, тихого, скромного и умного человека. «Значит, скрывал свои намерения, что еще страшнее», - успокаивали себя эти 95% и брали камни покрупнее, чтобы бросить в спину загибающемуся под гнетом опалы.

Так, великий, сильный прежде народ превращался в стаю, в стадо. И, лишь немногие понимали, что к чему, вот только открыто высказать свои мысли и, тем более, вступиться за невиновно оклеветанного и уничтожаемого, решались лишь единицы, за что потом и сами вставали в ряд «врагов». Интересно… бывает ли сегодня, хотя бы временами стыдно таким вот, бравшим камни и бросавшим их по команде «фас» в тех несчастных, напуганных и истерзанных людей, ни в чем, по сути, не виноватых? Или же, гордо выпятив грудь, они скажут: «Что ж, время было такое. Нас так учили…». Что ж… Бог вам Судья тогда!

Серафима горько беззвучно плакала, забившись в угол раздевалки. Последние силы на противостояние закончились. Выходить к людям-зверям девочка уже не могла. Вернуться бы домой, но Серафима слишком любила маму и знала, как та переживает по каждому поводу, поэтому нагружать ее еще и этими проблемами, любящая дочь не хотела, тем более, что помочь мамочка бы все равно ничем ей не смогла, слишком хорошо здесь все спланировано, прямо театрализованное представление, которому нет конца и края.

Вцепившись в горячую батарею, Серафима заливалась слезами. В груди больно жгло, и не было возможности как-то утихомирить эту боль, слишком много ее накопилось в последнее время, и страха, и отчаяния, и обиды на людей.

Внезапно кто-то тронул ее за плечо:

- Серафима, не плачь так горько. Мир суров, порой жесток, но мы не должны проявлять здесь слабости, иначе враги и вовсе сметут нас, пойми.

Серафима недоуменно обернулась. Неужели в логове врагов появился друг? Кто же это?

Другом оказался учитель физкультуры, как ни странно. Добрый, мудрый, хоть и очень строгий седовласый мужчина, Борис Сергеевич, смотрел на ученицу с жалостью и пониманием. Он один в школе отказался травить школьницу только лишь потому, что товарищ Бирюкова дала команду «уничтожить». Он, прошедший немало гроз и бурь этой лихой судьбы, уже не боялся никого и ничего. Семьи у физрука не было, а за свою жизнь он не держался уже давно. Поэтому встретил испепеляющий ненавистью взгляд директрисы с гордой усмешкой и словами «Не стыдно вам, Динара Реджеповна, со школьницей воевать? Мне вот, стыдно». Этих слов, сказанных при всем коллективе, Бирюкова ему не простит никогда.

- Не реви, малыш, - стянув девчонку в отцовских объятиях, отчеканил Борис Сергеевич. – А так дай им жару, чтобы их самих от собственной злобы перекосило. Никогда не убегай от проблем, какими бы тяжелыми они тебе не казались. Если от них убегать, то они догонят и еще сильнее ударят. Всегда будь готова драться, даже, если это последний бой. И никому не показывай своей слабости. Враг, видя твои слезы станет еще сильнее, а если увидит твою твердость, уверенность и силу духа, впадет в замешательство. Лучше потом наплачешься, дома, когда никто не видит, но на вражьей территории – не смей! А я с тобой. Я поддержу, чем смогу. Поняла?

- Она говорит, что я деньги и аккордеон украла. А я не брала, - на последней фразе Серафима понизила голос до шепота, и только по движению губ, Борис Сергеевич догадался, что сказала девочка.

- Я знаю, - хмуро ответил учитель.

- Но как же? Как же мне доказать это? – развела руками Серафима.

- Бог всех рассудит. А мы должны стараться внять Его подсказкам, которые, обязательно, будут. Обязательно. Не бойся, девочка. Не бойся, - он посмотрел на часы, - что же мы сидим тут, слезы льем?! У меня же сейчас урок, и у тебя, кстати, тоже. Пошли, хоть развеешься, - сделав шаг вперед, он остановился и обернулся к Серафиме:- А с одноклассниками держи себя твердо. Ты ни в чем перед ними не виновата. Ничего не проси, ни внимания их, ни благосклонности, никогда ни у кого ничего не проси, дороже встанет. Никому просто так не доверяйся, только проверенным временем и жизнью людям, и ничего не жди от судьбы, так лучше, малыш. Если судьба даст что-то, ты будешь рада и благодари ее за это, если не даст, то ты и не ждала. Пошли.

Серафима только тихонько ответила «Спасибо» и поплелась следом за учителем.

В коридоре учитель и ученица столкнулись с одноклассниками Серафимы, которые уже несколько минут как ждали преподавателя и расшумелись, обсуждая какую-то очень интересную для них новость. Борис Сергеевич окинул всех как никогда строгим взглядом, отчего подростки вжали головы в плечи и замерли, словно суслики перед хищником.

- Чего расшумелись? – сурово нахмурив свои густые посеребренные сединой брови, рявкнул Борис Сергеевич.

Мальчишки и девчонки еще больше сникли под уничижительным взглядом из-под собранных в строгую складку бровей.

- Чего шумите, говорю? Есть повод для обсуждений? – еще громче повторил учитель и сделал угрожающий шаг вперед, на учеников 8А класса.

- Да тут у нас… - замялась Ольга и пренебрежительно кивнула в сторону Серафимы. – Воровка в классе объявилась.

- Ну, и кто же по-вашему воровка в классе? – Борис Сергеевич еще немного повысил голос и непроизвольно сжал правую руку в кулак так, что побелели костяшки. На скулах заиграли желваки, вид был не просто угрожающий, а яростный. Таким учителя физкультуры школьники не видели еще никогда.

- Да понятно кто, - стараясь не смотреть в глаза Борису Сергеевичу, продолжала гнуть свою линию Ольга, - вон она, Тельцова.

- Ты может быть, сама видела, как она деньги брала?! – Борис Сергеевич сделал еще один шаг и встал вплотную к старосте класса, та невольно поежилась. Ей больше всего на свете хотелось быстрей закончить этот неприятный разговор, который заходит в какое-то непонятное русло. – Я спрашиваю, ты, Кравцова видела своими глазами, чтобы Серафима взяла хоть что-то чужое?!

- Нет, но…

- Тогда по какому праву ты смеешь обвинять человека?!

- Но… Борис Сергеевич, Динара Реджеповна уверена, что это сделала она. Да больше и некому! – взвизгнула Ольга.

- Кравцова… - учитель в упор посмотрел на девчонку таким свирепым взглядом, что, казалось, еще минута, и он ее удушит. Но вскоре ему удалось взять себя в руки, и, сложив руки на груди, он выдержал паузу, потом продолжил:

- Ребята, вы как, считаете себя умными людьми или дурачками попугайчиками? – начел он издалека.

- Умными, конечно, - в один голос загудел класс.

- Тогда отгадайте простую загадку, - класс затих, вслушиваясь в слова физрука. – Как-то раз хитрая Лиса решила поживиться за счет бедного Зайчика. Разными способами она старалась выманить его из норки, но Зайчик был не промах, он ловко обходил ее ловушки. И не нашла Лиса ничего лучшего, чем огласить на весь лес, что Зайчик стащил у нее корзину с рыбой. И лес заголосил: какой Зайчик нехороший! Он обокрал бедную-бедную Лису, а мы ему так верили! В итоге Зайчика выдали Лисице. А спустя пару дней Лиса объявила, что и Ежик украл у нее корзинку рыбы. Спустя месяц от леса остались одни рожки да ножки. Вопрос: был ли виноват Зайчик или нет?

- Нет, - в непонятках переглядываясь протянули школьники.

- Вот и Серафима не виновата. И я могу вам за нее поручиться! – испытывающее глядя на ребят, сказал, как отрезал учитель.

- Но… - опять начала Ольга.

- Никаких но! Я говорю вам, я могу поручиться за эту девочку. Она не виновата. Я слишком хорошо знаю и ее, и всех вас, а меня, старого волка нельзя обмануть.

- Тогда кто же? – вставила свое слово дочка директрисы, Эра и дерзко выставила вперед ногу.

- Хитрая лиса, - с намеком ответил он.

- Какая лиса? – удивился мальчишка по имени Пашка.

- Такая… Динарой Реджеповной зовут которую…

- Да как вы смеете! – завизжали сестры, дочери Бирюковой. – Вы, вы, вы вообще кто тут! Никто. Завтра же вылетите с этой школы, как пробка! – Эра уже не сдерживала свой поток оскорблений, ее несло на всех парусах. Борис Сергеевич с напускным вниманием выслушал эту яростную тираду, а затем, как ни в чем не бывало, отчеканил:

- Вот, вот. Я же говорю. У Лисы и лисята такие же. Научитесь сначала уважению к себе и окружающим. Но до этого вам еще далеко. 7А, на урок, - скомандовал он и, развернувшись, пошел в спортзал.

Дети напугано и пораженно посеменили следом, и только две ученицы демонстративно проигнорировали этот призыв. Презрительно хмыкнув и прокричав в спину удаляющемуся учителю «Вам это так с рук не сойдет!» поспешили в кабинет к мамочке. Урок начался.

Ребята проходили эстафету с мячами, когда в спортзал фурией ворвалась Реджеповна.

- Всем немедленно собраться в актовом зале! – прогавкала она.

- Что случилось? – медленно, с расстановкой спросил Борис Сергеевич.

- Всё самое плохое случилось уже давно. А теперь пора навести порядок в этой школе! – с еще большей яростью прокаркала Бирюкова. Она не стала распыляться на дальнейшие объяснения и повторив «бегом, в актовый зал, всем!», удалилась прочь.

Школьники перепугано переглянулись, они не поняли ничего. И только Серафима заметно помрачнела, она догадывалась, с какой целью Бирюкова собирала всю школу. У спортзала уже крутились Майя и Эра и успели оповестить одноклассников о теме мероприятия. До чуткого слуха Серафимы долетали обрывки их разговоров:

- Да ладно, не брешешь, неужто прямо судить будут? – воскликнул Лерка.

- Слово честного человека пойдет? – надменно ответила Эра.

- Ужас какой, - протянула девчонка по имени Вика, она в этом вопросе заняла нейтральную позицию. Ей просто было все равно.

- Ужас то, что в нашем классе затесалось такое чудище! – настропаляла детей Майя. Динара Реджеповна так плакала, так плакала, она никак не могла поверить, что ее дети, которым она так доверяла, могли поступить с ней так подло!

- Да ты это, не обобщай. Если в классе один урод затесался, то это не значит, что все такие. Мы же ей итак бойкот объявили, - поспешила оправдаться Ольга.

- И правильно. И не так нужно было ее. Гадина! – прошипела Майя и увлекла девчонок в глубь коридора. Далее до Серафимы донесся задорный хохот, и сердцем она почувствовала, что и этот смех был по ее душу.

Спортзале опустел. В нем остались только Серафима, которая словно приросла к полу и Борис Сергеевич. Мужчина напряженно думал, как поступить в такой ситуации, но верные мысли никак не шли на ум. Наконец, он спросил:

- А ты маме говорила, что тут произошло?

- Нет.

- Почему же?! – всплеснул руками он.

- Ей итак очень плохо сейчас. Слишком много навалилось на нее в последнее время. Я не хотела расстраивать, - потупила взор девочка.

- А если эта Лиса тебя действительно в лагеря отправит, это, по-твоему, будет лучше? Если она и вправду комиссию из города вызвала, это серьезно, девочка, пойми это. Подумай, есть ли кто-нибудь, кто смог бы вступиться за тебя? Я-то, можешь не сомневаться, свое слово вставлю, но одного меня будет мало. Нужен еще кто-то, - Борис Сергеевич сейчас сам выглядел как маленький, несчастный, потерянный ребенок. Он не ожидал, что все закрутится так быстро. Если честно, он рассчитывал, что Реджеповна все-таки не пойдет на ТАКУЮ ПОДЛОСТЬ, ведь это было неслыханно! Но она пошла.

Серафима задумалась. Была мама… был отец Лука… хотя нет! Ему нельзя показываться на людях, он итак в ссылке, после многолетнего срока, еще и ему проблем прибавится. Иван… нет, его вмешивать в эту беду она точно не станет никогда! Никогда!!!

- Нет, никого нет, - еще тише ответила Серафима.

- Да… дела… - протянул Борис Сергеевич, но уловив секундное замешательство, которое предшествовало ответу девочки, он понял, что не всё так безнадежно. – Значит так, пойдем туда вместе, я тебя им на растерзание не дам! - тихонько сказал он, - Вот только подожди меня минутку, я сейчас вернусь. Ты только никуда без меня не уходи, хорошо?

- Хорошо.

Борис Сергеевич пулей вылетел из спортзала и бросил по сторонам блуждающий взгляд. Наконец, он увидел в толпе школьников того, кто и был нужен и громком крикнул:

- Петрочук, подойти сюда!

На зов быстрее ветра прилетел коренастый мальчуган, учащийся пятого класса. Веселые веснушки разбрелись по его румяному задорному личику, в глазах светился ум и добродушный нрав.

- Вы меня звали? – колокольчиком прозвенел он.

- Звал. Слушай, Мишка, у меня сейчас на тебя одна надежда. Тут хорошего человека подставить хотят. Девочку одну, которая ни в чем не виновата. Ты должен срочно найти ее маму и… передашь ей… сейчас, секунду, я напишу. Физрук полез во внутренний карман рубашки, достал огрызок тетрадного листа и кусочек карандаша. Прислонив бумагу к стенке, он сбивчивым, спешащим почерком написал несколько фраз. Бегло перечитав написанное он вручил сложенный втрое листок мальчишке и сказал:

- Знаешь, где Тельцовы живут?

- Я всё знаю, - с чувством собственной значимости браво ответил мальчишка.

- Молодец. Вот лети туда, найти маму Серафимы, Василису Львовну, она, кажется, молочницей на ферме трудится, передай ей эту записку. А потом также быстро лети назад, передашь ответ. Хорошо?

- Одна нога здесь… вторая тоже почти здесь, - широко улыбнулся Мишка и рванул с места. Не прошло и секунды, как его и след уже простыл.

- Ну, и паренек, ураган, - удивленно и одновременно, радостно поднял брови учитель и, мысленно перекрестив сначала Серафиму, а потом и Мишку, пошел в спортзал, за девочкой.

Мишка летел, не чуя ног. Он очень любил Бориса Сергеевича и не хотел подвести его. Тем более, если он сказал, что могут обвинить невиновного человека… такой несправедливости шубутной Мишка допустить никак не мог. В свои юные годы, Мишка уже многое понимал и размышлял, как старичок. Сейчас в его кудрявой рыжей голове крутились самые, что ни на есть бунтарские мысли. Но применение им он найдет потом, а сейчас самое главное – скорее найти Василису Львовну и передать ей записку.

Пробираясь по рыхлому снегу и чувствуя, как сто потов сходит с него, мальчишка с трудом подобрался к ферме, стоявшей на окраине поселка. Длинное, мрачно-унылое здание фермы тянулось кривой гусеницей среди бескрайности снегов. Уже за несколько километров до Мишки донесся удушающий смрадный запах, который уже не выветривался отсюда. Чем ближе Мишка пробирался к ферме, тем тяжелее ему было дышать. А как же там работают люди? Как же живут-мучаются коровы? Страшно подумать, что когда-то эти Пеструшки и Белянки жили не тужили у своих хозяек, сытые и чистые, холенные и горя не знали. Теперь же, несчастные животные стали скотом в прямом смысле слова, и терпели все издевательства новой системы государства, которое постановило «Гнобить людей. Гнобить животных».

Мишка, набрав в легкие побольше воздуха, ступил на территорию фермы и ужаснулся. Страшная картина предстала взору ребенка: несчастные коровы, стоящие по колено в ледяной навозной жиже, отчаянно мычали, пытаясь вырваться из этой ловушки. В здании, продырявленном щелями с руку толщиной, огромными дверными и оконными проемами, вовсю гулял ледяной ветер. То тут, то там лежали бело-серо-зеленые шапки снега, потерявшего свою первозданную белизну в стенах этой своеобразной пыточной. Холод стоял жуткий, вонь еще более жуткая. В бесконечных лабиринтах секторов кружились измученные доярки, которые не успевали справиться с таким колоссальным фронтом работы, они бы и рады помочь бедным коровам, но их здесь было слишком мало, а работы слишком много. Условия для работы просто чудовищные, отчего руки доярок уже давно покрылись незаживающими болезненными трещинами. О мозолях, разумеется, уже и говорить нечего. Глядя на всю эту картину, можно было подумать, что это – ад, только не горячий, а ледяной.

Василиса Львовна тоненькой тенью сновала между коровами: ей нужно было провести дойку нескольких десятков буренок. Как-то надо еще убрать у них, вот только система на ферме была настолько непродуманной, допотопной, доисторической, что как ни вырабатывайся, хоть чисть здесь целыми сутками без продыха, все равно всегда будет и жижа, и вонь, а холод, это и так понятно, он не проходящая мука, как для животных, так и для людей. Василиса не сразу услышала истошный крик мальчишки, она настолько вымоталась, что не могла адекватно реагировать на происходящее вокруг. Наконец, до слуха дошло, что ее зовут по имени.

- Что ты ту делаешь, братишка? – удивилась Василиса.

- Вам письмо, - пытаясь перекричать коров, которые надрывались в отчаянном вопле SOS, протрещал Мишка.

- Письмо?.. – Василиса взяла протянутый мальчишкой сверток и пробежала по кривым строчкам глазами. Мальчик все это время следил за ней тревожным взглядом. Вот в ее глазах сверкнул огонек ярости, но вмиг он сменился туманной поволокой слез. Окончив чтение женщина рванула с места, как ошпаренная. На бегу, она успела поблагодарить доброго мальчика.

Сердце Василисы готово было разорваться от ужаса, боли, отчаяния, горя, негодования. Опять злые люди врывались в ее жизнь, чтобы растоптать всё, разрушить. Они отняли у нее и так все, чем она жила. Мужа, любовь, мирную, тихую, спокойную жизнь. Отняли надежды и мечты. Даже дом отчий отняли. А теперь эти звери хотели отнять у нее еще и дочь. Этого Василиса не позволит! Пока она жива не позволит!

Василиса бежала к школе, которую теперь ненавидела, как и Серафима. Сколько боли ей уже причинили здесь! Женщина спотыкалась и падала в пушистые сугробы, ветер больно бил по щекам, но она, кажется, даже не чувствовала боли. Слезы кривыми ручейками текли по лицу, оставляя темно-серые следы.

Вот она и выбежала на основную дорогу. От нее до школы минут пять-семь ходьбы, если идти быстрым шагом, не больше. Ах! Если бы кто-нибудь сейчас был рядом! В одиночку такую борьбу ей не выдержать! Как вдруг… На перекрестке, со стороны дороги, ведущей на соседний поселок, появился силуэт, такой знакомый… и все-таки… Василиса не могла бы сказать точно, кто это был. Этот кто-то бежал, что есть сил, то и дело, спотыкаясь о высокие сугробы. Василиса, было, непроизвольно, вглядевшись в путника, снова настроилась на предстоящую битву и ускорила шаг, но человек поднял руку и прокричал «Обожди, дочка!» Какой знакомый жест… неужели?..

- Батюшка??? – Василиса была уверена, что в этот час отец Лука никогда не появляется в поселке, ведь он, прошедший лагеря и получивший пожизненную ссылку в крошечную северную деревеньку, где был обречен на медленную мучительную смерть от голода, холода и издевательств местных властей, к тому же, не имел права выходить за ее пределы к людям: большевики до безумия боялись веры и всего, что связано с верой. Почему?.. С одной стороны, причина проста – человек, погрязший в своем безумии и порочных страстях, не выносит света и какого-либо напоминания о том, что он поступает худо, что за эти худые дела в свое время будет получена заслуженная «награда». Изучите внимательно биографии главных деятелей КПСС, начиная с идеолога Маркса, заканчивая Лениным, Сталиным, Ягодой, Дзержинским, Хрущевым и прочими, сюда же можно отнести и деятелей СС, которые также с пеной у рта отрицали Христа, силясь заменить Его в душах людей языческим идолом Вотаном, коммунисты заменяли Его Лениным и Марксом. Все эти люди несли в мир безумие, грязь, зло, смерть. Поэтому неудивительно, что они старались смести всех и каждого, в ком горела хотя бы малая искорка правды, мысли, веры. Но обо всем этом я уже говорила в предыдущей книге. Думаю, не стоит повторяться, но стоит напомнить.

Вторая причина такой ярой атеистической деятельности, перекликающейся с варварством, пытками и массовыми уничтожениями заключается в следующем: вера, настоящая вера, заставляет человека мыслить, принимать разумные решения, заставляет человека быть Человеком. А коммунизм (фашизм также) стремился из человека сделать скота без мыслей, без воли, раболепного и охотно аплодирующего на партсобраниях, со всем согласного и ОЧЕНЬ ХОРОШО РАБОТАЮЩЕГО НА ВЛАСТЬ, тогда как сам работник оставался бы за гранью нищеты и вполне довольствовался этим и не спрашивал ни о чем никогда. Вот почему отец Лука был для большевиков врагом №1.

Василиса с недоумением отметила, что одет батюшка был в гражданскую одежду, таким она его еще не видела никогда, что даже не узнала по началу. Но что он делает здесь, в этот час?

Наконец, отец Лука поравнялся с Василисой и, с трудом переводя дух, задыхающимся голосом ответил на безмолвные вопросы, которые горели в глазах женщины.

- Не удивляйся, дочка, я как всегда врачевал в соседней деревне, как вдруг слышу голос «одевайся и возвращайся, с девочками беда». Я попросил у хозяев какую-нибудь одежку, которую не жалко и помчался домой, а тут, вижу, ты бежишь. Чую, что-то не ладно, но что именно? Что случилось?

- Симку нашу под арест взять хотят. Якобы она украла там что-то… ерунда какая-то!

- Симу??? – батюшка непроизвольно сжал кулаки и так и не разжимал их всю дорогу. По суровому лицу и заходившим желвакам, было видно, какие тяжелые думы обуревают его душу. Сквозь мрак мыслей, он пытался молиться. Мысленно.

Вот и школа. Мать и батюшка ураганом ворвались в здание, не обратив внимания на вечно недовольную уборщицу, которая, узнав в Василисе «врага и мать врага», сплюнула и процедила:

- Глаза бы мои вас не видели. Ходють тут всякие! Фу ты, гадость какая! – постояв так немного, она продолжила мыть пол, и прежде всего, тщательно замыла свой плевок. В школе должен быть порядок.

Василиса и батюшка по шуму нашли актовый зал и вломились туда. «Суд» как раз только начинался. В первых рядах сидели прибывшие с города комиссары. Справа сидела Реджеповна, по кругу – весь учительский состав, за исключением Бориса Сергеевича, тот стоял рядом с Серафимкой, мечтая, чтобы его полный ненависти взгляд смог бы испепелить директрису. Но той всё было ни почем, она трещала без умолку, пытаясь склонить комиссаров на свою сторону. Неприятно ошеломило ее то, что вместо ее знакомого товарища Сидоренко, прибыл некто Серебров. Оказалось, что Сидоренко прямо перед выездом сломал ногу, и его срочно пришлось заменить. Сереброва директриса видела в первый раз и сейчас извивалась ужом, чтобы доказать свою «правду».

Василиса вытянулась в напряженную струну, надеясь разобрать хоть пару слов, которые угрюмо бросал комиссар крутящейся вокруг него директрисе, но тщетно. Зато ей удалось перехватила измученный, затравленный взгляд Серафимы и постараться передать ей капельку материнской защиты, любви, доброты, чтобы дочка держалась. Серафима поняла это и улыбнулась… сквозь слезы.

Батюшка пару минут изучал обстановку. Он тревожно всматривался в лица собравшихся и неожиданно его доброе лицо озарила лучезарная улыбка. Хлопнув себя по лбу и воскликнув что-то трудноразбираемое, он поспешил сквозь ряды, прямо к сцене, возле которой расселась городская комиссия.

- Серебров! Ефрем Пантелеевич! – прогремел батюшка, вплотную подойдя к Сереброву. Тот вперил в человека в старой, потертой рубахе и залатанных штанах, ястребиный взор. На мгновение в радиусе трех метров повисла напряженная тишина. Серебров внимательно изучал лицо осмелившегося окликнуть его, лицо же батюшки отображало гамму эмоций, директриса выгнулась подковой, не в силах разобрать, что сейчас собственно происходит, а окружение Сереброва уставилось на обоих с нескрываемым любопытством. Наконец, ястребиные черты лица Сереброва разгладились в ответной улыбке. Сорвав с головы фуражку, он бросился на шею батюшке.

- Федор Михайлович! Сколько лет, сколько зим! А я думал, что уже никогда не найду вас! Я когда узнал, какая беда произошла с вами, аж сам не свой ходил. Это ж какая несправедливость произошла, что и словом не описать… - Серебров собирался сказать еще что-то, но батюшка взял его под локоть и сделав жест «тише» отвел комиссара в сторону.

- Ты чего расшумелся, Ефремушка? Чай не дома за столом разговариваем, твои молодцы первые тебя сдадут, когда поймут, с кем ты так дружески общаешься, - батюшка грустно улыбнулся.

- А мне плевать! Вот всю жизнь трясся, как заяц перед лисой, а теперь настал момент… видимо, однажды в жизни, наступает у человека такой переломный момент, когда уже ничего не страшно. Вы ж нам жизнь спасли! Если бы вы тогда не сделали дочке операцию, она бы померла, это точно, как пить дать, вы ж ее тогда в буквальном смысле с Того Света вытащили! А она и для Али, и для меня и есть жизнь, без нее и мы бы загнулись. Так что вы для меня теперь как отец родной, если не сказать большего! И чтобы я перед какими-то… боялся афишировать свое почтительное отношение к такому Человеку, только лишь потому, что какие-то подлецы по установке от таких же подлецов сверху решили поиздеваться над вами и засадили по полной программе?! Лучше бы настоящих бандитов ловили, так нет же! Весь упор и сделали, чтобы священников, да интеллигентов переловить и уничтожить. Сволочи! Уж слишком они боятся умных и сильных. Видно, такая власть у них вшивая, раз так боятся всего и вся…

А я ведь раньше искренне верил идеалам коммунизма. Думал, вот построю своими руками мир счастья и благоденствия, и все будут сыты, свободны, будут жить в мире и гармонии. Не понимал я многого! Смерти и пытки, которые творились повсеместно, объяснял так, как нам объясняли это с трибун вожди. Думал, что это необходимость сурового военного времени, а это была всего лишь забава психически нездоровых людей! Вон сколько лет прошло с семнадцатого года, а смерти и пытки, ложь и анархия не то что не ослабели, а и вовсе стали закономерностью, законом. Да! Нельзя строить что-либо на костях, на вандализме, нельзя. Так можно построить не рай на Земле, а ад на Земле. Я не понимал этого раньше. А теперь это понимание просто выжигает мне душу! Батюшка, какое счастье, что вы нашлись! Я ведь и рассказать ничего этого не мог никому, даже Альке, боялся, что она тоже загорится этим огнем негодования и проговорится кому, ты же помнишь ее, болтушку дорогую мою… Прости меня батюшка. Прости что, по малодушию своему я молчу и вот, даже комиссарскую корочку ношу с фуражкой…

Но я, батюшка, в отличие от этих, стараюсь судить по справедливости, чтобы просто так живая душа не пострадала. Только, знаешь, с каждым годом это становится всё тяжелее, потому как нам регулярно поступает заявка на несколько сотен «врагов» в месяц, так это с одной нашей области только, а со всех страны сколько! Причем, что самое страшное, верхушке в этом вопросе важно не качество, а количество… Ведь, если каждый будет знать, что если не его родственника, но соседа точно, или знакомого их знакомого засадили за решетку, как врага, то и он будет бояться. А страх лишает желания своеволия и свободы мысли. Страх загоняет в такую ловушку, где жертва делает всё, что ей прикажут, лишь бы этот капкан не захлопнулся и не перерезал сухожилия.

Вот вчера, к примеру, в наш отдел пришла телеграмма с Москвы. В ней говорится, что нужно в течение двух недель найти триста врагов подстрекателей и вредителей. Понимаешь, этих врагов будут искать в тех, кто вовремя не успеет спрятаться! Засадят по доносу. Засадят, если увидят в доме икону. Засадят, если кто-то не понравился начальнику, и этот начальник напишет соответствующую характеристику! Я не могу больше этого выносить, в этом участвовать. Но и уйти не могу тоже! Батюшка, кажется, что я нахожу сходить с ума в этом адском котле, который устроил нам Хозяин земли русской! Дорогой товарищ Сталин, а еще раньше, товарищ Ленин! Батюшка!

Закончив свой монолог, Серебров обессилено опустил голову. Батюшка, все это время, сочувственно выслушивая своего друга, помолчал немного и ответил:

- Друг ты мой дорогой. Сильно зло на земле матушке и даже возомнило оно, что может равняться с Богом, но, знай, что не дьявол победит в итоге. Уже готов меч, который поразит зло и тех, кто выбрал дорогу тьмы. Господь видит сердце каждого и каждому воздаст по заслугам, даже не сомневайся в этом.

А ты… раз уж жизнь поставила тебя в такие жесткие рамки… друг мой, не хитри с совестью, суди по правде и справедливости, живи по правде и справедливости. И помни, что лучше пострадать на Земле, чем гореть от стыда потом перед Богом! Легко оступиться и сделать шаг на скользкую дорогу, но сложно потом не сорваться по этой дороге в пропасть. Те, кто подает такие страшные «заявки» на уничтожение людей ради собственных амбиций, уже летят в пропасть. Их души уже оплетены прочной сетью, которая потом и задушит их самих, лишив чести, разума, счастья человеческого, лишив жизни. Не стоит идти вслед за ними. Они уже мертвы, хотя еще пока и пребывают на Земле. Но, находясь под гнетом таких вот мертвецов, будь мудр. Молча делай свое дела, верша суд справедливый. Быть может, на своем месте ты еще сможешь спасти хоть одну душу. Если ты сделаешь это, то уже пришел на Землю не в пустую. И ничего не бойся. Страх лишает нас разума и силы. Вера дает нам эти силы.

- Ты прав, батюшка. Ты прав. А какими судьбами тебя занесло в этот далекий край? И что ты делаешь в этой школе? – только сейчас стал интересоваться Серебров.

- Да вот беда приключилась с одними очень честными, хорошими людьми, Ефремушка. В час, когда мне было очень непросто, меня приютила одна семья, точнее отца семейства расстреляли… за правду. Остались мать и дочь, чистейшие души. Так вот. Получилось, что дочка, Серафима, ученица седьмого класса чем-то не угодила новой директрисе. Эта директриса приказала всей школе травить бедную девочку. Но и этого ей оказалось не достаточно. Теперь она, видите ли, решила вконец замучить несчастную. Теперь от тебя, Ефремешушка, зависит, выберешь ли ты пути Господа, а значит, правды, либо нет.

- Так вот оно как?! – после минутной паузы воскликнул Серебров. – Ну, батюшка, спасибо тебе, на добром слове. А то ведь эта фурия так нас обработала, что, признаюсь, я даже ей поверил, и уже, было… но не будем о плохом. Теперь я знаю, что делать и как. Спасибо тебе, батюшка еще раз. А вот спросить всё хочу. Могу ли я тебе помочь чем-то? Может быть, деньгами, или на работу куда пристроим?

- Денег мне не надо. А вот работа это хорошо. Я от работа не бегал никогда, Ефремушка, благодарствую.

- Это тебе до земли поклон. И спасибо… что выслушал, и за совет тоже…

На этих словах, Серебров и батюшка вернулись на свои места. Отец Лука тихонько подошел к Серафиме и шепнул на ушко:

- Не боись, всё хорошо теперь будет.

Серебров сел в кресло и вперил в директрису испепеляющий взгляд. Заседание началось.

Долго говорила директриса, потом другие учителя школы, выступила даже уборщица, которая к удивлению собравшихся проявила еще больший энтузиазм в желании «выловить врага проклятущего», чем Реджповна. По очереди вызывали детей, в том числе и Сашку. Белова, то краснела, то бледнела, то покрывалась пятнами, всё это время до невозможного заикаясь. И только ледяные взгляды Реджеповны возвращали ей дар речи, а с ним и заготовленные заранее слова, убийственные слова, которая Сашка тщетно старалась смягчить.

Серебров слушал молча и сосредоточенно, и по его непроницаемому лицу, сложно было определить, о чем он вообще думает. Директриса была уверена в своей победе и мысленно уже праздновала триумф. Еще чего не хватало, чтобы какая-то там девчонка перечила ей. Такое надо пресекать сразу, прилюдно, чтобы другим не повадно было! Так мыслила она.

Наконец, наступил момент сказать свое слово Сереброву. Откашлявшись и выдержав длинную паузу, он неожиданно резко развернулся к директрисе и с жесткими нотками в голосе произнес:

- Всё это я уже слышал триста раз, но мы же не можем судить человека по одним лишь словам. Сказать, как показывает жизнь, можно что угодно, в том числе и ложь.

- Да как это, Ефрем Пантелеевич! Вся же школа ее ненавидит лютой ненавистью! Кто как не она?!

- Ну… ненависть – это тоже дело такое многозначное… не с вашей ли позиции эта ненависть и появилась? А?.. – Серебров прожег Реджеповну таким взглядом, от которой той явно поплохело. Не в силах удержаться на ногах, она рухнула на стул, предчувствуя, что ничего хорошего этот металлический тон голоса ей не сулит.

- Я так считаю. Нужно провести обыск… причем начать с дома директора школы. Суд должен опираться на достоверную информацию, а за неимением таковой, подходить к делу объективно, рассудительно. Кто-то не согласен?

- Я не согласна, - завизжала Реджеповна. – Это оскорбление работника образования! Это не этично!

- А этично судить школьницу семиклассницу, вызывать комиссию с города и писать на нее огромный донос на пять листов? Это этично, когда всё можно было разрешить своими силами? Кто из нас педагог, воспитывающий нашу молодежь, я или вы?! Если вы не можете разобраться с вашими детьми, то, что вы вообще делаете в школе?!

- Ну, знаете ли, дети разные бывают. Далеко не на всех можно найти управу. Тем более на таких, детей врагов народа…

- Мы еще посмотрим, кто у нас враг! За мной. Покажете свой дом. А дальше по плану.

Голосом, не терпящим возражений, Серебров махнул своему окружению и мельком переглянулся с отцом Лукой, который сиял, как весеннее солнышко. Отец Лука приобнял Серафимку, вконец растерявшуюся и готовую вот-вот разрыдаться.

- Не бо́úсь, Серафимка, всё хорошо еще будет, - шепнул отец Лука и направился с ней следом за комиссией.

На протяжении всего пути Реджеповна не проронила ни слова. Она сейчас была белее снега, легшего ровным, пушистым покрывалом на поля и луга, на крыши маленьких, ушедших в землю окнами, домишек. То и дело директриса бросала полные испепеляющей ненависти взгляды, которыми пронзала, то Сереброва, то Серафиму, то случайно попавшегося на ее дороге человека. Она ненавидела сейчас и проклинала всех и каждого, и прежде всего себя за собственную неосмотрительность и поспешность. «Надо было всё продумать, надо было ее своими силами извести. Что я натворила?!» - думала она, и эти мысли невольно отображались на ее лице чудовищно искаженной, какой-то зверской даже гримасой.

- Динара Реджеповна, - наивно крикнул мальчишка Пашка, - а что же вы дом свой прошли? – дети тоже увязались следом, комиссия не стала этому препятствовать, Серебров даже радовался этому. Директриса уничтожала девочку в присутствии всей школы. Пора получить ответную бумерангом.

- Что? – диким голосом взвизгнула она и полоснула мальчишку взглядом. – Ах, да, - сделала растерянный вид и прошелестела, уже мягко: - проходите. Хотя смотреть у меня тут нечего, живу я более, чем бедно, скромно, не то что не которые…

- Посмотрим. Разберемся.

Серебров в окружении своих товарищей вошел на порог директрисиного дома, она шмыгнула вперед, а ребятня и учителя, в том числе Василиса, Серафима и отец Лука, остались за порогом в мрачном, смутном ожидании.

В доме тем временем шел шмон. Среди всевозможного тряпья Серебров надеялся найти хоть какую-то зацепку, улику, чтобы можно было оправдать бедную школьницу, которая, наверняка ни в чем не виновата, ведь за нее поручился сам отец Лука, которого Ефрем почитал, более, чем кого либо на этой грешной Земле. Но улик не находилось.

- Как видите, у меня вы не можете ничего найти, иначе, зачем бы я обращалась к вам за помощью. Вот только вместо помощи нашла хорошая порцию унижений! – притворилась жутко обиженной директриса и, надув губки, пошла на кухню.

- Нечего искать, говорите? – задумчиво произнес Ефрем, желая протянуть еще хотя бы минутку, мало ли… неожиданно из старой наволочки выпал какой-то кожаный ремешок, напоминающий… что же он может напоминать? Точно! Эта фактура материала, форма, цвет… все говорит о том, что ремешок когда-то был единым целым с аккордеоном или баяном, других фабрика не делает.

- А это что у вас? – с трудом сдержав ликующий возглас, пробасил Серебров, его люди довольно хмыкнули и уставились на директрису. Дело принимало другое, более «интересный» оборот.

- Где? Что? – директриса смотрела на ремешок полными ужаса глазами и мямлила что-то нечленораздельное, лишь бы выкроить минутку на раздумье.

- А это то, что осталось от нашего аккордеона. Видимо, воровка спешила очень, - Реджеповна развернулась с угрожающим видом, приняв самоуверенный вид.

- Ой, ли? – только и ответил Серебров и продолжил поиски. Скорее всего, инструмент был запрятан где-нибудь в самом неожиданном месте. Если есть ремешок, значит, где-то лежит и потерянный музыкальный инструмент… вот только где? Вещь-то не маленькая, в шкатулку не спрячешь, да вот только видимо интриганка проявила смекалку в этом вопросе.

Реджеповна уже не скрываемо волновалась. Постукивая ногой, она крутилась на одном метре, как уж на сковородке.

- Вы уже битый час тут возитесь, а у меня уроки, вообще-то, - в который раз пыталась выдворить из дома нежданных гостей она.

- Ну, не час, к примеру, а всего лишь минут двадцать. Это, во-первых, а во-вторых, гражданка, вы сами нас вызывали, так, пожалуйста, дайте нам делать нашу работу. Делать ее честно.

Реджеповна хмыкнула, вспомнив «честность» ее знакомого Сидоренко и его рассказы о ведение дел и недовольно отвернулась к стенке, изучая узоры трещинок ее покрывших.

Минута проходила за минутой, а кроме оборванного ремешка ничего найти так и не удалось. Пора было и честь знать, да только интуиция подсказывала, что надо искать дальше, вот только перерыто было уже всё, что только можно, а переворачивать дом по второму разу было бы неуместно, хотя коллеги Сереброва обычно не успокаивались на первом обыске, но ему этот цирк был не к чему.

Внезапно взгляд Сереброва уловил накаленную до предела нервозность хозяйки. Затем он заметил, что на том участке пола, на котором она крутилась, прямой еле заметной линией проходил шов. Возможно, там скрывался подвал, только скрывался как-то больно уж хитро, необычно.

- А, ну-ка, гражданочка, подвиньтесь, - забыв обо всем на свете и включив инстинкт охотника, пропел Серебров. – Ребята, поищите ломик какой-нибудь.

Кто-то из помощников быстро нашел топор, который лежал на полке с инвентарем, и Серебров аккуратно подцепил шов. Как того и стоило ожидать, вскоре при легком нажатии топора, от пола отделилась крышка люка и вниманию комиссии предстал неглубокий, но довольно вместительный подвальчик.

- А вот здесь мы еще экскурсию не проводили, - настроение Сереброва явно улучшилось. Его чутье подсказывало, что, если в комнатах было «холодно», как говорят в детской игре «найди спрятанную вещь», то здесь точно «горячо».

Серафима тревожно переминалась с ноги на ногу. Прошло уже больше получаса, как комиссия скрылась в доме Реджеповны, а ситуация так и не прояснилась. Хотя девочка и не надеялась уже ни на что, она просто с замиранием сердца ждала своей дальнейшей участи. Девчушка представляла, что будет делать, если по такой чудовищной несправедливости ее вдруг осудят. Перед мысленным взором пронеслись самые страшные картины возможного ближайшего будущего, и первым делом Серафима подумала о том, каким ударом станет всё это для ее любимой мамы, и от одной только этой мысли, сердечко школьницы сжалось испуганным ежиком. Но вдруг… хаотичное движение ее мысли нарушили громкие крики, доносящиеся со стороны избы. Не прошло и секунды, как на улицу вылетел Серебров, а следом за ним Реджеповна… вот только ее вели под белы рученьки. Позади шел помощник Сереброва, он с торжественным лицом нес красивый, новенький аккордеон.

- Что и требовалось доказать, - победоносно заключил Ефрем. – Думаю, что пропажа денег – это дело рук того же человека, что и пропажа оного музыкального инструмента. Благодарю за внимание, товарищи. Расходимся, расходимся, не нужно тут столпотворение.

- Так значит, Серафимка не виновата? – кто-то перепугано выкрикнул из толпы и поспешил спрятаться среди одинаковых серых телогреек и тулупчиков.

- Верно, ученица 7А класса, Серафима Тельцова в предъявленном ей преступлении не виновата. С нее снимается вся уголовная ответственность. А вот Бирюковой Динарой Реджеповной мы серьезно займемся, - повернувшись к директрисе с напускным вежливым выражением:- Спасибо вам, Динара Реджеповна за обращение, за такую своеобразную явку с повинной, – снова обратившись к своим: - Уводите подследственную, будем писать протокол.

Что-то громко кричала директриса. О чем-то шумела возбужденная толпа. И среди этого гула, в абсолютном безмолвии шли Серафима, Василиса, отец Лука и, позади них, Борис Сергеевич. Все четверо чувствовали себя выжатым лимоном, слишком много сил им пришлось отдать на то, чтобы пережить этот нелегкий день. Но, Слава Богу, что пережили. Еще один день.

Вечером, когда на небе уже зажглись звезды, когда отгремела буря и чудом обошла стороной, когда отец Лука снова ушел по своим прихожанам а Василиса успокоилась и занялась домашними делами, Серафима выбралась из дома и только тогда дала волю слезам. Она не хотела показывать матери, как ей тяжело, как она дико устала от тех зверств, которые теперь представляла собой суровая реальность, от тех подостей, которые выпали на их с мамой долю. Девочка плакала навзрыд, зарывшись в шерсть любимого пса Бимки, который сейчас на удивление присмирел, понимая, как не просто его драгоценной хозяйке. Вылизывая слезинки, Бимка заглядывал в глаза, словно желая сказать: «не плачь, хозяйка, ну, не плачь! Все ведь хорошо. И я рядом, порву любого, кто пойдет против тебя!» И настолько потешным было выражение его мордашки, его жгучее желание быть нужным, выступить в роли защитника, что девочка улыбнулась сквозь слезы. Волна печали потихоньку сходила, в океане чувств наступал штиль.

Где-то вдалеке послышался скрип снега, кто-то бежал на всех скоростях. Кто бы это мог быть? Бимка насторожил уши, и, было, хотел рвануть со всех лап, прогнать чужака, но, потянув носом воздух, успокоился и снова улегся у ног хозяйки. Серафима поднялась, вытерла слезы и обернулась – к ее дому не шел, не бежал, а летел, как выпущенная сноровистым охотником стрела, Ванька. Весь запыхавшийся, с распахнутой курткой, он несколько раз оступился в глубоких сугробах, но не снижал скорости. Наконец, на последнем издыхании он остановился у порога.

- Я слышал, что произошло сегодня в школе! Почему ты не сказала? – почти задыхаясь от долгого бега, выпалил Ванька.

- А то что? Испугался бы? – Серафима расценила этот вопрос так: он струсил, от того, что общение с ней может принести и ему какие-то проблемы.

- Ты что?! Как ты могла подумать такое?! Если бы я знал, какая опасность нависла над тобой, я был бы рядом, я бы не одной сволочи не дал тебя обидеть, кто бы он ни был, я бы оберегал тебя… как твой пес и порвал бы их всех в клочья! Мне страшно представить, что бы было, если бы эта гадина добилась своего! А ты обо мне подумала? Сима! Не скрывай больше ничего, какой бы ни была правда, лучше знать ее и думать, что предпринять. Пока мы вместе, мы – сила…

Серафима замерла, не в силах произнести ни слова. Так много было сказано в этой незамысловатой речи, столько чувств, эмоций, искренности, теплоты, что девочка боялась нарушить это очарование чего-то неведомого и прекрасного. Сам Ванька еще не до конца осознал, что сказал и как сказал, состояние эйфории переживаний перевернуло его сознание на сто восемьдесят градусов, стерев все малозначительное и четко обозначив действительно важные вещи. Он робко сделал два шага навстречу Серафиме и в порыве неожиданно проснувшейся нежности крепко обнял ее, укрыв от резкого порыва зимнего ветра, от всего окружающего мира, от всех ненастий, проблем и невзгод. На небосклоне показалась золотая луна, звезды в морозном воздухе сияли фантастически ярко.

А в этот час…

Отец Лука спешил из последних сил за шустрой бабенкой, которая все приговаривала:

- Только быстрее, только быстрее, пожалуйста, а то боюсь, не дотянет мой муженек до утра. А вы ему поможете, ведь верно?

- Конечно, дочь моя, все будет хорошо, только верь в это - с трудом удерживая равновесие на абсолютном бездорожье, продираясь сквозь снежные заносы по пояс, прошептал батюшка.

- Ведь Бог есть, так вы учите? – подталкивала его вперед, закидывала его вопросами она.

- Есть. И Он всегда внемлет страждущим, ищущим Его помощи и защиты.

- Ой, как же его скрутило то, моего Федюшечку, как же его скрутило! Это хорошо, что я вас нашла. Вы ведь всегда к людям приходите? Мне тетка Аграфена про вас рассказала, так много она про вас рассказывала.

- А как же иначе, дочка? Если кому-то плохо, неужели я смогу в стороне остаться? Вот и хожу.

- А власти новые ведь против…

- А что нам власти… для меня одна власть – Бог, все остальное… - отец Лука грустно махнул рукой и дальше шел в полном молчании, пока его спутница не остановилась.

Батюшка взглянул на небо. Как странно… на небе из звезд явно вырисовывалась петля. Такого звездного рисунка отец Лука не видел еще никогда. И предчувствие какое-то недоброе грызет, покоя не дает. Может опять что с Василисой и Серафимой? Хотя нет… не должно быть с ними худого… Батюшка мысленно прочитал «Отче наш», чтобы отогнать от себя дурные мысли, но недоброе предчувствие стало еще острее, более того, поднялся мощный шквал ветра, который словно стеной не пускал священника вперед. Изможденный, он остановился. Ветер стих. Бабенка недовольно воскликнула:

- Ну, что же вы остановились? Мой Федюшечка помереть может с минуты на минуту, а вы отдыхать вздумали?

Тон женщины не понравился батюшке. Но он не стал обижаться, если у нее такое горе, при смерти ее муж, то ее можно понять. Отец Лука набрал в легкие побольше воздуха и поплелся дальше. Но первый его шаг вперед ознаменовался новым порывом ветра, который захлестнул путника так, что он аж задохнулся. Закрыв лицо рукой от пронизывающего, обжигающего ветра, согнувшись пополам, батюшка пошел за своей быстроногой предводительницей. Необъяснимо, но она, похоже, этого ветра даже и не замечала. Отец Лука еще раз взглянул в небо. Из черных туч вырисовался какой-то чудовищный сюжет: темные кляксы растянулись по всему полотну неба, грозя схватить луну, звезды и скрыть все вокруг мрачным покрывалом. Отец Лука опустил взгляд. Что это? Предупреждение или просто искушение? Но ведь он должен идти туда, куда его зовут, ведь его просят о помощи?!

Превозмогая дикую усталость, идя против ветра, стараясь заглушить бешеную дробь, которую выбивало сердце, отец Лука делал шаг за шагом. Наконец, женщина протрещала:

- Все, пришли. Вот и хоромы мои!

Бабенка привела отца Луку в покосившийся домик с худой крышей, впрочем, таким было большинство домов, так что он не сильно отличался от других строений, разве что, в нем проживала только одна семья, а не несколько, как в других бараках.

- Проходите, проходите, - суетилась хозяйка.

Отец Лука прошел вслед за женщиной в дальнюю комнату, но там к своему удивлению не нашел умирающего больного… напротив, за широким дубовым столом сидел розовощекий, ухмыляющийся мужик, позади его стояли еще двое, таких же, вполне здоровых, упитанных сельчан.

- Так кто тут у нас умирающий? – сурово нахмурив брови, вопросил отец Лука.

- Кто-то да будет сейчас… но не мы! – сидящий за столом закатился от хохота, его буйное веселье подхватили стоявшие позади. Бабенка шустро перекрыла дверь и спряталась в другом конце дома.

- Вот и попался голубчик, - победоносно потерев руки, прогорланил один из тех, кто стоял в стороне. Выйдя из своего укрытия, он направился к отцу Луке. Батюшка понял все, но не подал виду, что на самом деле творилось в его душе.

- Эй, Манька, а ну, подь сюды, - гаркнул сидящий за столом в сторону двери. Дверь мгновенно распахнулась, на пороге показалась уже знакомая нам бабенка. – А ну, расскажи нам, добрым людям, какую пропаганду этот мракобес вел, пока шел с тобой. Да и вообще все расскажи, что люди говорят, а мы послушаем.

- Да что там говорить, - затараторила бабенка, - ходит тут по людям, про бога им говорит. В народе его знахарем кличут, будто бы врачевательством занимается. Про власть новую пакостно отзывался, говорит, мол, одну власть признаю, от бога что…

- А на советскую власть, значит, ему плевать?! – неожиданно яростно стукнул по столу розовощекий.

- Получается так, - хихикнула Манька.

- Иди прочь, - махнул ей розовощекий и устремил в отца Луку демонический взгляд рыбьих глаз на выкате. – Так вот она сволочь буржуйская! Значит, мы тут ноги сбиваем, чтобы страну к порядку пролетарскому привести, а ты, гнида поганая тут контпропаганду ведешь?! Мало вас, поповских рож в прорубях потопили, видно, мало вас огнем жгли, мало?! Значит, будем продолжать, пока не выпалим эту заразу окончательно! Ненавижу! – повернувшись к своим:- А ну, вяжите его, товарищи.

- Да что его вязать, он же старый? – почесав в затылке, проскрипел один из них.

- Стар да удал, вяжи, сказал вам, идиоты! Еще не хватало, чтоб он у нас по дороге сбежал!

Отец Лука бросил в сторону двери полный ужаса и отчаяния взгляд. Дверь закрыта. Комната слишком мала, чтобы увернуться, а сил на борьбу после такого долгого пути по рыхлому снегу, не было уже никаких. Вот почему звезды рисовали петлю, вот почему ветер не пускал вперед, вот почему после прочтения молитвы спокойней не стало, Господь предупреждал всеми возможными и невозможными способами, что зло уготовило засаду, а он не понял, не сумел понять, не догадался. Как же так?! Как в людях может быть столько коварства, лжи, лицемерия, подлости? Откуда в них это?! И как хитро заманили в ловушку! Не посулами какими, зная, что честному простому человеку ничего не надо, не угрозами, а просьбой о помощи! Зная, что батюшка не сможет отказать слезам и мольбам!

Двое громил набросились на старенького священника, как на какого хищника, боясь, что тот отвесит им по полной программе. Но от мысли о таком коварном предательстве, силы окончательно покинули батюшку. Да и сопротивляться уже не было никакого смысла, слишком уж неравный бой. Но поимки бедного священника оказалось для большевиков слишком малой забавой. Розовощекий подошел к связанному старцу и встал перед ним, поставив руки в боки.

- Что, гнида, не радостно тебе? – хохотнул он. – В лагере будет еще веселее! Вот только не знаю, ой не знаю, доедешь ли ты до лагеря, или с тобой разберутся по пути… А вообще, таких как ты, наш великий товарищ Сталин расстреливает без суда и следствия. Так что…

Отец Лука смотрел прямо в глаза розовощекому, не отводя взгляда. И столько в глазах батюшки было силы, непокорности, крепости духовной, что стоявшего перед ним затрясло от злобы.

- Вы только посмотрите, эта контра еще сморит на меня, как барин на раба. Ты чего вылупился?!

- Да вот… смотрю… вроде молодой, здоровый… а глупый! Эту бы энергию, да в доброе русло. Злое дело оно-то сделать просто, а ты попробуй дело доброе сделай… - отец Лука брезгливо отвернулся.

- Он мне еще нотации читает! Ты не перепутал чаго, дядя?! – розовощекий покраснел, щеки стали пунцовыми, глаза налились кровью, как у быка на корриде. Сжав пудовый кулак, он размахнулся и со всей дури обрушил его на старца. Тот упал, заливаясь кровью.

- То-то! А то будет еще мне в глаза смотреть! Мне, большевику со стажем! Вот еще! Тащите его, товарищи. Пусть его наш суд судит. По всей строгости советского закона!

Небеса заволокла черная пелена. Погасли звезды, погасла луна, деревня погрузилась в непроглядную тьму, и только мерцание, исходящее от снега, освещало эту черную ночь. Заканчивался тяжелый, кровавый 1933, в мир вступал не менее тяжелый и кровавый, 1934-й год.

Глава 2. Рулетка

1934 гг., зима. СССР

Раз, два, три, четыре, пять…

Голодный хищник с гор спустился.

Идет он новых жертв искать:

Пропал, кто вовремя не скрылся…

У парадного входа главного зала собраний выстроилась грандиозная толпа. Со всех городов, с разных уголков земли на XVII-й съезд партии большевиков стекались ее активные участники. Если бы в этот самый момент толпу прошить хорошей пулеметной очередью или закинуть в самый ее кишащий злобой и лицемерием эпицентр, бомбу широкого спектра действия, то наверняка, не было бы тех миллионных жертв, глупых жертв красного террора, тех потоков невинной крови, что соединялись в бурлящие реки, на которых и был выстроен СССР. Но не нашлось того смельчака, который смог бы пойти против такой гидры, наглой, самоуверенной, идущей напролом по черепам и костям, столь прочно засевшей во власти. Не нашлось борца за правду… последние борцы были уничтожены еще при ленине, остатки тех, кто уже и не боролся, а всего лишь умел мыслить, доживали свои дни в лагерях, а остальные проходили такую мощнейшую промывку мозгов, причем с пеленок, что у них уже и не возникало мысли бороться, за исключением единиц, которые были вынуждены скрывать свои истинные мысли даже от своих родных, не то что от чужих.

Толпа активистов партии шумела, суетилась. Ежесекундно к ней присоединялись все новые члены вкп (б). Двери главного зала должны были быть открыты с минуты на минуту, но все задерживали, зачем-то опять задерживали.

В сторонку отошла группа старых большевиков, так гордившихся своими заслугами в делах революции. Среди них центральное положение занимает Киров. Но сейчас от его обычной самоуверенности не осталось и следа, тайный разговор, главным объектом которого он стал, приводит его не только в замешательство, но и в отчаяние.

- Сергей Миронович, - со счастливым выражением лица, думая, что за сказанным сейчас последует благодарственная тирада, а затем… как знать, возможно, и серьезное продвижение по карьерной лестнице, проговорил длинный скуластый мужчина лет пятидесяти. – Мы тут с товарищами подумали, пораскинули мозгами и пришли к выводу, что настало самое время вам возглавить центральный комитет. Товарищ Сталин, конечно, безусловно, прекрасный политик, замечательный вождь, но… - понизил голос до полушепота, - он слишком много на себя берет.

- Это верно, - пригнулся к кружку другой, невысокого роста с жидкими редкими волосами, зачесанными на бок, - говорят, Иосиф Виссарионович закручивает гайку. Уже первые жертвы репрессий пошли. Если это не прекратить, неизвестно, что будет дальше.

- Так что вы на это скажете, товарищ Киров? – заключил третий, непомерно грузный мужчина, с трудом удерживающий свой немалый вес на коротеньких кривых ножках. – Сегодня голосование, мы и многие другие товарищи собираются голосовать за вашу кандидатуру.

Киров молчал. По его лицу прошла нервная судорога, исказившая надменные черты в жалкую гримассу паники, в глазах затаился животный страх, ведь он то лучше, чем эти трое понимал чем ему грозит такое расположение масс. Выдержав непомерно долгую паузу, проглотив ком, застрявший в горле, он проговорил скороговоркой:

- Чтобы я больше не слышал этих разговоров. Не делайте этого. А, чтобы не возникло недомолвок, мне придется о нашем разговоре доложить товарищу Сталину.

Лоб Кирова покрылся испариной, щеки окрасились в пунцовый цвет, дышал он тяжело, со свистом, чего прежде за ним не наблюдалось. Видимо, слишком напряженная работа шла внутри его сознания: жажда власти, как закоренелого большевика боролась со страхом за собственную шкуру, и второе инстинктивное чувство перевешивало первое.

- Неужели вы расскажете? – с ужасом воскликнул первый, который и затеял весь этот разговор.

- Непременно, - ледяным голосом ответил Киров и покинул кружок. Заметив среди новоприбывших Сталина, стал пробираться к нему.

- Иосиф Виссарионович, - дождавшись, когда внимание вышеупомянутой тройки переключится на других и, оказавшись вне зоны наблюдения особо любопытных, Киров подкрался к Сталину, который вел беседу с Берией по каким-то пустяковым вопросам.

- О! Наш товарыщ Сэргэй Мироновыч. Ну, чэм порадуетэ?

- Мне с вами нужно поговорить тет-а-тет.

- Что ж… Лаврэнтий Павловыч, продолжым наш увлекатэельный разговор позже, - Кирову: - пройдемтэ.

Сталин увлек Кирова в нишу, где можно было говорить более спокойно, не боясь, что ненужные уши услышат.

- Товарищ Сталин… даже не знаю, как и сказать, - замялся Киров.

- Да что вы как дэвочка на свиданке, говоритэ как есть. Вы же своими руками стольких бэляков задушили, вы рэволюцыю дэлали, чэго вам боятся? Разве, что только мэня, - ехидно скосив глаза, ухмыляется в усы.

- Тут такое недоразумение вышло, глупость прямо, но я посчитал важным доложить вам, чтобы вы не подумали, что я…

- Киров, говоритэ, мать вашу!

- В общем, товарищи посчитали, что мою кандидатуру стоит выдвинуть на ближайших выборах.

Сталин вытянулся струной и вперил в собеседника колючий взгляд.

- И что вы?

- Я… да я… что я… я сказал, что глупость это полная. Какой из меня кандидат в руководители такой великой страны. Вот у нас есть товарищ Сталин, который справляется с этой задачей на ура. Не знаю, как другим, но мне другого вождя и не нужно. А я… и не справился бы, это точно. В общем, я снял с себя такую ответственность, так товарищам и сказал.

Сталин расплылся в людоедской улыбке. Он еще пару секунд буравил Кирова изучающим взглядом, и эти секунды показались тому адской вечностью, затем по-дружески похлопал того по плечу и со своим неизменным акцентом добавил:

- Это ты молодэц. Это ты вэрно сказал. Я тэбэ это, Сэргэй Мироновыч, ныкогда нэ забуду![4] Вот кто настоящий друг, а не эти попрыгуны.

Сталин еще раз похлопал Кирова по плечу и ушел по своим делам, а тот так и стоял до самого начала собрания, обливаясь потом и прокручивая в памяти несколько минут разговора, от которого теперь зависела его жизнь. А Сталин… удалился от Кирова на приличное расстояние и тоже прокручивал в памяти этот разговор… еле слышно приговаривая «Я тэбэ это, Сэргэй Мироновыч, ныкогда нэ забуду…».

Наконец, когда толпа уже достигла нагнетенного состояния, двери главного зала распахнулись, приветливо приняв собравшихся в покои зала. Семнадцатый съезд начался.

На трибуну взобрался Молотов. Несколько минут пришлось ждать, пока возбужденная толпа утихомирится и замолчит, чтобы дать слово одному из своих. Наконец, наступила гробовая тишина.

- Товарищи! Прошло три с половиной года со времени шестнадцатого съезда партии. Прошел сравнительно небольшой период со времени съезда, поставившего во главу угла задачу – развернуть и довести до конца решение поставленных изначально задач. И сегодня мы можем сказать с полной уверенностью, что напряженные годы борьбы с контрреволюционным элементом и годы кропотливого труда по созданию новой страны, не прошли даром. Сегодня мы идем верной дорогой социализма и находимся на новом витке перевооружения, как в военном масштабе, так и в вопросах народного хозяйства. Под знаменем развернутого наступления социализма и доведения этого наступления до конца партия сплотила рабочий класс и миллионные массы крестьянства. И как ни каркали наши враги о неизбежном крахе нашей работы, партия добилась прекрасных результатов! Наши труды подготовили базу для осуществления гигантских задач, подробнее о которых нам расскажет товарищ Сталин![5]

Зал взрывается аплодисментами. Аплодисменты звучат и в течение того времени, пока Молотова на трибуне сменяет Сталин, и тогда, когда тот с самодовольной улыбкой окинув ястребиным взглядом зал, встал, готовясь произнести речь. Кажется, что люди будут исступленно хлопать до тех пор, пока у них не остановится сердце, но вакханалию прерывает ее организатор. Вождь народов с чувством собственного достоинства поднимает вверх правую руку и как дирижер управляет оркестром умов собравшихся. Зал замирает, в ожидании какой-нибудь гениальной речи, после которой опять должен грянуть своевременный бушующий поток рукоплесканий.

- Товарыщы, сэгодня главным вопросом мира стал революцыонный крызыс всего буржуазного мира, и, соответственно, мировой революции. Воспользуюсь словами велыкого и геныального товарыща Ленына: нам надо доказать практыкой нашей революцыонной партии, что у них все-такы достаточно сознатэльности, органызованности, связи с эксплуатырованными массами, рэшитэльности, умэнья, чтобы использовать этот крызис для успешной, победоносной рэволюции!

Зал снова рукоплещет, но вождь не договорил, поэтому, ловя каждое его слово, зал замирает.

- В то врэмя, как промышлэнность основных капыталыстычэских стран показываэт в срэднэм сокращэние объема своэй продукции к концу 1933 года в сравнэнии с уровнэм 1929 года на 25% и больше, промышлэнность СССР выросла за это время большэ чэм вдвоэ, то есть большэ, чэм на 100 процэнтов!

Аплодисменты.

- Успехи выполнэния пэрвой пятылэтки подготовыли базу для практыческого осуществлэния гигантских задач второй пятылетки — пятылетки полной лыквидации капиталыстических элэментов и классов вообще! Под знаменем развернутого наступлэния против капиталыстических элэментов шла со времени XVI партыйного съезда борьба за лыквидацию кулачества как класса. В осуществлэние этой исторыческой задачи мы сумэли преодолэть немало трудностэй на пути социалыстического строитэльства в дэревне. Настоящий съезд собрался в момэнт, когда колхозный строй в дэревне окончательно побэдил и шаг за шагом добивает остатки кулачэства! Правильной политыкой и огромной организационной работой партыи в деревне, разгромом кулачэства и борьбой за организационно-хозяйственное укрэпление колхозов и совхозов мы добились крупнэйших успехов в сельском хозяйстве, в освоэнии тэхник. Сэгодня ни города, ни дэревни практычески не нуждаются ни в чем: тэхническое оснащение находится на высочайшэм уровне, впрочэм, как и все остальное!* Показателем этих успэхов является рэкордно высокий урожай послэднего года. Открылась и уже начала осущэствляться на практике пэрспектива зажиточной и культурной жизни, для дэсятков миллионов колхозников.

Для того, чтобы продолжить развываться в этом же перспективном направлении, нам необходимо удэлить максимальное внимание идэологической работэ, как главному рычагу воздэйствия на умы масс, нэобходимо вытравыть из народного сознания все былые умовосприятия, разрушыть и на их мэсте построить новые! В этом наша с вами, товарыщи, главная задача!

И, глядя на наши успехи, зная, что наша страна стала страной мощной индустрии, страной коллектывизации, страной победоносного социализма, а наша ленинская партия, руководящая всем дэлом соцыалистыческого строытельства, нэуклонно растет и крепнет, можно сказать только: Да здравствует ленинская партия и ее XVII съезд!

Под руководством ленинского Центрального комитета — вперед, к новым победам!

Сталин, наконец, замолкает и дает залу выплеснуться в буйство еще более яростного рукоплескания. Все встают и аплодируют долго… очень долго, причем у всех на лицах одно выражение – такое выражение обычно присутствует у людей, страдающих синдромом идиотизма: всегда дико улыбающиеся, с неизменной в течение приличного отрезка времени маской, переходящей затем в гримасу. Сталин с удовольствием наблюдал за творящимся в зале. С чувством собственного достоинства и одержанной победы, он сел на свое место. Слово взял Бухарин.

Помявшись на трибуне, явно нервничая, он начал, сначала тихо, потом электризуясь, нагнетая свое эмоциональное состояние, но случайно пересекаясь со взглядом вождя, снова утихая, как ветер, попавший в тупик и потерявший в столкновении с его бетонными стенами свою энергию.

- Товарищи! XVII партийный съезд будет иметь, несомненно, огромнейшее значение как съезд, который подводит итоги первому великому пятилетнему плану, который поднимает на щит второй великий план пятилетних работ.

Последние годы ознаменовались заостренной борьбой с кулачеством, в которой мы подчас проявляли излишнюю мягкость, тогда как нужно давить кулачество и контрреволюционный элемент жестко, так, чтобы он уже никогда не поднял голову! Нужно уничтожить кулачество, как класс, а не заниматься глупой переделкой мелкого крестьянского хозяйства! В результате обострилось наступление классовой оппозиции, которой даже удалось привлечь под свои гнилые знамена огромные массы рабочих и крестьянства. Но нам, сообща удалось подавить это сопротивление! Ясно, что решительный разгром оппозиции стал предпосылкой успешного и победоносного развертывания социалистического наступления!

Товарищ Сталин был целиком прав, когда разгромил, блестяще применяя марксо-ленинскую диалектику, целый ряд ошибочных мнений наших товарищей, бывших товарищей и в том числе мои суждения, которые по заблуждению моему носили характер правого уклона. Задушив в корне вредоносную для нашей страны контру и правую оппозицию, наш товарищ Сталин создал благоприятные условия для развития и процветания нашего государства! Уничтожены непроизводительные классы, повышен в огромной степени удельный вес производительных работников. Сегодня, мы — единственная страна, которая воплощает прогрессивные силы истории, и наша партия, и лично товарищ Сталин, есть могущественный глашатай не только экономического, но и технического и научного прогресса на нашей планете. Мы пойдем в бой за судьбы человечества. Для этого боя нужно сплочение, сплочение и еще раз сплочение.

Долой всяких дезорганизаторов! Да здравствует наша партия, это величайшее боевое товарищество, товарищество закаленных бойцов, твердых, как сталь, мужественных революционеров, которые завоюют все победы под руководством славного фельдмаршала пролетарских сил, лучшего из лучших — товарища Сталина!*

Аплодисменты, но явно не такие бурные, как после выступления Сталина. Хлопая, люди то и дело косятся на ложу Сталина. Когда перестал аплодировать он, замолчали и все остальные. Лишь кто-то на заднем ряду не успел во время остановился, и в мгновенно притихшем зале как-то нелепо прозвучали его хлипкие хлопки. Поняв свою неловкость, человек сразу отбросил руки вниз, скуксился, вжался в свое кресло и до конца мероприятия старался быть ниже травы, тише воды.

Как и положено, Бухарин оповестил о выходе на трибуну следующего оратора.

- А теперь, я хочу пригласить на эту победоносную трибуну товарища Кирова. Встречаем, товарищи!

Жидкие аплодисменты.

На трибуну вышел Киров. От его бравады и самоуверенного вида не осталось и следа. Готовясь к этому выступлению не один день, он как-то забыл все и долго копался взглядом в положенных на подставку бумагах. Наконец, немного разобравшись в мыслях, он начал:

- Товарищи, мы подводим итоги работы нашей партии и нашего Центрального комитета за период времени в 3 1/2 года. Я думаю, товарищи, что самым коротким выражением содержания нашей работы за этот промежуток времени является то, что мы доказали практически возможность победоносного строительства социализма в нашей, отдельно взятой стране и пришли к XVII съезду с величайшими победами!

Возможность построения социализма в одной стране — формула сама по себе очень короткая, и теперь она в рядах партии не вызывает ни в ком никаких сомнений. Но если вспомнить, какой путь предшествовал этой нашей победе, то станет ясным, какую исключительную роль сыграла наша партия, какую исключительную борьбу вынес под руководством нашей партии рабочий класс в деле осуществления ленинского плана строительства социализма в одной стране.

Самым ярким и самым полным документом, который мы знаем до сегодняшнего дня, который нарисовал перед нами всю картину нашей великой социалистической стройки за три с половиной года, является отчетный доклад товарища Сталина на настоящем съезде.

Аплодисменты. *

-Я думаю, не будет также преувеличением сказать, что мы еще не подошли к тому времени, когда мы досконально, полностью до каждой запятой разберемся во всем том, что нам сказал здесь товарищ Сталин.

Из зала звучат голоса: «Правильно!»

- В его докладе был не только итог проделанной нами работы, — товарищ Сталин доказал нам путем глубочайшего марксистско-ленинского анализа, как мы этого достигли, почему мы этого добились. Товарищ Сталин не ограничился отчетной стороной своего доклада, он развернул перед нами гигантские перспективы работы на ближайшие годы, эту новую страницу нашей великой программы. И больше того, товарищи, там не только нарисована, изображена программа этой работы; товарищ Сталин нам сказал, как нужно осуществлять эту программу, как нужно дальше укреплять и умножать нашу социалистическую стройку.

Мне, товарищи, казалось бы, что в итоге такого подробного обсуждения доклада ЦК нашей партии, которое имело место на настоящем съезде, было бы напрасно ломать голову над вопросом о том, какое вынести решение, какую вынести резолюцию по докладу товарища Сталина. Будет правильнее, по-моему, и для дела, во всяком случае, это будет гораздо целесообразнее, чем всякое другое решение, — принять к исполнению, как партийный закон, все положения и выводы отчетного доклада товарища Сталина.

Опять из зала раздаются голоса «Правильно!» и бурные продолжительные аплодисменты. *

- Но этого мало, товарищи, одного этого далеко еще недостаточно для успеха дальнейшей работы. Принять - это одно, а второе — надо будет гарантировать нам всем авторитетом нашего великого съезда действительное, полное, настоящее, честное, большевистское выполнение всего того, что здесь было сказано товарищем Сталиным.

И напоследок хочу добавить следующее: вооруженная ленинизмом, в непримиримой борьбе с оппортунизмом всех мастей, широко поставив большевистское воспитание в своих рядах, наша партия, как никогда, едина, монолитна, тверда и сплочена вокруг своего ЦК и вождя товарища Сталина. Это есть повод для гордости! Ура, товарищи!

Раздается громогласное ура. Под крики и шум аплодисментов Киров покидает трибуну и на негнущихся ногах идет на свое место. Сталин улыбается, довольный услышанным на съезде.

Пройдет совсем немного времени, и жизнь одного из возможных конкурентов Сталина оборвется от пули неизвестного. После пойдут судебные разбирательства, и на скамью подсудимых сядут те, кто, как говорится, ни ухом, ни рылом. Их бы пожалеть. Но именно этих людей, прежде занимавших теплые кресла высоких постов, почему-то не жаль… ведь они сами с легкостью подписывали расстрельные приказы тех, порушенные судьбы которых действительно заставляют сердце рваться на кусочки от сострадания. И пока миллионные потоки простых людей шли на верную смерть, политиканы ратовали за ужесточение репрессивных мер, радовались массовым истязаниям, ликовали, читая об убийствах священников, тихих верующих, рабочих и крестьян, писателей, ученых, мыслителей. Для большевиков все эти замученные и истерзанные люди были врагами. Но на самом деле, врагами России, врагами народа были они сами, те, которые ни дня не могли прожить по-человечески, те, кто улыбаясь друг другу на съездах и собраниях, тайком писали друг на друга доносы и сияли от шакалиного счастья чужой смерти. Не уважающие никого, не имеющие ни совести, ни чести, коммунистические лидеры сжирали друг друга подобно паукам тарантулам. Но самым крупным тарантулом стал сам вождь, внешне медлительный, но с железной хваткой, из челюстей которого уже не выбираются. Не выбираются…

Глава 3. Метаморфоза

1934 г. Германия

Пред людьми разверзся ад…

Вполз на трон хвостатый гад…

Он – прислуга преисподней

То творит, что ей угодно.

Но пройдет всего ночь-день,

И рассыплется гад в тлен…

На главной площади Берлина уже давно собралась огромная, многотысячная толпа. Электризованная долгим ожиданием, настропаленная выступлением нескольких ораторов, подготовивших почву для главного выступления – фюрера, толпа буйствовала. По лицам, молодым и увитых морщинами, мужчин и женщин пробегала судорога крайнего нервного напряжения, гримаса некой нездоровой эйфории черного мистицизма, которым были проникнуты такие выступления.

После этих митингов каждый человек, зачастую, долго прокручивал в памяти услышанное. Странно, ничего особого, по-настоящему мудрого и сильного никто никогда и не слышал, так… экспрессивные истеричные речи не самого лучшего содержания, но необъяснимым образом эти речи отравляли мозг и душу слушающих, подобно взгляду Горгоны, которой нельзя смотреть в глаза. Такие же, мало внятные и недобрые выступления с трибун семнадцать лет назад бросили прежде великую и сильную Россию в адский котел дикостей, безумств и всепоглощающей войны человеконенавистничества. Это же зло, несколько изменив форму, подобно вирусу гриппа, поражало теперь Германию, которая и запустила этот вирус в Россию с целью ее выведения из Первой Мировой войны. С тех пор минули годы. Но зло – это бумеранг, рано или поздно, оно возвращается обратно, и, если не встречает преграды – то сметает все на своем пути.

Гитлер предложил душу свою силам зла, о чем не раз вспоминал в своих мемуарах. Потом было фанатичное увлечение черной магией и просьба, обращенная к сущностям тьмы вывести его из того состояния крайней нищеты и ущербности, в которой он пребывал всю жизнь. Просьба была принята. Но! Дав временную силу, славу и успех, дьявол забирает после все, и душу на сдачу. Об этом прежде неуверенный в себе, страдающий массой психических заболеваний и фобий Гитлер как-то не задумывался…

Но сейчас он ликовал.

Глядя на беснование толпы из своего укрытия, и дожидаясь, когда волнение народа достигнет своего пика, он готовился к своему очередному выступлению. Здесь продумывалось все, каждая мелочь, тогда как самому тексту уделялось не самое главное внимание. «Главное – поразить толпу» - не раз поучал своих сторонников Адольф. Мастерством пиара он и его окружение владели блестяще.

Одетый в форму СА офицер зачем-то битый час следил за движением солнца, которое еще с утра скрылось за завесой серо-белых кучевых облаков, нависших над землей тяжелым покрывалом. То и дело офицер поглядывал на наручные часы.

- Метеорологи обещали, что в 19:30 тучи рассеются… но я не вижу, чтобы их слова сбывались, - в нетерпении шепнул офицер стоявшему рядом напарнику.

- У погоды, видимо, на все свои планы, - также быстро ответил тот. – Ан нет! Смотри, тучи действительно начинают расходиться. Метеорологи, что надо!

- И вправду! – поразился первый и поспешил оповестить замершего в какой-то нелепой наполеоновской позе Адольфа: - мой фюрер, ваш выход.

Фюрер бросил на офицера недоуменный взгляд. Казалось, в этот момент он пребывал не здесь, а где-то далеко… в недрах земли, в пылающем пекле, которое заряжало его разум демонической энергией. Глаза, обычно блеклые, с желтоватыми белками, испещренными неприятными красными прожилками, сейчас сверкали, как у хищника в темноте. Лицо, обычно дряблое, одутловатое, теперь подобралось, вытянулось и выражало максимальную готовность встретиться с публикой.

- Я готов, - нервно процедил он и рванул с места, пошагав вперед своей привычной театрально-солдатской походкой, какой-то карикатурной, но в сочетании с мимикой и взглядом, одновременно, пугающей… кто знает, что придет этому психу в следующую минуту… А псих, дорвавшийся до власти – это действительно страшно.

(Далее речь приведена по реальным выступлениям гитлера. Такой бред я бы не выдумала…)

Фюрер шагнул на трибуну и с удовольствием отметил, как вышло солнце из-за туч: все службы Рейха работали, как хорошо отлаженные механизмы, метеорологи не исключение. Но люди, простые, малограмотные люди не знали этих тайн. Замерев в подобострастном трепете, они без сомнений, связали это явление природы с появлением на трибуне их фюрера. Поэтому дальнейшую речь они были готовы слушать со всей страстью поглощения поданной информации, без попытки внутреннего протеста. А Гитлер на этот раз приготовил немало приперченное блюдо из слов…

Выбросив руку вперед (кстати, знакомый жест ленина, не так ли?..) и застыв в этой позе на несколько минут, гитлер купался в бурных овациях и обожающих взглядах. Но вот он снова поднял руку и сделал жест «петля», давая публике понять, что он хочет говорить, и публика, как по волшебству, затихла, внемля произносимому. *

- Наша победоносная Германия встала у пограничной черты. Позади остались годы, десятилетия, столетия бессовестного разложения нашего государства правителями, попытки извратить наш народ еврейской расой, наши собственные ошибки. Впереди лежит два пути: либо гибельная пропасть, либо дорога к благоденствию и всеобщему счастью! Этот новый подъем нашего народа из нужды, нищеты и позорного неуважения к нему должен проходить под знаком непримиримой борьбы! Ожесточенной борьбы со всеми мешающими его развитию факторами, со всеми его врагами и недругами! Только так и не иначе, Рейх сможет воспрянуть, подобно птице, над миром и стать сильнейшей, непобедимой державой, которую будет уважать и бояться весь мир!!!

(гитлер резко перешел на крик, и далее уже продолжал свою речь на высоких, вибрирующих нотах).

- Мы стали забывать, что относимся к одной из лучших, сильнейших, дворянских рас, что просто не допустимо! Недопустимо забывать о своем величии, данном самой природой, о величии, пришедшем к нам исторически! Но силой является чистая, не испорченная чужой, гнилостной кровью раса! А наша раса пала под бичом, побороть который были неспособны прежние руководители государства! Природа всех наших проблем, болезней, засилья уродства и прочей мерзости заключается в одном – в самом факте спаривании более слабых существ с более сильными, и в еще большей степени - смешения высокой расы с нижестоящей расой, еврейской с великой арийской расой! Такое смешение ставит под вопрос всю тысячелетнюю работу природы над делом усовершенствования человека!

Мы, здоровые, работоспособные люди трудимся, не покладая рук своих, еле сводя концы с концами, и все ради чего? И все ради того, чтобы какой-нибудь уродец мог спокойно проживать в своем пансионе для инвалидов, проживать за наши, заработанные кровью и потом деньги! Вы хотите платить за уродцев? За психически несовершенных людей? За калек? Ведь они даже не понимают нашей жертвы, они не могут быть благодарны нам, они сами мучаются от своей неполноценности. Тогда, где будет большая гуманность: тянуть этих уродцев на своем горбу, или покончить с ними раз и навсегда и сбросить с себя невыносимое ярмо, которое отравляет нашу, здоровую жизнь?! Конечно, лучше будет второе! Но, говоря об уродцах, мы смотрим лишь на внешнюю сторону беды, а не на ее корни. А корни лежат в расовом смешении! Это и есть национальная беда, требующая срочного решения, радикального решения, мечом и кровью, пока эта зараза не истребила всех нас!!!

Результатом моих многолетних размышлений стали следующие постулаты: еврей несет с собой только смерть. Куда ни ступит его нога, там народ, до сих пор живший своим трудом, раньше или позже начнет вымирать! Евреи живут, как паразиты, на теле других наций и государств. Это и вырабатывает в них то свойство, о котором Шопенгауэр должен был сказать, что «евреи являются величайшими виртуозами лжи». Все существование еврея толкает его непрерывно ко лжи. То же, что для жителя севера теплая одежда, то для еврея ложь.

Если мы избавимся от этой проблемы, уничтожим ее на корню, то мы избавимся от тех чудовищных симптомов распада, которые обнаружились у нас уже давно, еще в довоенную эпоху, до того, как грянула позорная для нас Первая Мировая война, в которой всем нам еще нужно взять реванш!

Следующим вопросом является распространение по территории Германии губительного сифилиса. Если мы в срочном порядке не предпримем мер по ликвидации этой проблемы, то мы вымрем все! Изобретение того или другого медицинского средства да к тому же еще очень сомнительного, распространение этого средства обычным коммерческим путем никакой серьезной роли в борьбе с такой опасной болезнью сыграть не могут. Тут тоже надо было, прежде всего, посмотреть в корень и поискать причину болезни, а не думать только о внешних проявлениях ее.

Можно по-разному отнестись к этим ужасным фактам. Одни вообще ничего не видят или, лучше сказать, не хотят видеть, что конечно легче всего. Другие драпируются в плащ святости, рассматривают область половой жизни, как один сплошной грех, считая своим долгом перед каждым пойманным грешником пространно говорить о святости брака и только молятся Богу, чтобы он, наконец, обратил внимание на это зло и положил предел всему этому Содому — по возможности, однако, лишь после того, как сами эти святоши состарятся и позабудут о какой бы то ни было половой жизни. Третьи, наконец, очень хорошо отдают себе отчет в том, к каким ужасным последствиям ведет эта чума, но они только пожимают плечами, ибо заранее знают, что ничего поделать не могут и что все это приходится предоставить естественному ходу вещей.

Все это конечно очень просто и удобно, не надо только при этом забывать, что в результате таких «удобств» гибнет целая нация.

И вот, после долгих раздумий я пришел к логическому выводу: чтобы всерьез побороть эту чуму, нужны огромные жертвы и столь же огромные труды! Борьба против сифилиса требует борьбы против проституции, против предрассудков, против старых укоренившихся привычек, против многих старых представлений, устаревших взглядов и прежде всего против лживого святошества, укоренившегося в определенных слоях общества!!!

Первой предпосылкой для того, чтобы иметь хотя бы только моральное право на борьбу против проституции, является создание условий, облегчающих ранние браки, до четырнадцати лет. Уже в одних поздних браках заложена неизбежность сохранения того института, который, как ни вертись, является настоящим позором для человечества!

Главное, что нам нужно, это чтобы молодыми вступали в брак мужчины; женщина во всех случаях играет ведь только пассивную роль. Необходимо понять, что и брак не является самоцелью, что он должен служить более высокой цели — размножению и сохранению вида и расы. Только в этом заключается действительный смысл брака. Только в этом его великая задача!

То, что Церковь отвергает возможность ранних браков, над этим нужно работать политике! Ведь именно политике приходится, прежде всего, думать, чем заменить ту религию, которая несовершенна и имеет такие упущения! Ведь из-за таких упущений по каким-то якобы моральным предрассудкам, уничтожается чистота нации!

Борьба в природе является результатом не столько прирожденной вражды, сколько результатом голода и любви. В обоих случаях природа смотрит на эту борьбу с полным спокойствием и даже с известным удовлетворением. Борьба за пропитание приводит к тому, что наиболее слабое и болезненное терпит поражение. Борьба самцов из-за самки обеспечивает право и возможность размножения только за более сильным. Но всегда и неизменно борьба только способствует здоровью и увеличению силы сопротивления данного рода и вида. Тем самым борьба является фактором более высокого развития.

Мы должны бороться за свое существование. За свое выживание.

Но все на этой земле можно поправить. Каждое поражение может стать отцом будущей победы. Каждая потерянная война может стать толчком к новому подъему! Каждое бедствие может вызвать в людях новый приток энергии. Любой гнет может стать источником новых сил к новому возрождению. Все это возможно, пока народы сохраняют чистоту своей крови. Только с потерей чистоты крови счастье потеряно навсегда! Люди падают вниз уже навеки, и из человеческого организма уже никак не вытравишь последствий отравления крови!

Призываю всех вас идти одной колонной вперед. Только вперед, не оборачиваясь назад! Да, здравствует великая Германия!

Фюрер снова театрально выбросил вперед руку, и толпа, накаленная, опаленная адским огнем загудела штормовой волной, лихорадочно, болезненно. Гитлер наслаждался открывшимся его взору зрелищем.

Как всегда Адольф исчез с трибуны несколько раньше, чем этого желала толпа, чтобы у нее всегда оставалось некое чувство голода по его созерцанию и не появлялось чувства пресыщенности. Все эти ловкие психологические приемы были известны в тридцатые годы прекрасно.

Но что произошло с тем, кто только что вертелся, как бес на сковородке, чьи связки, казалось, вылиты из стали и не садятся даже от продолжительного, часового крика на высоких нотах, напряженного тембра?.. Только что фюрер ощущал себя источником энергии и силы… Но, как только он покинул трибуну и, необходимость выглядеть убедительным отпала, неожиданно резко прошла и эта одержимость: демоны вселялись в него и накаляли до предела только в момент выступлений перед массами, о чем, но с долей романтизма, он не раз говорил в присутствии своих приближенных лиц. А когда энергия одержимости покидала его, взамен приходила неестественная расслабленность и полное отсутствие мысли, что с каждым годом переходило во все более опасное, патологическое состояние, связанное даже с потерей элементарных правил приличия и способности следить за собой…

Гитлер плелся в свой гостиничный номер, он нуждался в продолжительном пассивном отдыхе. Этот час, который он пребывал на публике, в этот раз вымотал его до предела. А ведь раньше было иначе, раньше он еще полдня мог ходить, как заведенный волчок, энергия переливалась через край. Куда все это уходило? Словно надувной шарик пробили тонкой иглой, и воздух выходил из него постепенно, с тихим, пугающим свистом.

Несколько раз запнувшись на ровном месте, Гитлер, не обращая никакого внимания на задаваемые ему вопросы его приближенных, вступил в помещение гостиницы, где обычно принимал посетителей и отдыхал. Это здание нравилось ему, прежде всего, своей фундаментальностью, роскошью, ну и, конечно, здесь лучше можно было расставить штурмовиков, оберегающих покой фюрера: квадратные метры позволяли разместить на разных этажах, целую военную роту.

Фюрер открыл тяжелую парадную, резную, дубовую дверь. В лицо пахнуло свежестью чистоты и легкого парфюма. Но сейчас этот любимый с детства запах не будоражил сознания и не привел в чувство. Фюрер, как загипнотизированный шел дальше, игнорируя предложение прислуги об ужине. Медленным, размеренным шагом зомби он поднялся на второй этаж и на автопилоте свернул в нужную дверь. Дверь с шумом захлопнулась как раз перед носом Геринга, который надеялся еще успеть решить с Гитлером какие-то вопросы, относительно командующего состава СА, который был ему, как кость в горле. Решив всеми силами уничтожить столь опасных для него командиров, Геринг продумывал речь. Но взглянув на безучастный вид фюрера, понял, что разговор придется отложить… на непредвиденный срок.

Гитлер таким же неестественно ровным, иногда заплетающимся шагом вошел в свои апартаменты. Но и, оказавшись здесь, он не остановился, а продолжить чеканить шаг, пока в итоге не уткнулся в шкаф. Долго глядя в пустоту шкафа он никак не мог понять, почему эта комната так мала… и только спустя минут пять он стал потихоньку возвращаться в реальность. В ушах стихал собственный звенящий крик, шум толпы, гас блеск возбужденных глаз толпы.

Гитлер ошалело оглянулся. В коридоре толпились его штурмовики. В ближайшей комнате расхаживал из стороны в сторону Геринг и пару его заместителей. Невольно встревоженный взгляд фюрера пал на большое, украшенное позолоченной резьбой зеркало. Из глубины зеркальной глади на него смотрело резко постаревшее, некрасивое лицо психически нездорового человека. Сальные волосы безвольной кляксой падали на глаза, на плечах, как всегда лежал «пепел» перхоти. Глаза неестественно расширенные выражали страх и забитость, в них уже давно погас адский огонек самоуверенности. Как Адольф всегда ненавидел себя за это затравленное выражение лица, как старался бороться с ним, но вновь и вновь оно возвращалось. Возвращалась и проклятая обильная перхоть, возникающая, отчасти от злоупотребления пирожными, которые он поглощал килограммами ежедневно, но скорее всего от другой причины – зло, сидящее внутри, всегда пожирает человека, что в обязательном порядке рано или поздно выливается в отвратительных внешних проявлениях.

Адольф, как завороженный подошел к зеркалу вплотную, проводя пальцем по тем участкам своего лица, фигуры, которые не нравились ему больше всего. Дряблый подбородок, узкие плечи, жалкий торс, и даже форма, которая так импозантно сидела на его помощниках, придавая им солидности, на нем висела карикатурным огородным пугалом. Да! Гитлер почувствовал, что он вновь то огородное пугало, которое так часто видел в детстве на соседском участке, и с которым его сравнивали все ребятишки улицы, на которую он время от времени выходил.

- Я пугало. Я простое огородное пугало! – еле слышно прошипел он, вглядываясь в зеркало с яростью. Но, когда ненависть колыхнулась в темных уголках его черной души, стала вновь пробуждаться и сила. Впервые Адольф видел эту метаморфозу своими глазами, глядя на себя в зеркало. Глаза запылали, загорели, как два факела и теперь, глядя на свое отражение, Гитлер даже отмечал некоторые замысловатые особенности своей внешности. Более того! С каждой секундой он нравился сам себе все больше! Почти прилипнув к зеркалу, он с жадностью изучал себя нового, измененного. В следующее мгновенье он резко развернулся, и его лицо исказила победоносная гримаса.

- Нет! Я не пугало! Я великий! Да, я великий! Я и есть тот мессия, которого ждет мир. Это не Христос, это я!!! Я изменю историю, и изменю весь мир, я перекрою карту этого мира так, как будет угодно мне!

Его взгляд метнулся к картине на противоположной стене. На полотне изображался сюжет из языческой мифологии арийцев – культ Вотана, столь воспетый обожаемым Гитлером Вагнером.

- Да! И я поменяю мировую религию! Это будет уже не христианство! Я отвергаю его постулаты, они чужды мне, непонятны, противны! Это будет другая, совершенная религия – религия язычества, религия Вотана! И я буду его мессией! Я всем докажу это!

Гитлер не заметил, что кружится как помешанный на одном месте, шепча эти слова себе под нос. Он не заметил, как в эту минуту в комнату вошел Геринг. Облокотившись о косяк двери, он с любопытством и брезгливостью наблюдал за вакханалией фюрера. Вслушиваясь в выдыхаемые им слова, он усмехнулся и скрестил руки на груди, произнеся, как бы ненароком:

- Но прежде, чем тебя объявят мессией, ты должен расправиться со своими недругами, мой фюрер, - прогнусавил Геринг, спрятав свою ухмылку за учтивым видом.

Гитлер замер, медленно поднимая на Геринга глаза. Глаза, налитые кровью.

- Что?! Кто осмелился?! – взревел он.

- Ты правда хочешь знать это? – еще более льстивым тоном протянул Геринг.

- Я требую этого!

- Один из твоих доверительных лиц, Рем… другие командиры СА, - медленно, с расстановкой, пояснил Геринг.

- СА?! СА?!! Реккк???!

Лицо Гитлера застыло в болезненной гримасе.

- Уже известна информация, что Рем надеется, что в ближайшее время фюрером изберут его. Он жаждет второй революции, - поняв, что попал в десятку, добивал фюрера Геринг.

- Второй революции не будет! Будет бойня! Страшная бойня! Кровавая бойня! Это будет моя война! Слышите вы все?! Моя война! Я, я, я! Буду фюрером до конца своих дней. Мне эта власть дана по величию, мне она дана не людьми, но тем, кому я буду поклоняться до последнего часа! Я стану мессией! А эти, эти, эти!!!..

Гитлер неожиданно упал на ковер, его разбил нервный припадок. За последний год это был уже второй или третий случай, когда он не мог сдержаться при людях. Прежде ему удавалось дотерпеть, хотя бы, пока он ни останется один. Теперь же его колотило, выкручивало, выворачивало, как бесноватого. Колотя по ковру кулаками в бессильной ярости, он пытался выместить на пол свою ярость, которая от каждого удара и последовавшей за ним боли в отбитых костях рук, становилась еще сильнее, еще обжигающей, еще нестерпимей. В порыве пика бешенства, он закусил зубами ковер и стал драть его как собака. (Реальный пример из жизни гитлера)[6]

Геринг сначала перепугался от случившегося: припадок свалил фюрера так стремительно, что он даже не знал, как поступить в такой ситуации. Но после его врожденное безразличие и злорадство взяло вверх. С минуту наблюдая, как еще час назад такой сильный и обожаемый народными массами вождь нацизма, корчится на полу и жрет ковер, он процедил сквозь зубы:

- Да… я, конечно, знал, что наш фюрер вегетарианец, но чтобы он предпочитал мясу ковры… это уже слишком.

Наконец, наверное, поняв, что самостоятельно Гитлер из этого состояния уже не выберется, а в него ведь вложено уже так много… Геринг окликнул как всегда преданно стоявшего врача за входной дверью:

- Врача! Фюреру плохо.

Уже знакомый с припадками Адольфа врач, Мюррель, поспешил развести раствор успокоительного наркотического вещества. Услышав звук открывающейся колбы, Адольф на время прекратил свое буйство:

- Мое любимое? – неожиданно притихшим голосом прохрипел он.

- Оно самое, - с коварной улыбкой ответил Мюррель и подошел к фюреру с поднятым шприцом. – Сейчас мы с вами полетаем и увидим далекие и прекрасные миры…

В этот час на другом конце города, в своей тесной, обшарпанной палате, на укрытой кусочком грязного, ветхого покрывала кровати, полусидела, полулежала кроха девочка. На вид ей можно дать лет пять, не больше, но на самом деле ей сегодня исполнилось уже двенадцать: трагический случай, произошедший в раннем детстве, затормозивший развитие и приковавший ее к постели, отнял у этой малышки с глазами старушки возможность жить полноценной жизнью, бегать с другими детишками по двору и гонять в мячик. А как ей хотелось этого! Иногда ей снилось, что она летает, как птица, над городом, над миром. Как она была счастлива в эти краткие мгновения! Порой она чувствовала, что кто-то незримо поддерживает ее и заставляет делать шаг за шагом. Она никогда не делала этого в жизни, она никогда не знала, что такое ходить, но во сне, девочка не то что ходила, но и бегала и даже танцевала. Как она танцевала! Совершая самые диковинные пируэты, плывя над поверхностью этой грешной, погрязшей в озлобленности и дикости Земли.

Но потом вновь наступало утро. Новое испытание воли, силы, веры. Новое испытание на прочность. Новая мука. Каждое утро начиналось с обхода циничных медсестер, среди которых, однако, нашлась и одна отзывчивая душа, которая не давала крохе падать духом, а поддерживала, как могла: то проносила ей из дому пряник, то словом добрым заставляла миловидное, очаровательное личико расцвести обворожительной улыбкой. Каждый вечер – надежда, что хотя бы завтра придет вдруг мама и, может быть, даже заберет ее домой.

Рахиль, так звали девочку, родилась в самый тяжелый час своей семьи. Отец, долгие годы проработавший в шахте, умер от чахотки, сгорев за полгода. Мама, оставшись одна с тремя детьми погодками и новорожденной Рахиль, просто разрывалась на части: семья стремительно скатывалась за черту бедности, а потом рухнула и в бездну абсолютной нищеты.

Бедная женщина трудилась на четырех работах, спя лишь по три часа в сутки. Конечно, ей приходилось оставлять детей на попечение соседок, дальних родственников, но, разумеется, им не было никакого дела до чужих детей, у них своих проблем было не впроворот. Поэтому, когда полуторагодовалая Рахиль вдруг залезла на карниз открытого окна, никто даже не заметил этого. Потом было страшное падение, страшная боль, кома. Усилиями матери, ее молитвами, девочка вернулась в этот мир. Но вернулась инвалидом. Конечно, можно было обратиться за помощью к высококвалифицированным врачам и, они, наверняка бы, сделали хоть что-то, чтобы помочь восстановиться девочке, ведь случай был, как ни странно, не из самых безнадежных. Но денег на квалифицированную медицинскую помощь у матери не было. Надежд не было.

А потом мама Рахиль случайно встретила фон Брауна, крупного промышленника. Он сразу заметил из толпы бесконечно уставшую, но и бесконечно красивую молодую женщину, в которой прослеживалось нечто уникальное, эдакая изюминка, которая и притягивает, как магнитом. Браун был не из тех мужчин, которые тратят время на красивые ухаживания и обещания. Он просто дал понять несчастной, что либо она будет с ним, либо она и ее дети пропадут окончательно, ведь у Брауна есть хорошие связи с СА, с представителями нынешнего судопроизводства и власти... Женщина выбрала первое. Она надеялась, что пусть не ей, но ее детям, измученным постоянным голодом, холодом и унижениями, будет лучше. Но лучше не стало.

Фон Браун оказался человеком жестким, даже жестоким. Он сразу же доходчиво объяснил, что, к примеру, ребенка инвалида в доме не потерпит. О каких-то походах по врачам и проблемах, связанных с этим, он даже слышать не хотел и все, что мог сделать для малышки – это сплавить ее в приют для инвалидов. У вечно заплаканной матери не было иного выхода. Она успокаивала себя мыслью, что в приюте у Рахиль хотя бы будет все необходимое, кров и пища, возможно медицинское обслуживание. А прежде, до ее знакомства с Брауном, у малютки, впрочем, как и у старших детей, порой не было даже корки хлеба на день. Но Рахиль думала иначе. Раньше, по крайней мере, девочка могла видеть любимую маму вечерами, когда та, вымотанная приползала домой и падала без сил. Ну и что, что спящая, зато рядом, зато на нее можно смотреть, гладить ее волосы. А теперь нет и этого!

Обо всем этом девочка думала каждый день и особенно каждый вечер, когда огненно-красный диск садящегося за линию горизонта солнца уносил с собой последние искорки надежды. А с наступлением темноты всегда приходила жгучая боль отчаяния. Так было и в этот вечер. Но вместе со звенящей тишиной пустоты и безысходности, девочка уловила в атмосфере еще что-то, необъяснимое, тревожное, пугающее. За стеной шумно ворочалась прибывшая недавно старушка, она тоже была не нужна своей семье и доживала свои дни в этом заведении. За другой стеной вздыхала молодая женщина: врожденная слепота вырвала ее из этой жизни и этого жестокого общества, засадив в четырех стенах. Рахиль, как никто, понимала переживания и страдания этой женщины и не раз пыталась, хотя бы так, через стенку поговорить с ней, но та отвечала упорным молчанием, предпочитая накапливать свою боль в душе.

За окном быстро сгущалась темнота, сплетая пугающие черные тени, падающие на кровать, маленький столик, дверь. Сегодня эти тени казалась зловещими.

- Как странно, не было вечернего обхода… и даже ужина, как обычно… что бы это могло значить?.. – настороженно, в мрачных предчувствиях произнесла свою мысль вслух девочка.

Рахиль, не зная зачем, напрягла слух. Показалось, что где-то вдалеке в сторону интерната надвигается что-то страшное, громогласное, чудовищное… Девочка постаралась отбросить эти мысли, но через минуту они закружились в ее голове вновь. Зловещие тени удлинились и поползли по комнате, оживленные движением ветра. А громогласное чудовище, вопреки всем надеждам и самоуспокоениям, приближалось.

- Надо сбросить балласт со своей спины!

- Выполним слова фюрера!

- Да здравствует фюрер!

Жуткие выкрики прогремели совсем близко от окон Рахиль. Сначала девочка успокоилась, поняв, что это вовсе не воет ночное чудовище, как она почему-то подумала сначала, а всего лишь люди… Но потом прислушалась к выкрикам и ей стало еще страшнее. Она не разумом, но сердцем своим почувствовала неотвратимую беду. Эти люди, здоровые, способные ходить, видеть, слышать собирались уничтожить тех, кто итак был лишен этих маленьких человеческих радостей, всех радостей жизни. С яростью умалишенных, они накаляли себя, распаляли, чтобы исполнить свою зловещую задачу, ради реализации которой и проделали такой дальний путь от одного конца города в другой, на его окраину.

- Чего тут думать, жги сволочей! – прорычал чей-то остервенелый голос, и в нем, к своему ужасу девочка узнала голос фон Брауна, нового мужа ее мамы.

«А где же мама?» - стрелой пронеслась мысль Рахиль, но вспомнив, что со дня этой проклятой свадьбы женщина почти не выходила из дома, тогда как супруг пропадал ночи напролет неизвестно где, поняла, что, наверняка, мама сейчас сидела дома, невольно отсчитывая минуты на часах и с отчаянием гадая, какой новой выходки ей ждать от мужа.

За окном раздался звериный хохот, гогот, крики, брань. Но вскоре в эту какофонию звуков вплелись другие, которые, рождаясь с какого-то плеска, а потом легкого потрескивания, нарастали с каждой секундой и вскоре переросли в оглушающий грохот. Когда звук достиг своего апогея, Рахиль увидела, как в окно врывается мощная огненная волна: люди-звери облили здание интерната бензином и подожгли. И теперь наблюдали за этим чудовищным костром с наслаждением садистов. Они действительно были уверены, что убирают заразу с тела своего народа. Также были уверены в непогрешимости своих действий русские коммунисты, уничтожавшие священников, ученых, врачей, писателей и просто попавших под горячую руку. А тем временем места в аду им всем уже были заказаны…

Рахиль потянулась вперед, желая заглянуть сквозь дым и чад, и понять, в конце концов, что там такое творится, но тут же резко осела: разрывающая боль осадила девочку, дав понять, что такая эквилибристика в ее нынешнем состоянии здоровья – сущая наглость. Упав на подушки, девочка тихонько позвала на помощь. Никто не отозвался. Лишь треснуло стекло, сквозь которое в комнату ворвалось обжигающее, удушающее пламя: огонь поднимался все выше и охватывал все здание жутким искрящимся коконом.

- Помогите! Кто-нибудь! – изо всех сил закричала девочка, но опять же никто не ответил: видимо, медперсонал интерната был предупрежден заранее, а то и сами эти люди участвовали в творимой расправе, поэтому и не собирались спешить на помощь.

За стеной послышался обезумевший визг старушки. За другой стеной хныкала почувствовавшая опасность слепая. Но скоро хныканье перешло в истерику: несчастная билась о стены, в поиске выхода, но выхода из огненной ловушки попросту не было. В итоге, порезавшись о стекло, которое под натиском огня, разбилось вдребезги на тысячи осколков, слепая затихла. Возможно, потеряла сознание от боли, потери крови или угарного газа. В комнате Рахиль стало совсем темно от копоти, сквозь черноту которой прорезались слепящие огненные языки. Потихоньку они добирались и до кровати девочки, грозя поглотить ее.

Рахиль подобралась, как зашуганный зверек на своем болезненном одре и в отчаянии завертела головкой. Взгляд перепуганной белкой перепрыгивал с одного предмета на другой пока, наконец, не проскользнул мимо деревянного распятия, висевшего напротив ее кровати. Вспомнив, как учила ее молиться когда-то давно мама, Рахиль молитвенно сложила ладошки и зашептала:

- Боженька! Боженька! Услышь, меня, пожалуйста! Услышь меня! Мы все в беде! В большой беде! Помоги нам, пожалуйста! Услышь! Только не оставь, помоги, чтобы этот страшный огонь погас, помоги нам, прошу тебя! У меня только на Тебя одного надежда! Боженька, спаси!

Обернувшись навстречу настигающему огненному цунами, охватившему всю комнату девочки:

- Именем Бога, затихни! Потухни, сейчас же! Приказываю тебе!

Снова оборачиваясь к распятию:

- Помоги нам, помоги нам, помоги нам!!!

Никогда в жизни Рахиль не молилась с такой энергией. Необъяснимым шестым чувством она ощутила, как ее молитва поднимается от ее души куда-то в неведомую высь. Она ощутила, как ее слова, произнесенные с такой энергией мысли, страха, надежды, веры, словно намагниченные уходили в космическое пространство. Через долю мгновения, этим же необъяснимым шестым чувством девочка почувствовала, что ее слова достигли Адресата. Ее услышали. Страх прошел, перестало свербеть в горле от удушающего угарного газа, даже стало как-то прохладнее.

Рахиль оглянулась: огненная лавина, остановившись возле ее кровати и возле распятия, бушевала вокруг и, почему-то не двигалась дальше. Девочка недолго подумала и с такой же энергией, как молилась, перекрестила огонь и саму себя, стену, за которой томилась бедная старушка, и стену, где снова выла от ужаса слепая. Огонь отступил на сантиметр, словно живая, озлобленная на все и всех субстанция, испугавшаяся занесенной над ней плети.

Девочка стала открещивать огненную стену еще и еще, параллельно произнося слова молитв, которые отпечатались в ее памяти с глубокого детства, когда она с мамой пару раз бывала в церкви и в это мгновение вспомнились в своем совершенстве. Огонь стал отходить к самому окну и сходить на нет. Это было невероятно, но пожар утихал сам по себе. Через пять минут пламя отступило окончательно.

Но это необъяснимое тушение огня совсем не понравилось тем, кто стоял снаружи здания и с такой садистской злорадной радостью наблюдал, как ветхое двухэтажное помещение интерната для инвалидов исчезает в пламени.

- Эй! Чего это он погас?! – прогремел зычный голос фон Брауна. – А ну, давай, поджигать снова!

Опять послышался плеск какой-то жидкости, скорее всего бензина или керосина и слабый треск, но… было, взявшись, огонь тут же потух, словно его накрыл брезентовой тканью Кто-то невидимый и всемогущий.

Люди были разъярены до предела.

- Это что еще за чертовщина?! – рявкнула какая-то баба… именно баба, такую, женщиной не назовешь. – Тогда давайте крушить это скопище уродов! Или войдем и передушим их всех к чертям собачьим!

Это предложение было принято одобряющим гулом.

Какой-то чумазый длинноногий парень с отвратительно некрасивым, рябым лицом ринулся вперед и рванул за дверную ручку, но… дверь не открывалась, как влитая.

- Заклинило что-то, может на замок закрыли, - в недоумение обернулся он к остальным.

- Слабак! Не так нужно! – подлетела к нему баба-зверь и со всей дури обрушилась на дверь так, что та аж прогнулась под тяжестью ее веса. Но прогнувшись и выпрямившись вновь, дверь выдержала этот удар, лишь покрывшись тоненькими, как паутинка, трещинками.

- Да что вы возитесь, как кучка жуков навозников! Сейчас я лом с топором возьму, и дело будет с концом! – отозвался бравый мужичонка, который был здесь в роли заводилы наравне с фон Брауном.

Толпа застыла в ожидании, она жаждала скорой расправы, она жаждала крови.

Рахиль прислушивалась ко всем звукам, доносившимся снаружи и, опять объятая ужасом впала в состояние полного ступора. Жуткие сомнения, страх, отчаяние стали одолевать ее бедное, исстрадавшееся сердечко. Тот факт, что несколько минут назад на ее глазах произошло чудо, и огонь отошел, скрылось куда-то в глубину сознания, она забыла обо всем на свете, даже собственное имя и приготовилась к неизбежному. А разъяренная толпа тем временем налегла на дверь. Бравый мужичонка наносил сокрушительные удары, и дверь, хлипкая, ссохшаяся от времени и сырости дверь, уже была готова разлететься в щепки.

- Я же говорил, что здесь силой надо. Сейчас мы доберемся до этих уродов! – бухтел себе под нос нечто в человеческом обличье, размахивая топором и, подгоняемый гоготом толпы, удесятерял свои усилия.

Рахиль услышала, как слепая стучит ей в стену. Никогда такого не случалось, а теперь, похоже, несчастная женщина сама хотела выйти на контакт.

Девочка попыталась ответить, но голос сел от страха, а слепая продолжала выстукивать что-то о стену. Наконец, слепая сама заговорила гортанным, срывающимся голосом, путая и комкая слова:

- Девочка, ты слышишь, меня девочка?! Ты слышишь меня, скажи, ты слышишь меня?

Она могла повторять эту фразу до бесконечности, но это решила остановить сама малышка.

- Да, - отозвалась она, - я прекрасно слышу вас.

- Хорошо! Хорошо! Очень хорошо! Тогда есть надежда. У нас есть надежда! Я знаю, когда был пожар, ты молилась. Ты чистое создание, твои молитвы доходят до Небес мгновенно, пожалуйста, попробуй еще раз. Иначе, нас ждет страшная, очень страшная смерть, я не вижу ее, я чувствую и… слышу!

Рахиль замерла от еще более мощного удара о дверь, от которого вылетели остатки оконных стекол, которые еще держались после бушующего пожара.

- Не молчи, они же сейчас ворвутся!

Девочка понимала, что от нее сейчас требуется собраться с мыслями, верой, силой, сосредоточиться, но она… она так вымоталась, что не могла. Ее мысли разлетались, как напуганные пташки, сердечко выбивало сумасшедший ритм.

- Ну, что же ты молчишь! – с укором произнесла слепая. – Тогда я сама буду… хотя и не знаю, толком, как это делается… как же говорила моя бабушка… Отче Наш, иже еси на Небесех. Да святится Имя Твое, да придет Царствие Твое, да будет Воля Твоя, яко на Небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь, и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим, и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Яко Твое есть Царство, и Сила, и Слава Отца и Сына и Святаго Духа ныне и присно и во веки веков. Аминь.

- Ныне и присно и во веки веков, - незаметно для себя стала вторить слепой девочка, вглядываясь в немного потемневшее от копоти пожара распятие сквозь линзу слез.

За окном опять послышался вой, девочка посчитала, что взбешенная толпа уже врывается внутрь здания и закрыла глаза в ожидании неминуемого. Но секунда шла за секундой, вой за окном усиливался, а в здание пока что, почему-то, никто не врывался. В крохотный проем разбитого окна ринулся мощнейший порыв ветра, который разметал все в палате девочки и настолько напугал ее, что вывел из состояния ступора – клин клином выбивает, не зря в народе есть такая поговорка. Придя в себя, Рахиль попыталась всмотреться в то, что творится за окном, но видела лишь что-то черное, крученное, страшное…

А на улице в это время бушевала неожиданно поднявшаяся буря. Вперемежку с грозой, она обрушилась настолько внезапно, резко, мощно, стремительно, что еще недавно такая самоуверенная толпа рассыпалась подобно молекуле, под воздействием электрического тока, на атомы. Желая спрятаться где-нибудь на время бури, с каждым мгновением набирающей все большую силу, люди походили на мокрых цыплят, отбившихся от курицы, сейчас они выглядели жалко. Где их былая бравада, когда дело коснулось собственной шкуры?.. И ведь в мире не они одни такие… и не только в Германии времен бесновавшегося фашизма…

Ослепительно сверкала молния, прорезая ставшими черными, как копоть на потолке Рахиль, небеса и вонзаясь подобно копью воина в землю. Одна из таких молний поразила фон Брауна, вторая ударила в того бравого мужика с топором. Секунда, другая, и на месте упитанных здоровяков остались лишь обуглившиеся тела, еще извивающиеся в предсмертной, очень мучительной агонии.

Остальных ждало другое испытание. Буря резко переходила в смерч, и, закручивая лихую воронку, вбирала в себя все, что только встречала на пути, выворачивая вековые деревья с корнями, срывая крыши с домов и швыряя фонарные столбы, как легкие бумажные самолетики.

Противостоять такой стихии было невозможно: устрашающе гремящая, гудящая, звенящая спираль смерча подбиралась к самым активным организаторам погрома, протягивая их по неровной, испещренной булыжниками и корнями дороге, умывая подлецов их собственными слезами и кровью. Обезумевшие, уже не желающие ничего, только выжить, людишки выли: «За что нам это?!». Да… очень редко, когда человек вовремя понимает черноту своих поступков и справедливость последующего возмездия. Как показывает жизнь, таких людей – единицы. Остальные с проклятьями и искренним недоумением вопрошают «за что нам это?!»

Долго еще буйствовала стихия. Когда с погромщиками было покончено, буря стихла, как и не было ее. Снова сквозь завесу из туч пробилось тусклое сияние луны, снова запели ночные птицы, снова была простая, тихая ночь.

Рахиль тихо произнеся Господу «спасибо Тебе» уснула. Она впала в тот глубокий, болезненный сон, который всегда приходит следом за сильнейшим психологическим потрясением, как защитная реакция организма, как щит души. И в этом сне она снова бегала, танцевала, и была абсолютно счастлива.

А на утро… а утром произошло невероятное: наконец-то в интернат вернулись санитарки, а вместе с ними… к Рахиль пришла ее горячо любимая мама, причем не одна, а в сопровождении незнакомого, но очень приятного на вид человека.

- Рахиль, дочка, мы спасены! Нас нашел дядя Рауль, который еще много лет назад уехал в Швейцарию, он забирает нас, а для остальных несчастных, оставшихся в этом доме, он уже нашел другую обитель, где их не тронут, где их ждет хороший уход и доброе отношение. Доченька моя, свершилось чудо! Какое счастье!

Девочка залилась слезами, только не горя, как раньше, а радости. Неожиданная радость порой может выводить из строя, так же, как и горе, и заставлять плакать навзрыд. Дядя Рауль терпеливо ожидал в сторонке, пока мама и дочь наплачутся в объятьях друг друга и только потом подошел знакомиться и рассказать свой план спасения. Наступал новый день.

Глава 4. Виражи судьбы

1935 г. СССР

Судьба выходит в поворот,

Опять в крутой вираж,

И уж вряд ли кто поймет,

Где правда, где мираж…

Много изменилось за эти два года в жизни крохотной советской глубинки, в жизни каждого ее жителя. После того, как власти арестовали отца Луку, после очередного резкого отпора, который дала свиноподобному председателю красавица Василиса, мама Серафимы, для этой семьи настали еще более тяжелые времена, чем были прежде: их единственный утешитель на этом свете, добрый, мудрый батюшка, умер от разрыва сердца во время мучительной пересылки в северный лагерь. Всех увиденных и пережитых страданий, унижений не вынесло сердце этого человека. Еще одна светлая душа ушла в Небеса, еще один носитель Добра покинул эту Землю.

Но, когда зло выбило опору из-под ног и бросило в бушующую пучину, Провидение поспешило бросить спасательный круг, на этот раз в виде неподдельной заботы, нежности, защиты, исходящей от Ивана Смоляного, доброго, веселого парнишки, теперь уже точно безнадежно влюбленного в красавицу Серафиму, расцветшую к своим пятнадцати годам, подобно розе в саду.

Он работал на износ, лишь бы иметь возможность хоть чем-то быть полезным этой такой необыкновенной, гордой и мудрой девушке и ее маме, лишь бы она не знала, ни голода, ни холода, а ведь именно этими муками жирный, спившийся председатель думал осадить непокорную Василису. Не получилось.

И пока одни сводили концы с концами, выкладываясь на тысячу процентов, и тем больше, чем скорее на страну надвигалась грозовая туча очередного экономического коллапса, образовавшегося по вине неразумной власти, то другие вовсе не бедствовали. Они благословляли новую власть, давшую зеленый свет всем проходимцам, негодяям, подонкам и лицемерам, давшую ключи от всех амбаров, ставших теперь общими, а точнее – общими для представителей власти, тогда как простые крестьяне стали абсолютно нищими, не имеющими ничего, кроме страха. Так, опекуны Сашки, Наталья и Егор очень хорошо пристроились в местном райкоме и, получив возможность, контролировать совхоз и все существующие в районе производства, зажили, как цари.

Еще лучше они обустроились, когда в деревеньке обосновались немцы, прибывшие из Германии в СССР еще несколько лет назад для строительства военных заводов. Да-да, продолжая очень странненькую линию Ленина, который открыл для скованных Версальским договором немцев, огромные просторы развития и наращивания военной базы, Сталин, пусть и чуть в уменьшенном формате, но все же, активно сотрудничал с немцами. И это при том, что на каждом съезде он высказывался за политическую изоляцию СССР, провозглашал, как низко пала Германия в своих империалистических запросах. Но и это уступит место другим настроениям, чуть позже… всего через пару лет наступит время, когда сам Сталин будет поздравлять Гитлера с его военными победами в Польше и других странах, с уничтожением сотен тысяч людей, с издевательской политикой абсолютного террора. Такой же террор проводил в своей стране и Сталин, только делал это более хитро: изолированная страна, в отличие от европейской Германии не была на виду у миллионов глаз, поэтому и массовые чистки проводились безнаказанно. Да и кому надо было бы ратовать в защиту каких-то русских?.. Своих проблем хватало…

Но вернемся к немцам. Живущие в СССР уже не первый год и прекрасно владеющие русским языком, они чувствовали себя здесь почти что, как дома. Им нравились русские девушки, не развязные городские комсомолки, презирающие святыни и понятия морали, а деревенские, тихие, скромные, чистые, украдкой бегающие к пока еще уцелевшему после разорения храму, единственному на всю область. Им нравилась русская кухня. Им нравилась деревенская жизнь и уникальная, чарующая природа. Политический режим к этому списку приоритетов, конечно, не относился. Разные это были люди, хорошие и не очень, искренние и безразличные. Разные.

Итак, как видно, большие перемены произошли в деревеньке. Для одной только Сашки не изменилось ничего: она как была забитой собачонкой, так ей и осталась. Разве только… теперь осознавать это ей было больнее, чем прежде, да и видеть, как пропасть между ней и другими ребятами, входящими в возраст своего расцвета, превращается в бездну, становилось невыносимым. Также Сашка с горечью ревности наблюдала, как дружба Серафимы и Ивана превращается в нежную, светлую, всеобъемлющую любовь. Сашка понимала, что ей, скорее всего, никогда не познать этого чуда… к тому же… что она без памяти влюбилась в Ивана, и никого другого ей не надо было. Но… но… но…

Как всегда Сашка вздрогнула, когда грохнула входная дверь – пришла Наталья. Подобрав свою непомерно длинную старую юбку, Сашка поспешила навстречу, не дай Бог, если она замешкается и вовремя не отчитается перед теткой.

- Полы вымыла, огород к перекопке подготовила, щи сварила, - потупив взгляд, пролепетала она.

- Ладно, потом вон к речке сходишь, скажешь новосельцам, чтобы завтра пришли ко мне в контору отмечаться, - надменным тоном продекларировала Наталья, подавая Сашке свои грязные сапоги. – И помой вот, грязюка непролазная, еле добралась.

- Сейчас помою… а к каким новосельцам? – Сашкин ежедневный маршрут петлял между школой и домом, домом и хлебным ларьком, и других новостей не знала она.

- Вот ты дурища, я все удивляюсь! – с презреньем воскликнула Наталья. – Вот хоть потоп, а ты будешь щеки только набивать и на знать ничего. Да, конечно, зачем тебе знать что-то в этом мире, ты ведь хорошо пригрелась на моей шее! Чего молишь? Не нравится? Я тебе дам, не нравится ей!

Сашка не говорила ни слова, но Наталья опять была не в духе, ей нужно было на кого-то вылить свою ярость. На кого же? Конечно же, на Сашку. Но что и говорить, девчонке было очень больно слышать такие речи, тем более, что изменить что-либо она не могла. Сейчас, по крайней мере.

- Чего вылупилась своим взглядом бестолковым? Пошли есть, - сделала одолжение Наталья.

- Вы кушайте… а я потом… пойду передам, что вы просили… узнаю только у соседей, куда идти-то…

- Это что еще за финты такие?! Иди жри, сволочь, чтобы мне потом не высказывали, что я тебя голодом морю! А к немцам потом с Таней сходишь, она-то все знает, стрекоза, вот только одну ее к ним не отпущу, вместе пойдете. Такое пугало – отличная охрана для нее.

- Я не голодна сейчас, спасибо, пойду сапоги помою…

- Ты, тварь, чего тут святошу из себя корчишь?! Я тебе что сказала?! А то сейчас как врежу до кровавых соплей, будешь мне еще нервы компосировать, дрянь такая!

Еще раз хлопнула входная дверь – пришли Егор с Танькой.

- Что за шум, а драки нет? – ехидно спросила с порога Танюшка, постепенно, незаметно для себя она приобретала черты своей матери – безразличие, черствость, эгоизм. Разве только над Сашкой она пока не издевалась, но и не вступалась за нее никогда, более того, трепки старшей сестры ей были выгодны, так как на этом фоне ее собственные огрехи стирались. Поэтому нередко Танька сама настропаляла Наталью, чтобы та накинулась на Сашку и, пока в доме стоял гвалт, тихонько убегала к подружкам.

- Будет сейчас и драка, Таня, - при дочери Наталья всегда успокаивалась, дочь она любила.

- Да ладно тебе, Натаха, не порти свои нервы, побереги себя, - вставил свое слово Егор, разбрасывая по пути грязные ботинки, которые спешила подхватить Сашка, чтобы вымыть и высушить.

- Да будешь тут спокойной, когда всякое не пойми что тебе еще пытается рот закрыть, - возмущалась Наталья.

- Да ее природа уже и так наказала, вон уродина какая, - ухмыльнулся Егор, - давай лучше есть, я голодный, как волк!

В такой жуткой атмосфере, с трудом сдерживая слезы, и не имея права показывать свою обиду и боль, Сашка была вынуждена есть со всеми, примостившись на краешке стола на покосившейся табуретке, предназначенной как раз для нее. Больше всего на свете ей хотелось убежать сейчас куда-нибудь, куда глаза глядят. Но она должна была глотать щи и делать вид, что все нормально, все в порядке вещей. В горле застрял комок слез, но она продолжала ковырять ложкой в ненавистной тарелке, мечтая, чтобы эти проклятые щи поскорее закончились и она могла бы уйти мыть Натальины и Егоровы грязные сапоги.

Когда этот отвратительный обед закончился, и Сашка выполнила свою работу, к ней подошла Танька.

- Мамка мне сказала, мы должны поручение немцам снести. Пошли что ли? – быстроногая, шустрая девчушка любила жизнь, любила всякие новости и приключения, она как-то никогда ни о чем не переживала и вообще не знала трудностей и потому относилась ко всему играючи.

- Пошли, - устало произнесла Сашка. Она давно заметила, что после таких взбучек, она чувствует себя, как выжатый лимон, тогда как Наталья с Егором сразу начинают улыбаться и веселиться, от их усталости нет и следа.

Еле передвигая ногами, ощущая с каждым шагом, как остатки сил покидают ее, Шурка поплелась за энергичной Танькой, весело перепрыгивающей через кочки.

- Эй… ты чего? – пораженно воскликнула та, когда обернулась на отстающую Сашку.

- Что? – недоумевающее переспросила Сашка.

- Ты чего ревешь белугой?

И вправду, Шурка даже не заметила, как слезы, все это время сдерживаемые внутри ее души, теперь катились по веснушчатым щекам бесконечным потоком. Вот только от слез легче не становилось, становилось еще горче, с каждой минутой.

- Да ничего, так… - поспешила вытереть слезы Шурка и, уткнувшись взглядом в землю, посеменила дальше. Танька лишь пожала плечиками и побежала вперед, веселым светлячком указывая путь.

- Вон поселенцы, - крикнула Танька где-то за бугром, Шурка как всегда отставала.

Сашка взглянула вдаль – у реки расположились три крохотных домика, от которых зигзагами тянулась тонкая тропка. Эти люди поселились здесь недавно, но уже привели в порядок не только свои участки, но и близлежайшие территории: убрали заросли сорняков, прежде достигавших под два метра в высоту, выровняли землю и даже успели рассадить что-то наподобие цветочных клумб. Сашка удивилась, Наталья с Егором жили здесь уже не первый год, и ни одной клумбы так и не засадили, да и другие люди тоже… дальше посадки картошки и капусты их фантазия не заходила. Да и какая уж тут фантазия, семью бы прокормить, да спину разогнуть после двенадцатичасовой смены в колхозе.

Спустя несколько минут путницы уже стучались в первую избу. Слезы Сашки уже высохли, и горе уступило на время место любопытству: она с интересом рассматривала и диковинно покрашенную дверь, и занавески, которыми были убраны окна, все ей было в новинку, да и что говорить, иностранцев она не видела в жизнь, и посмотреть на живого немца ей было жуть как интересно. От слез остались только серые следы, притянувшие к себе придорожную пыль.

Дверь довольно быстро открыли, и на пороге показался невысокий, пожилой мужчина. Цепкий взгляд серых глаз оценивающе, очень внимательно изучал нежданных гостий.

- Шта вы хотел? – с явным акцентом спросил человек.

Девчонки прыснули от смеха, причем Танька даже не пыталась скрывать своего веселого настроения, а немец лишь раздражено передернул плечами, его всегда злило, когда русские смеялись над его акцентом. Не по речи нужно судить, по делам. А мастер он был – золотые руки, поэтому и трудился здесь на строительстве новых заводов, прежде военных – теперь вот, бытовых производств.

Видя, что девчонки то ли робеют, то ли просто, издеваются, немец повысил голос и переспросил:

- Я спрашивать вас, шта вы хотел?

Глядя на давящуюся смехом Таньку, Сашка взяла разговор в свои руки:

- Нас просили сказать, чтобы вы сегодня-завтра пришли отметиться в контору. Нельзя без отметки.

- Я понять, мы с Отто и так собирались завтра заходить, - поняв, что девчонки не собирались хулиганить, а просто оповестили его, успокоился немец. – Вы хотеть кушать? Мы как раз садиться за стол.

- Да нет, спасибо, - засмущалась Шурка, но ее перебила любопытная Танька:

- О да, это была бы отличная идея! Я с утра ничего не ела!

Конечно же, девчушка соврала, она ела не только с утра, но и в обед, и после не раз, но, находясь в постоянном движении и в процессе роста, девчушка всегда хотела есть, да и почему бы не поесть на халяву, тем более, что в последнее время с продовольствием стало худо, и, если семейство Беловых эта беда еще не коснулась так сильно, то другим действительно приходилось завязывать пояса на несколько делений туже.

- Проходить, прошу проходить, - заулыбался изначально казавшийся таким суровым немец, детей он искренне любил, у него дома остались внуки как раз такого же возраста, какой сейчас была Танюшка, поэтому, глядя на чужих детей, он вспоминал свою семью, по которой скучал нестерпимо и отсчитывал дни, когда уже мог вернуться домой.

Сашка осторожно переступила чужой порог и заглянула внутрь. В доме пахло чем-то вкусным, жареным. С дальней комнатки, приспособленной под кухоньку, доносилось вполне приятное пение тихим мужским баритоном.

- Эй, Отто, к нам гости приходить, - весело крикнул напарнику немец.

На его зов с кухни вышел тот, кого звали Отто. Совсем не похожий на пожилого, высокий и статный, лет тридцати-тридцати трех, с очень открытым, дружелюбным лицом и, наверное, никогда не сходящей с лица, приветливой улыбкой, мужчина чинно поклонился гостьям и заговорил, как ни странно, абсолютно без акцента:

- Доброго дня, меня зовут Отто, а это, Ганц. Мы всегда рады гостям, тем более, если приходят с миром. Садитесь, сейчас будет ужин. К нам еще присоединятся с минуты на минуту остальные наши друзья, Фридрих, Бертиль и Фант.

- Я Таня, а это вот Шурка, - в свою очередь поспешила представиться Танюшка.

- Да мы ненадолго, - замялась Шурка, а сама уже поглядывала по сторонам, здесь ей бесконечно нравилось, никто не отрывался, не огрызался, как дома, да и сама атмосфера была соткана из такого уюта и тепла, что и уходить не хотелось. Но врожденная застенчивость не давала девчушке покоя. Зато иначе чувствовала себя всегда уверенная Танюшка, ей здесь нравилось еще больше.

- Шурка, - зыркнула она на сестру:- ты разве спешишь куда-то? Я вот лично нет.

- Но Таня…

- Я Таня уже девять с половиной лет, и что с того? Дома я сама все объясню, - деловито отчеканила девчушка, чем вызвала бурю смеха у Ганца и Отто, причем, Отто смеялся так, что упал на стоящее неподалеку кресло. И только отдышавшись, смог дальше накрывать на стол. Ему вызывалась помогать Шурка.

- А почему друг ваш так смешно говорит, а вы правильно, понятно? – простодушно спросила девчушка, желая найти хоть какую-то тему, чтобы разговорить немца.

- Ганц он никак не может освоить премудрости вашего языка. Мне он, почему-то дался легче. Но главное, что он человек хороший и мастер замечательный. А на акцент его, не обращай внимания, - заправляя на кухне, весело ответил он.

- Понятно, - иссякла в общении Шурка. Но эстафету разговора перенял Отто.

- А бойкая у тебя подружка. Такая не пропадет в этой жизни.

- Это племянница моя… правда тетя говорит, чтобы я называла ее сестрой, а ее матерью… - доверчиво выложила всю правду Сашка.

- То-то я и гляжу слишком разные вы с ней, - накладывая жареный хворост на блюдо, подтвердил Отто.

- Да, - вздохнула Саша, - она-то в семье любимица… не то, что я.

- А ты что же? – удивился Отто, что даже забыл про хворост.

- А я… я… - не найдя подходящих слов, Шура только махнула рукой и продолжила раскладывать немногочисленные закуски на блюдца, но после какая-то мысль все же пришла ей в голову и она набрала в легкие воздуха, чтобы высказать ее вслух, но смогла только на вторую попытку:

- Но я все понимаю… мало того, что я чужая, так еще и дурнушка такая, поэтому меня и не любят. Но с этим ничего не поделаешь, ничего не поделаешь… Ладно, простите, что я все вам это говорю, что-то разговорилась я… Вы только, никому не говорите то, что я сказала по глупости. Это так… бывает…

Отто внимательно посмотрел на девчушку и прервал этот поток испуганной речи: Шурка уже пожалела, что эти слова сорвались с ее губ и не знала, как сгладить острые углы, она до ужаса боялась, что Наталья с Егором узнают, как она жаловалась на жизнь, ведь тогда ей, мягко сказать, не поздоровится.

- Подожди, подожди, девочка. Начнем с того, что никакая ты не дурнушка. Это кто тебе такое в голову вбил, что за глупость?

- Да как же не дурнушка? – искренне удивилась Сашка. – Вот подойду к зеркалу и найти ничего не могу, что бы не вызывало огорчения: глазки маленькие, вся в веснушках и еще челка эта дурацкая, да вообще вся!

- Подойти сюда, - с отцовской заботой проговорил Отто и взял Сашку за руки, чтобы сказанное лучше доходило до ее сознания: человек выглядит так, как выглядит его душа. Глаза тебе твои не нравятся, думаю, по одной причине – ты еще не пришла к тем мудрым, великим мыслям, которые озаряют человека изнутри. Запомни, даже внешне непривлекательный человек, если он живет с Богом, живет добром и искренностью, он уже красив, к нему и люди тянутся, как к солнышку теплому. А злодей, пусть он и сто раз писаный красавец, будет выглядеть как пустышка, и не захочется смотреть на него, или на нее. Особенно это проявляется к двадцати-тридцати годам, когда потайные мысли и чувства человека отпечатываются на лице в виде милого выражения или же отвратительных гримас. Понимаешь, ты просто еще не раскрывшийся бутон, который обещает стать розой. У тебя все впереди, и счастье твое впереди. Ты, главное, не падай духом, пусть сейчас жизнь бьет, но это временно. Если ты, девочка, выберешь в этой жизни верную дорогу добра, чистоты, правды, то все у тебя будет хорошо. И человека своего встретишь, и счастье, любовь обретешь со временем. Поняла?

- Поняла, - не зная почему, покраснев, пролепетала Шурка. Никогда еще в жизни с ней не говорили так долго и так добро. Раньше, правда ее поддерживала директор школы, но теперь она уехала, и девочка была брошена наедине со своим одиночеством и бедой, потом был Иван… но он… выбрал в подруги Серафиму, совсем забыв о ней, о смешной девчонке, поэтому теперь Шура замерла как щенок, которого прежде только били, и только сейчас вдруг приветил и погладил проходящий человек.

- Ну, вот и хорошо, - улыбнулся Отто. – Пойдем кормить наших гостей, я слышу Ганц уже дверь идет открывать.

Шурка еще не отошедшая от услышанных слов, таких простых вроде бы, но таких чудных для нее, не знавшей ни заботы, ни доброты, поплелась с тарелками в комнату. В доме уже собрались остальные немцы. Весело обсуждая какие-то свои новости на немецком, совершенно не понятном девчонкам языке, они принялись а угощение. Ганц включил патефон, и дом ожил диковинной иностранной музыкой. Шурка ловила каждый звук, не зная почему, пытаясь постигнуть суть чуждого ей языка, а Танька уминала одну плюшку за другой, вызывая бурю веселья у собравшихся.

Когда Танюшка наелась, а Шурка насытилась эмоциями, девчонки попрощались с гостеприимными хозяевами и понеслись к дому. По пути Танька только и говорила, что о потешной речи Ганца, о странном отрывистом языке, на котором говорили остальные немцы, о музыке, о еде, обо всем, что увидела и услышала за эти сорок минут, что провела в гостях у новоселов. Она даже попыталась скопировать немецкую речь, правда это вышло у нее комично. А Шурка всю дорогу прокручивала в голове разговор с Отто, каждое его слово, пытаясь понять, осознать, и, понимая, прокручивала разговор вновь с самого начала. Удивительно, но, даже столкнувшись по пути с Иваном Смоляным, она как-то спокойно поздоровалась и прошла мимо без обычной щемящей тоски и беспокойства выпрыгивающего от необъяснимых чувств сердца. Ей было ровно и спокойно. Первый раз.

А Иван спешил к Серафиме, они договорились встретиться у речки, там, где несколько лет назад его вытащила из воды Саша. Природа пробуждалась от долгого зимнего сна с поразительной скоростью: в считанные часы таял снег и на месте его белоснежного покрова появлялась короткая зеленая травка, стая за стаей возвращались с зимовья птицы и устраивали в кронах деревьев, теперь покрывшихся пушком свежей зелени, свои гнезда. А какой воздух! Начало весны – самое удивительное, волшебное время года, несравнимое ни с чем, ведь все запахи, краски, чувства достигают своего апогея именно в это время.

Обо всем этом рассуждал Иван, любуясь живописными долинами, раскинувшимися вдали. Но он вмиг забыл и о красоте речки, и о птицах, когда завидел, как по тропинке к нему бежит Серафимка.

Как же изменилась за эти три года эта девчушка! Теперь это уже была не запуганная, скованная постоянным внутренним, духовным напряжением, подобранная как замерзший воробышек, девочка, а яркая, статная девушка. Длинные, густые, темные волосы, собранные в густую, сейчас растрепавшуюся косу, переброшенную через плечо, отражали своим блеском сверкающие лучи догорающего солнца; огромные колдовские глаза манили, очаровывали, сводили с ума; точеная фигурка, доставшаяся ей от красавицы матери, приковывала взгляды, причем, не только Ванькины.

Застыв, как дурак, на пригорке он мечтал только об одном: чтобы ничто и никто не нарушили этого тихого счастья, чтобы всегда, во все времена они были вместе, и, чтобы все вокруг были счастливы. Влюбленные, как правило, желают счастья всему миру. Так было сейчас и с Ванькой, и… с Серафимой, хотя она и скрывала свои чувства, сама даже не зная, почему, называя Ивана просто своим другом, лучшим другом.

- Привет, Ванька, - расцветая сногсшибательной улыбкой, прозвенела она.

- Привет, Сима… какая же ты красивая сегодня, - хриплым от волнения голосом, протянул он. – Вот это тебе.

Ванька протянул Симе праздничную, которая досталась ему в колхозе за отличную работу в качестве бонуса.

- Ой, спасибо тебе, - зазвенела как колокольчик смехом Сима. – А давай, съедим ее вместе, - заговорщицким тоном предложила она.

- А давай, - засиял, как начищенный медный тазик, Ванька.

Остальное время этого полудружеского, полуромантичного свидания ребята провели в веселых разговорах обо всем и молчании об одном. Оба ощущали себя самыми счастливыми людьми на свете, хотя бы в эти минуты, оба забыли о прошлом и настоящем, об окружающем мире с его подлостями и горестями. Сейчас были только он и она, и ничего другого земного им было ненужно. К сожалению, такие часы безоблачного счастья проходят слишком быстро, и настала пора расходиться по домам.

- Через год-два я к тебе сватов зашлю, - бросил Ванька на прощанье обескураженной Серафиме. Она-то по наивности своей до сих пор думала, что они просто друзья, очень хорошие друзья. А тут, действительно, что-то новое, удивительное. Улыбалась девушка до тех пор, пока не уснула, но уснуть удалось лишь к рассвету.

На следующий день Сашка бродила по деревне после школьного дня. Как всегда на душе было мрачно и скверно, и ноги сами понесли ее к живописной полянке, где расположились поселенцы. Зачем она пошла туда? Зов души на проявление добра, и не более того.

Отто завидел девчушку издалека и дружелюбно помахал рукой, приглашая зайти. Сашка разулыбалась и ускорила шаг, как давно у нее не было друзей, пусть и таких взрослых и малопонятных, но зато добрых и уважительных. Уже через пару мгновений она трещала, рассказывая какие-то свои незначительные новости и новости деревни, удивляясь своей смелости и ровной, живой речи, чего обычно в ней не наблюдалось. Уверенности девушке придавало то внимание, с которым Отто слушал ее, казалось, этому человеку не безразлично, что ему рассказывает какая-то курносая веснушчатая девчонка. Но разговор прервал Ганц, влетевший в дом, как ошпаренный.

- Отто! Du hörtest die letzte Neuheit? Die Russen sind verrückt geworden! Sie haben alle Kirchen zerstört. Sie wollen die letzte Kirche zerstören, oder fordern die Einlösung für sie. *

- Und wieviel wollen sie?*

- Sehr viel. Es ist unser ganzes Gehalt für ein halbes Jahr.*

- Es ist die Neuheit...*

Отто задумался и пошел в свою комнату, а Ганц, завидев Сашку, с укором произнес:

- Что же с вами происходить, русский люди? Храмы все порушить, ничего не ценить, не уважать? Как же вы будет жить?

Сашка растерялась и покраснела, но за нее вступился Отто.

- Ганц не нападай на девушку! Не она же требует выкуп за то, чтобы храм не пошел под снос, а власти, жадные, лицемерные, подлые власти. А такие, как она, страдают от этой власти.

- Ja-ja. Es wie auch in meinem Deutschland.*

- Leiser!* - почему-то напугано бросил Отто и выглянул на улицу, не подслушал ли кто их разговора. – Ганц, ты теряешь осторожность.

- Да, простить меня, Отто. Вырвалось, - виновато опустил взгляд Ганц. – Просто горько так стать, аж в душе все закипать. Я спросить наших о помощь… а они лишь отмахнуться… они не хотеть помочь…

- Ну, это их дело, - бросил на ходу Отто, идя в коридор, где стоял чемодан с его вещами. Порывшись в них, Отто достал пухлую пачку накопленных денег. - Вот смотри, этого хватит? Я копил, хотел по возвращению дом купить, но думаю, это будет поважнее.

- Отто! Ты просто герой! – со слезами на глазах шепнул Ганц и полетел к своей кровати. Покопавшись в одеялах, он отпорол подкладку и вытащил свою заначку. Соединив свои деньги с деньгами Отто, он успокоено протянул:

- Этого, я думать, хватит. Как раз их председатель обещать наведаться по этому повод. Он сказать, если к вечеру денег мы не собрать, храм будет разобран для свинарник. Некоторые женщины плакать, а он им угрожать. Нам еще угрожать он бояться. Пока бояться. А что будет потом?

- А потом, мы должны благополучно вернуться домой, Ганц. Сколько нам осталось?

- Полгода.

- Ну, вот. Сделаем доброе дело и вернемся с чистой совестью. Правда, без денег, почти, но что поделаешь. Есть вещи, которые стоят не несколько уровней выше материальных вопросов.

- Это точно.

Сашка, сама не зная почему, слушая этот грустный диалог, встрепенулась на последних словах:

- Как?! Вы так быстро уезжаете?

- Что поделаешь, Саша, - улыбнулся Отто, - мы приехали сюда пять лет назад на заработки. Сначала строили военные заводы, теперь вот, нас перебросили на бытовые объекты. Но наш дом в Германии, и нам пора возвращаться. Мы не можем остаться здесь навсегда. Хотя среди наших есть и те, кто надумал и остаться.

- А почему вы не хотите остаться? – настаивала на своем Саша, ведь только у нее появились друзья, и тут…

- Нас ждут. У Ганца семья – жена, дети, внуки.

- А у тебя?

- А у меня… мама уже старенькая, которой нужна помощь и сестра.

- Понятно, - сокрушенно опустив голову, пролепетала Шурка. В душе колыхнулся знакомый зверек щемящей грусти, но ход мыслей был нарушен неожиданным шумом.

Входная дверь резко раскрылась, и на пороге показался председатель, Петрушин. Никогда Шурка не любила этого лысеющего жирного человечка, который и на человека-то смахивал с трудом. Злобные, маленькие, бегающие глазки, всегда засаленные редкие волосы. Упырь, да и только, да еще и под мухой, как всегда.

- Не ждали? – своим скрипучим голоском задал он вопрос с порога.

- Вы как раз вовремя, - неприязненно ответил Отто.

- Да неужели собрали всю сумму? – удивленно поднял рыжие брови председатель и икнул.

- Да, мы собрать всё, - сделал шаг вперед Ганц, - вы считать деньги и подписать бумагу, - Ганц протянул расписку, в которой гласилось, что храм выкуплен, до следующего года…

- Вот дурни-то немецкие, - выдал свои мысли вслух жирный, - и на такую чушь целые капиталлы выкладывать. Я бы ни за какие коврижки так не сделал. Вот же дурни! – председатель трясущимися руками пересчитал деньги и черкнул каракулю подписи на бумаге.

- Попридержите язык за зубами, будьте добры, - еще более неприязненно на его слова ответил Отто, - И да, вы бы так не сделали. У вас иные идеалы…

- А вам что-то тут не нравится, я что-то не пойму? – развернулся, как взбешенный кабан Петрушин и, пошатнувшись, уцепился за косяк старенького платяного шкафа, чтобы не упасть. – Запомните, я тут хозяин, а вы – быдло. Отработаете свое и вышвырнут вас в вашу загнивающую капиталистическую Германию. Поняли? Вы тут никто. Вот и ведите себя, как никто!

- Пшел отсюда! Хватит, поговорили уже, – не выдержал Отто и пнул Петрушина с такой энергией, что тот покатился к двери, подобно мячу, летящему в пенальти после подачи талантливым футболистом.

Выбив лбом дверь, он еще раз развернулся и угрожающе поднял указательный палец:

- Этого я вам так просто с рук не спущу. Помните мое слово! Бандиты фашистские! Вам еще аукнется. И очень скоро! – только сейчас заметив Сашку:- А ты чего тут ошиваешься? А, ну, марш домой, мать, небось и не знает, чем это ты тут в рассаднике загнивающего капитализма занимаешься!

Когда Отто сделал решительно шагнул в сторону председателя, но он издал какой-то булькающий звук и так дал деру, что его как ветром сдуло. На несколько минут в доме воцарилась гробовая тишина. Наконец, первым заговорил Отто:

- Вот в том и беда, что такие Петрушины засели теперь на всех чиновничьих постах. А повыше там и еще хлеще… - с досадой махнул рукой Отто.

Ганц предостерегающе посмотрел на Отто, но тот, поймав его взгляд, только раздраженно махнул рукой и ушел на кухню. В минуты наивысшего психологического напряжения он что-нибудь готовил. Это его успокаивало. Сашка, напуганная увиденной картиной, притихшая, сконфуженная, поспешила ретироваться. Дома ее, конечно же, ждала мощная взбучка, после которой она и вовсе перестала выходить из дому, за исключением редких походов, как говорится, на побегушках у Натальи и Егора.

Незаметно промчалась весна, за ней лето, а следом подкралась голодным хищником холодная осень.

За этот год экономическая ситуация в стране из удручающей превратилась и вовсе в катастрофическую. По приказу с верхов из колхозов и совхозов было вывезено все продовольствие, в особенности, зерно, и теперь, как люди, так и скот, в буквальном смысле, помирали с голоду. Единственно, кому еще не плохо жилось, это были те, кому повезло (или не повезло, если мерить мерой правды и справедливости) засесть у кормушки сельсовета и прочих чиновничьих мест. Семейство Беловых, например, как и председатель Петрушин даже поправились, тогда как все остальные были брошены на погибель. Шел голод. Страшный голод.

И как оно частенько происходило и происходит на земле русской, в это время по безалаберности, тупости, подлости местных чиновников, оставшиеся крохи продовольствия гнили только потому, что чиновникам было лень думать, куда и как все это распределять. С плачущим сердцем проходили люди мимо запертых амбаров, за прочными замками которых, под худой крышей мокло в жиже осенних дождей зерно, которое можно было раздать между голодающими, которое можно было посадить на следующий год, чтобы не допустить еще более чудовищного голода. Но оно гнило, потому что так сказал председатель, а его слова подтвердил чиновник еще более высокого ранга и т.д., и т.п.

Ванька Смоляной тоже смотрел на эту ситуацию с горечью. В свои шестнадцать он стал совсем как старичок, не по годам серьезный, вдумчивый и хозяйственный. И однажды, когда людям совсем стал худо, он собрал народ возле амбара:

- Сельчане, дорогие, доколе мы будем терпеть этот произвол? Скот весь уже загубили, мы на издохе. А тут зерно пропадает по глупости нашего председателя! Что мы не хозяева своему имуществу? Это же мы, своим трудом, кровью и потом добывали, каждый из нас! Так почему мы должны ждать какой-то бюрократической справки, которой, быть может, и вовсе не будет, потому как про нас забыли! Они-то не голодают, а мы едим раз в три дня! Если так продолжится дальше, мы все попросту перемрем!

- Верно! Правильно Ванька гутарит! – подтвердил его слова мужичок Ефрем. – Возьмем свое добро и разделим по-братски, авось среди своих крыс не будет, поделим по-честному!

- Подождите! – испуганно заголосила баба Фаня, добрая, тихая женщина, когда-то первая веселушка на деревне, а теперь измученная, отощавшая страдалица. – А нам за это ничего худого не будет? Мало ли, скажут еще, что государственное имущество взяли…

- Да какое ж это государственное, когда не государство, а мы горбатились?! – возмутился Ефрем.

- Точно! Хорошо Ефрем сказал, это наше! – закивал дядька Федор.

- Конечно, наше, тем более, что на прошлом собрании Петрушин сказал, что это именно та часть, которая предназначена для распределения между нами, работниками, - согласилась Катерина, видная, крепкая девка, бой девка, как говорят в народе.

- Вот только, как сказал Ваня, об этом наши власти совсем забыли, - вздохнула Василиса, мать Серафимы. Сима стояла рядом исподлобья поглядывала на Ваньку, такого сейчас взрослого, непохожего на того щупленького мальчишку, которым она его увидела впервые. Все чаще она ловила себя на мысли, что… кажется, влюбилась. Но отчего-то всеми силами старалась гнать эту мысль подальше, стыдясь чего-то. Хотя Василиса, конечно же, уже давно заметила перемены в дочери и тихо радовалась за нее, ведь лучше парня, чем Иван и не найти.

- Тогда за дело, братцы! – сделал шаг навстречу амбару Иван, что стало сигналом к действию для всей остальных.

Секунда и амбарный замок со скрежетом пал под натиском немудреных орудий крестьян, состоящих из ломика и топора. Дверь с пронзительным свистом распахнулась, и на людей обрушился смрадный смог от гниющего зерна. Но и этому они были рады. Ничего, что погнило. Ничего! Главное, хоть какое, да продовольствие. Так еще можно выжить. Его можно просушить и выжить. Дождаться весны, а там, глядишь, что-то и сладится, наладится, выправится.

Так думали все крестьяне, ломонувшие в амбар за своей долей полусгнившего, истлевшего зерна.

Иван ликовал. Главное, он теперь знал, что Серафима и Василиса Львовна будут обеспечены хоть плохенькой, но провизией. А еще… он украдкой поймал зачарованный взгляд девушки, и одного этого взгляда ему было достаточно для того, чтобы не то что крестьян, армии поднять в бой. Ради нее он был готов на все.

Этим же вечером они обсуждали произошедшее событие на завалинке. Наконец, пора проливных октябрьских дождей сменилось коротким и потому, особенно дорогим сердцу, бабьим летом, догорающими лучами которого ребята наслаждались, стараясь запомнить каждое мгновенье этого нехитрого, простого счастья.

- Ты молодец, Вань, а то действительно, глупость какая-то происходила, люди с голоду уже помирают, а тут амбар под замком полный, - потупив взгляд, пропела Сима.

- Спасибо, Сим. От тебя такие слова слышать – это самая чудесная награда для меня, - тоже опустив взор, хриплым от волнения голосом, протянул Ванька.

На минуту повисла пауза. Каждый хотел сказать что-то важное, обязательно хорошее, но каждый раз на ум приходили все не те слова. И Сима, чтобы как-то заполнить это неловкое молчание, а еще, чтобы не ловить на себе пылающих взглядов Ваньки, который думал, что она ничего не замечает, сказала:

- А Беловых не было на раздаче… А они, наверняка, тоже нуждаются. Как-то не хорошо вышло…

- Точно… - очнулся от своих мыслей Иван, - я говорил тетке Наталье, что мы все собираемся сегодня, но она… послала меня.

- Да, она грубая женщина. Но, если честно, мне Сашу жалко. Может, давай, отнесем им немного? Там, кажется, в амбаре немного еще осталось, что не успели люди разобрать. К утру уже и этого не будет.

- Давай, Сим. Ты права.

Ребята из благородных побуждений побежали к амбару и ловя догорающие отблески заката, поспешили к дому Беловых.

На стук в дверь им открыли не сразу. Лишь на третьей минуте на пороге показался как всегда всем недовольный, заросший трехнедельной щетиной, помятый после продолжительного запоя Егор.

- Чего вам надо?! – рявкнул он.

- Да нам ничего. Вот, вам просто принесли немного, - протянул мешочек с сырым зерном Иван.

- Что это еще за мусор?! – брезгливо отшатнулся Егор.

- Не мусор, - уже пожалев о том, что пришел сюда, поднял голос Иван, - а зерно, да, оно отсырело, но с ним можно пережить зиму. Другого пока, похоже, не предвидится.

- Понятно, - с этими словами Егор молча выхватил мешочек из рук парня и также без лишних слов захлопнул дверь перед носом незваных гостей. Ребята только недоуменно переглянулись и отчего-то весело засмеявшись, поспешили прочь.

Иван на свой страх и риск взял Симу за руку. Она к его сумасшедшей радости руку не отняла.

А пока ребята удалялись, Егор с громогласной тирадой бешенства ворвался в комнату, где сидели Наталья с Танюшкой, пекли сдобы.

- Вот, смотрите, что эти маленькие сученыши принесли! – сузив свои и без того заплывшие глазки, проревел он. – Государственное добро расхищают! И нам какие-то обмывки кинули, думали, мы ими утремся!

Наталья отвлеклась от своего дела и с любопытством заглянула в мешок, но, учуяв неприятный запах тлеющего, мокрого зерна, пнула мешок с яростью и уже спокойно произнесла:

- Завтра… нет, сегодня же доложи обо всем в город. Если такое спустить с рук, они всю деревню разнесут. Ублюдки воровские!

Более не проронив ни слова, Наталья вернулась к прерванному занятию с еще большим энтузиазмом. Скоро дом наполнил пьянящий аромат булочек, но… даже он не смог перебить отвратительной горечи витающего здесь зла. А что же Сашка? Она все услышав, горько заплакала. Но она не могла помочь ничем, потому как и из дому выйти не имела права.

Утро для Ивана Смоляного началось слишком рано, яростным стуком в дверь чьих-то сапог. Елена Дмитриевна перепугалась не на шутку и еще, заспанная, ведь был всего четвертый час утра, бросилась к сыну:

- Ой, сыночек, чует мое сердце, не доброе что-то случилось. Может, не надо было этот амбар проклятущий открывать? Может из-за этого пришли к нам? Ой, сыночек, давай, открывать не будем!

Ванька пришел в себя быстрее и серьезным тоном постарался успокоить мать:

- Мама, если мы не откроем, они все равно снесут дверь. А бояться нам нечего, мы ни у кого ничего не воровали. Мы просто взяли свое, что по закону причиталось всем нам, но из-за проволочек пропадало за замком.

С этими словами Иван пошел открывать дверь, но не успел… под очередным пинком увесистым сапожищем, она слетела с петель и рухнула на пол, чуть не пришибив обескураженного Ивана.

- Вы что себе позволяете?! – накинулся на незнакомцев парнишка, по дороге прихватив кочергу. Но незнакомцев было слишком много…

Шестеро вооруженных здоровяков в фуражках с красной звездой по-хозяйски вступили в дом, пнув, как щенка взъерошенного Ваньку. Вошедший последним, видимо, главный в этой банде преступников, ткнул пальцем в парня:

- Ты Иван Смоляной?

- Да я. А теперь объясните…

Не успел он договорить своей фразы, как пятеро подонков скрутили ему руки и выволокли из дому. Кинувшейся ему на помощь Елене Дмитриевне главный преградил дорогу, вытащив из кармана какую-то бумажку:

- Именем советской власти, твой сын объявляется вором государственного имущества и подстрекателем к бунту. А теперь уйди в сторону, мне нужно провести обыск.

Не имея ни совести, ни капли достоинства, чтобы с уважением относиться к женщине или вообще, к кому бы то ни было, этот уродец со спитым лицом, крушил все в доме, нарочно стараясь унизить его хозяев. Наконец, найдя в подполе мешок с зерном, он поволок его с собой. Ваньку поволокли также, как мешок. Ничего не понимающая, задыхающаяся от слез Елена Дмитриевна так и простояла на пороге дома, заламывая руки от горя, пока ее в таком состоянии не нашли соседи. Но очень долго люди не могли добиться от несчастной женщины ответа.

Долго везли Ванютку по колдобинам разбитых дорог советской провинции, настолько долго, что парнишке уже стало казаться, что ему так и суждено до скончания века трястись к воронке, стоя в скрюченном, то и дело больно ударяясь лбом о металлический потолок. Но, если бы он знал, что это испытание еще и не испытание по сравнению со всем тем, что его ждало впереди!

Привезли парнишку в городской следственный изолятор только к полудню. Уставшего, измученного, опустошенного и напуганного, его зашвырнули в жуткое, мрачное здание, от стен которого веяло смертью, жестокостью, страшным злом. Со всех сторон раздавались крики, и поначалу паренек даже растерялся в этой какофонии звуков, кричали отовсюду, истошно, но кто, почему, зачем? Пока Ваню пинками гнали вперед, его слух привык к шуму и стал разбирать отдельные фразы:

- Помогите! Помогите!!! – разрывал на части сердце чей-то женский крик. – Убивают!!!!

Потом послышался глухой удар, еще удар. Затем женский крик затих. За другой стеной послышись чудовищные стоны, предсмертные стоны и опять удары, удары, удары и матерная брань, теперь уже принадлежавшая хозяевам нового положения, тем, кому новая власть вложила в лапы резиновые дубины и дозволила насиловать, пытать и убивать.

- Что это?! – взвился Ванька, еще до конца не осознавая, что он находится в земном аду, где орудуют черти в голубых мундирах, а в аду понятий правды и справедливости нет. – Вы слышали?! Там же убивают! Помогите этим людям!

Охранники переглянулись и грязно выругались, а потом так двинули бедного парнишку, что он на мгновение потерял сознание. Но следующим ударом в челюсть, эти сволочи быстро заставили его очнуться и плестись дальше. Коридор поворачивал в левое крыло и узкая, темная лестница уводила куда-то в глухие подвалы этого мрачного серого здания. Сердце Вани ушло в пятки, но он из всех своих сил старался не показывать своего страха, инстинктивно чувствуя, что зверям показывать свой страх нельзя.

Проходя мимо какой-то мощной металлической двери, которая была закрыта лишь наполовину, Ванюшка опять услышал душераздирающие крики, теперь уже кричала совсем молоденькая девушка. Она просила, умоляла, заклинала кого-то, истязавшего ее, бедную, безоружную, такую несчастную, чистую... Но пауки никогда не внимают крикам своих жертв, пауки упиваются муками своих жертв. Этого правдолюбец Ванюшка уже выдержать не мог.

Он рванулся вперед и вихрем влетел в кабинет. Его взору предстала чудовищная картина, которая на всю жизнь сводящим с ума воспоминанием останется в его израненной памяти. Распятая на рабочем столе НКВД-шника девчонка лет тринадцати-четырнадцати, вся изуродованная от побоев, окровавленная, в изорванной одежде рыдала от отчаяния, ужаса и отвращения. Побои она еще выдержать могла, но позор был для нее нестерпимой мукой. Застывшим от находящего безумия взглядом она следила, как к ней приближался человек-животное, получивший безграничную власть, чтобы измываться над людьми вдоволь и реализовывать свои самые мерзкие садистские фантазии над несчастными. Нормальные в НКВД не шли, нормальных сюда не брали, сюда была открыта дорога всем подонкам, садистам, маньякам, палачам, извращенцам, то есть тем, кого прежде гнобили на каторгах и содержали в психучреждениях. Теперь такие были власть и закон и творили они свои адовы законы.

Ванька ворвался сюда вовремя. Быстро оценив ситуацию, он схватил со стола тяжелый хрустальный графин с водой и обрушил его о голову сопящего, пыхтящего, от своих грязных мыслишек до сих пор не заметившего нежданного гостя НКВД-шника с погонами майора. Когда охранники, сопровождавшие Ванюшку, влетели в кабинет за ним следом, майор извращенец уже хрипел в предсмертной агонии. Удивительно, откуда у Ивана нашлось столько сил, смелости и ловкости, чтобы уничтожить эту гниду и еще успеть развязать девчушку до того, как уже его самого скрутят охранники, не понятно. Он потом еще долго будет прокручивать в памяти эту ситуацию. И нет, он не пожалеет о том, что спас невинную душу. Чего бы потом ему это ни стоило.

Сколько событий порой может пронестись мимо взора за какие-то секунды. Порой может пролететь вся жизнь. За эти несколько секунд Ваньку избили самым зверским образом, сначала кулаками, потом, когда он упал – сапогами, а после, еле дышащего, его потащили по коридору, в самую глубину НКВД-шных подвалов, на допрос, на новые пытки.

Пятый час Ванюшку допрашивали и били. Били и допрашивали. От бесконечной боли и унижений, криков и матов парнишка стал терять чувство реальности, но его против его воли вновь приводили в сознание либо более изощренными ударами, либо, когда он уже терял сознание, выплеснув ему в лицо ведро ледяной воды. От нового шока он снова открывал глаза, но лишь на пару минут, а потом снова проваливался в бессознательное состояние. В груди нестерпимо болело, руки и ноги распухли, лицо было одной сплошной раной.

- На кого работаешь, гад! Сдавай своих подельников, или ты покойник! – и этот живодер в образе человеческом тоже получал удовольствие от истязаний человека. Но теперь уже у Ванюшки не было сил, чтобы противостоять ему. Он обессилел в конец.

- Каких подельников?! – только и мог ответить парнишка.

- А таких, сволочь! Которые тебя на грабеж государственного имущества подослали и на убийства майора Деканозова! – орал в лицо Вани НКВД-шник.

- Я не собирался никого убивать. Этот сволочь издевался над девушкой. Я просто спас ее, - вспомнив ту жуткую картину, Ванька на пару секунд вновь почувствовал себя сильным и тоже заорал, что есть сил на опешившего НКВД-шника:- Это вы преступники! Вместо того, чтобы наводить порядок в стране, вместо того, чтобы ловить воров и убийц, вы сами насилуете, грабите и убиваете! Ненавижу вас! Презираю вас! Вы даже не люди. Вы отщепенцы. Ущербные, ничтожные существа, думающие, что за счет издевательств над другими вы компенсируете свою ущербность и как-то самореализуетесь. Ошибаетесь! Этим вы выложили себе дорогу в ад. Там скоро и окажетесь все! Вместе со своим усачом Сталиным!!!

Ванька замахнулся на следака, но тот перехватил удар. После этих слов он бил его еще ожесточеннее, но уже молча. Бил, чтобы убить. А потом… измочился ему в лицо.*

Глава 5. Мертвая петля

1937-1938 гг. СССР

Ястреб, выследив цыплят

Кружит над землей

Миг – и мертвая петля

Над их головой

В очередной раз в конференц-зале собрались все сталинские прихлебалы во главе с самим сталиным. Натянутые улыбки, лицемерно-льстивые слова, показушные восхищения гениальностью вождя делают все лица похожими на одну уродливую маску трусости и угодливости. Бухарин, Рыков, Ягода и прочие звери… все они ненавидят друг друга и ждут удобного момента, чтобы сожрать. Но все улыбаются друг другу и соглашаются с теми или иными предложениями, находя их вполне логичными и конструктивными. После долгого выступления вождя народов и последующей за монологом о невероятном развитии социалистической России и обгона ее западных стран по всем показателям, пятнадцатиминутной овации, зал разошелся, разделившись на кружки. У каждого на этот вечер были свои планы, но в принципе все они не выходили дальше попойки или чего еще похуже, что скрывалось за высоким забором секретности, но ждало часа, чтобы вырваться на свет Божий спустя годы…

Ягода собрал компанию из первых государственных лиц, заинтересовав их неплохой программой: хорошей баней и отличным ужином. Считая такие визиты необходимыми, чтобы находиться в курсе событий, первые государственные лица с радостью приняли приглашения, тем более, что ягодинские бани и устраиваемые им фуршеты нравились всем своим царским размахом.

Вот и дача генриха ягоды, человека, в чье ведение переданы судьбы миллионов людей, ведь от его закорючки, поставленной под досье того или иного человека зависит, что ждет того страдальца в будущем: пытки на 10/20/25 лет или свинец в затылок, или какой-то третий вариант, безусловно, еще более изощренный. Стоит сказать, что сам Ягода не гнушался брать резиновую биту и выбивать показания из подследственных, которыми нередко были юные девчушки, старушки, инвалиды, дети. Семь из десяти сразу после допроса уходили на тот свет. Оставшиеся на свою беду в живых отправлялись на следующий этап мук и страданий, нечеловеческих унижений. А Ягода поднимался на новый чин и получал награды из рук Сталина, который нередко говорил ему о том, что «нужно как-то быть построже с преступниками, нельзя советскому государству быть таким мягким и лояльным…». И ягода старался, как мог!

Сейчас, после неплохой попойки и дефиле самых красивых девушек, которых только могли выловить с московских (и не только) улиц НКВД-шные служки, первые государственные лица пошли в баню. Это было излюбленное место ягоды и всех остальных, ведь здесь, в предбаннике они придумали себе очередную бесовскую забаву. Голые и пьяные, они стреляли из револьвера по развешанным на стенах иконам, кощунственно выдранных из раскуроченных, порушенных храмов. Причем вешали специально иконы старинные, самые почитаемые, чудотворные. Конечно же, помимо стрельбы эти сволочи любили и погнушаться над святынями более изощренным образом. После этой вакханалии, приняв на грудь еще несколько литров спирта, эти животные шли в баню, где их снова ждали выпивка и запуганные угрозами девчонки.

Такие «фуршеты» сталинское окружение устраивало себе почти каждые выходные, называя их «разрядкой для новых достижений и новых побед». *

Тихо уносились в вечность часы, дни, месяцы. Вот остался позади еще один год. Тяжелый, кровавый… но следующий не обещал быть лучше. Но только хуже. Причем, как для простого, затравленного, обманутого народа, так и для служек правящей верхушки. Вчерашние фавориты, не угодив, тут же превращались во врагов. И уже те, кто еще совсем недавно чувствовал себя сильными мира сего… сел на скамью подсудимых. Как гром средь ясного неба грянула очередная волна репрессий, под которую попали те, которые были уверены, что кого-кого, а их уж точно эта напасть не коснется: рыков, бухарин, крестинский, раковский, ягода… и другие. Наказание за зло приходит всегда. Жизнь – бумеранг. Вот только иногда бумерангу нужно время, чтобы разогнаться на развороте и вернувшись, сразить наповал. Закон мира. непреходящий. Вечный.

За решеткой, подобно зверям в клетках, с поникшими после бессонных ночей допросов и… да, побоев, лицами сидели вышеупомянутые лица. Теперь они выслушивали приговор себе и не могли поверить в реальность происходящего. Более всех недоумевает ягода. Он уверен, что все это – лишь фарс, который прекратится по взмаху могущественной руки вождя. Это всего лишь шутка. Ведь не может быть иначе… ведь Вождь не тронет своих палачей… Тронет! Ведь одного провинившегося палача легко может заменить другой, а он пойдет в жертву тем силам зла, которые поддерживают источник жизни «могущественного и великого вождя всех народов… поездов и пароходов». Да, задумываясь о тех реках крови, которые были пролиты, действительно можно сравнить это лишь с каким-то чудовищным древнеязыческим ритуалом поклонения демоническим силам. Или умопомешательством. Но никак не иначе. Эй, кто там в веке двадцать первом говорил «о, великий сталин???».

Теперь на место ягоды взошел другой садист. Вышинский. И с самодовольной ухмылкой, неимоверно гордый от того, что будет судить своего предшественника и в желании угодить сталину, он цедит слова приговора:

- Подсудимые обвиняются в измене Родине, шпионаже, диверсии, терроре, вредительстве, подрыве военной мощи СССР, провокации военного нападения иностранных государств на СССР, то есть в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 5812, 58², 587, 588, 589 и 5811. Подсудимым также вменяется в вину составление заговорщицкой группы под названием «право-троцкистский блок», поставившей себе названные цели, а также восстановление капитализма и отторжение от СССР союзных республик и Приморья; связь с иностранными разведками, в частности, с немецко-фашистской (непосредственно или через Л. Д. Троцкого), подготовка вооружённой агрессии против СССР, получение помощи от иностранных правительств и антисоветской и троцкистской эмиграции; целенаправленное вредительство на производстве и в сельском хозяйстве; организация кулацких восстаний в тылу Красной Армии в случае будущей войны; убийства деятелей советского государства: С. М. Кирова, В. Р. Менжинского, В. В. Куйбышева. убийство Максима Горького и его сына М. А. Пешкова; покушение на Ленина в 1918 году, подготовка покушений на Сталина и Н. И. Ежова.

Присутствующие в зале судебного заседания загудели возмущенной толпой. В адрес сидящих в клетке посыпались ругательства, проклятья. Те сжались в комок, зашуганый, затравленный, бросая по сторонам обезумевшие от страха взгляды. Вышинский продолжал:

- Вы своими подлыми действиями делали все, чтобы подорвать великие устои нашей страны. Такие тягчайшие преступления должны караться по всей строгости закона. И даже чистосердечное признание в вышеуказанных преступлениях не смягчают вину. Приговор должен быть максимально суровым. Подсудимый Бухарин, вы признаете себя виновным в предъявленных вам обвинениях?

- Да, я признаю себя виновным во всех предъявленных мне обвинениях, - запинаясь на каждом слове, пролепетал тот.

- Подсудимый Рыков, вы признаете себя виновным в предъявленных вам обвинениях?

- Да, признаю, - сделав непривычно для него скорбное лицо, протянул некогда приближенный к столу ленина-сталина служка.

- Подсудимый Ягода, вы признаете себя виновным в предъявленных вам обвинениях?

- Да. Признаю, – казалось, что он давился каждым словом. На последнем слоге ягода задохнулся и замолчал. Вышинский продолжал:

- Подсудимый Крестинский, вы признаете себя виновным в предъявленных вам обвинениях?

Тишина. И…

- Я не виноват! – то ли прорычал, то ли простонал, нарушив гробовую тишину он.

Вышинский поднял бровь и вперил в него испепеляющий взгляд.

- Я не входил вообще в состав троцкистского центра и не замешан в тех преступлениях, которые были здесь озвучены! - на автопилоте ответил заключенный.

- Значит, вы дали неправильные показания? – вышинский сделал шаг вперед, сгруппировавшись, как хищник перед нападающим броском.

- Я заявляю, что те мои показания не соответствуют действительности!

- Когда Я вас допрашивал на предварительном следствии, вы мне говорили правду? – вышинский метал молнии и приближался к крестинскому все ближе, взглядом давая понять, ЧТО тому будет после. Но заключенный уже понимал, что хода назад нет, но надежда прорваться вперед слишком призрачная…

- Нет! Я говорил неправду! – на фальцете простонал тот.

- Почему вы мне говорили неправду? Разве я вас просил говорить неправду? – продолжал напирать вышинский.

- Нет!!! – крестинский уже пожалел, что начал этот глупый спор. Зачем, зачем?!! Так бы просто убили, а теперь…

- Просил я вас говорить правду? – вышинский успокоился, он своим звериным чутьем понял, что его игра выиграна, жертва сдалась. Да и глупо барахтаться в таком капкане.

- Я дал прежде, до вас, на предварительном следствии неправильные показания, - мысли крестинского метались, как мухи, разогнанные полотенцем. Сидящие рядом с ним поспешили отодвинуться в сторонку, дабы гнев могущественного вышинского не пал и на них. Когда взгляд прокурора случайно скользнул по лицу бухарина, тот невольно изобразил угодливую гримасу. Вышинский с отвращением отвернулся.

- И для чего вы давали неправильные показания? Чтобы запутать следствие?!

- Потому… потому… что на своем личном опыте знаю, что до судебного заседания, если таковое будет, мне не удастся опровергнуть эти мои показания.

- Что ж. Подсудимый думает, что отказ от признаний избавит его от наказания. А зря. Подсудимый Раковский, вы признаете себя виновным в предъявленных вам обвинениях?

- Да. Признаю…

Продолжение следует…