Держать её за руки и не давать пить – всё равно в неурочный час явился бы Мефистофе­лем треклятый Тёма. 148.

Глава 1. (Часть II).

Бахметов тем временем бежал к Московскому вокза­лу. Уже сидя в электричке, Сергей оцепенело вспоминал события последних меся­цев и клял, клял себя за то, что из-за своей сверхбеспо­койной службы в банке упустил время позаботиться о Маше, просто посидеть с ней, поговорить; понять, чем она живёт и что сидит в её головушке. Не бессмыслен­на ли вся его беготня и желание участвовать во всём – а это желание, наверное, есть, есть, – с горечью качал головой Бахметов, – если близкий ему человек, действи­тельно родная душа, не дождался его помощи; человек, которого можно было спасти, подхватив под локоть в нужную минуту. Да ещё Полина откуда-то у Маши взя­лась, – вздохнул Сергей и тут же прогнал о ней мысли.

Нужно было сидеть с Машей и слушать её, слушать и сочувствовать, приглаживая её душевные раны; не отходить, пока бы не почувствовал, что кри­зис прошёл. Но не мог же он быть постоянной сидел­кой у её изголовья – ведь так и самому нельзя сделать и шага, – вдруг вздрогнул Бахметов. Перед ним, во всей страшной своей силе встал вопрос – а должен ли он был сидеть с Машей в постоянном сочувствии до окончания этого кризиса и в ожидании нового? «Наша песня хороша, начинай сначала!» – громко сказал кому-то весело муж­ской голос в полупустом вагоне электрички, и Бахметов, опять вздрогнув, подумал – наверное, должен был; хотя вряд ли бы что-нибудь серьёзно изменил.

Ну, правда, мог ли он что-то изменить в этой ситуации с Машей? Прибить Тёму – но Маша была в него влюблена, и тогда последо­вал бы разрыв с сестрой; держать её за руки и не давать пить – всё равно в неурочный час явился бы Мефистофе­лем треклятый Тёма; активно сопротивляться браку Маши и Раевского – но тогда псу под хвост летел баланс отно­шений Вольского и Евгения Александровича, на котором были замешаны интересы сотен людей (в этом Бахметов убедился, шерстя бумаги банка) и, конечно, самой Маши, поскольку она не могла не выполнить просьбу отца. «Де­лай, что должен»,– говорил старший Бахметов, вспоми­ная семейное правило графов Черкасовых. Легко сказать, а как же понять, что действительно должен? Активно вме­шиваться в чужую жизнь? А там, как знать, наросли уже такие противоречия, что ты можешь только спровоцировать ситуацию быстрого обвала? Неужели тогда весь твой порыв окажется лишь пошлой формой провокации в ге­незисе грядущих событий? Кажется, что-то об этом гово­рил и отец. Хотя, почему провокация обязательно должна быть олицетворением пошлости – а быть может, и очищения, и перехода в новое, более совершенное качество? Но в чём же тогда реальный смысл собственной деятель­ности? Если у каждого своя судьба – у человека, народа, всего человечества – то, попробуй измени ход жизненных вещей со всеми пластами наросших противоречий, попро­буй свернуть глыбу конкретной логики воли процессов предыдущего развития.

«Намерение» – вдруг всплыло в памяти словечко отца, и Бахметов неожиданно для себя вспомнил и всю фразу – «намерение управляет мирами». Конечно же, важно твоё намерение – если хочешь разрушать, носи в сердце вол­ну деструктива; если хочешь искренности и любви – зна­чит, в сердце должна быть… любовь! Удивительно, но эта простая мысль настолько поразила Бахметова, что он на несколько минут почти ослеп, перестав замечать проле­тавшие за окном перелески и вереницы стоящих перед шлагбаумами машин – в груди его разлилось золотистое (Бахметов ощутил его цвет!) чувство тепла и спокойной ра­дости оттого, что теперь он знает, что он «должен» делать; это чувство давало уверенность в том, что с этих секунд нет того, чего бы с этим теплом в сердце он не смог бы сделать, а там, как говорил отец, «будь, что будет».

Бахметов оглянулся – и вагон вроде бы стало свет­лее, и вдруг сдвинулись к нему лица сидящих на скамьях людей, и мерный ритм перестукивавших шпалы колёс электрички вдруг оживился голосами и улыбками детей, стариков, мужчин и красивых женщин. «Станция Тосно один», – прохрипел без эмоций прореженный динамиком голос машиниста, и Бахметов пошёл к выходу.

Глава 2.

Но там дураки попроще – в смысле, без де­нег.

Нужно было, однако, разыскивать саму клинику. Побродив в сумерках по изрытой бульдозерами площади перед вокзалом, Бахметов договорился с одним из таксистов и уже через десять минут въезжал на территорию небольшого пансионата в чаще соснового бора.

– Район у нас большой, а вы промахнулись на не­сколько станций. Надо было ехать до Саблино, – говорил и говорил широкоплечий таксист, едва ли не каждые пять секунд заглядывая в глаза Бахметова. – Тут, кстати, рядом ещё одна психушка,– он махнул рукой куда-то вглубь чащи. – Но там дураки попроще – в смысле, без де­нег. Их и за ворота на прогулку иногда выпускают – так что я не советовал бы вам гулять тут вечерами, – таксист засмеялся.– Захотите, я могу вас и до Питера обратно довезти – если оплатите дорогу в оба конца, – Бахметов, подумав, кивнул головой, и довольный заказом таксист остановил машину.

Бахметов пересёк пятачок асфальта перед облицован­ной мрамором коробкой из трёх этажей и стал подни­маться по ступенькам к центральному входу.

– Это опять ты? – вдруг услышал он откуда-то из-за ба­люстрады перил; и, оглянувшись, застыл на месте в ощуще­нии дежавю – ухватив толстыми руками за две балясины, изо всех сил втискивал между ними своё широкое лицо Адик Козорезов. – Не подавай виду, что меня знаешь – просто развернись к двери спиной, а ко мне боком и гово­ри. К Машке приехал? Её несколько часов назад привезли, так что к ней сегодня могут не пустить. Хотя ты родствен­ник… Слушай, родственник, вывези меня отсюда, и моя благодарность не будет знать границ. Как своего прошу.

– Как вы сюда попали? – спросил Бахметов, с делан­ным вниманием вглядываясь в сторону оставленной им машины.

– Шамиль, сука, затолкал – говорит, лечись, – зло за­шептал Адик. – Шкатов сюда пьяным и привёз, и деньги заплатил – взял, гад, голыми руками! Санаторий-то про­фильный, а главврач здесь – нарколог круче Эвереста. Ну, я тебя обо всём предупредил, – вдруг сказал Адик и, от­цепившись от балясин, исчез в кустах клумбы. Дверь зда­ния со скрипом открылась, и на крыльцо неожиданно для Сергея выскочил Тёма в сопровождении плечистого санитара.

– Скажи ей, что я не брошу её, – прокричал Бахмето­ву Тёма, бесцеремонно подталкиваемый санитаром вниз к ступенькам. – И что буду приезжать каждый день, слы­шишь, так и передай! Да отцепись же от меня! – Тёма взвизгнул, стараясь освободиться от вытеснявшего его с крыльца санитара – казалось, он был сильно растерян. Бахметов вздохнул и вошёл в коридор.

– Тоже к Вольской? – с удивлением усмехнулась в при­ёмном покое загорелая женщина в белом халате. – Не успе­ли и раза прокапать симпатичную больную, как к ней уже выстроилась вереница поклонников. Брат? Назовите фамилию и имя. Леонид,– обратилась она к одному из двоих сидевших в приёмной санитаров.– Сходи к Михаилу Наумовичу и доложи о том, что к Вольской пришёл ещё и Бахметов Сергей Александрович. Пусть связывается с му­жем больной и определяет степень доступа к телу, – вдруг засмеялась женщина.

– Брата можно впустить, – улыбнулся вошедший в при­ёмный покой сухощавый лысеющий человечек лет пяти­десяти пяти. – Об этом было специальное распоряжение Евгения Александровича. Если, конечно, брат не станет бередить душу пациентки, – пациентки, Ираида Сергеевна, а не больной,– проблемами бытового и сердечного свой­ства, или приносить в палату коньяк. Извините, это всего лишь ведомственная инструкция, и я надеюсь, вы за неё на меня не в обиде. Сестра ваша, Сергей Александрович, здесь на особом положении, и вы можете не беспокоиться за её состояние – лежит она в палате для вип-персон, ни в чём не нуждается, и месяца за два обещаю её поставить на ноги.

– За два месяца?!

– А чего вы ещё хотели, голубчик? Нужно до предела снизить риск рецидивов, а это – ох, как непросто, и успех предприятия во многом зависит от установок любящих родственников. Курс лечения щадящий, а препараты, мо­жете быть уверены, самой современной модификации. Ле­онид, – отведите Сергея Александровича в третью палату и дайте им пять минут побыть наедине. Извините, Сергей Александрович, больше не могу – слишком ослаб её ор­ганизм. Через недельку время можно и увеличить, но при условии положительного перелома в состоянии пациентки.

Леонид провёл Бахметова по лестнице на второй этаж и впустил в палату, рядом с которой сидел читавший газе­ту санитар. Посередине кровати, установленной в центре комнаты, под капельницей лежала бледная Маша – глаза её были закрыты, а щёки так непривычно побелели, что Бахметов в ужасе схватил её за руку и выдохнул – ладонь Маши была тёплой, а губы рефлекторно подёрнулись и по горлу прошла судорога сглатывания слюны. Продол­жая держать Машину ладонь в своих руках, Бахметов сел на привинченный к полу рядом с кроватью стул и огля­делся – палата, и вправду, была шикарно отделана и в ней, наверняка, было предусмотрено всё. Но зачем сидит санитар у входа в эту золотую клетку и почему Машу со­бираются лечить месяцами? Что задумано против Маши и, вообще, задумано ли? Может, это и есть его, Бахметова, шанс проявить намерение и совершить хоть маленькое, но явно благое дело и остаться рядом с сестрой? Хотя какое там маленькое – речь идёт и о здоровье, и, быть может, о самой жизни Маши. Неужели подвижнический подвиг милосердия для ближнего не стоит всех порывов измене­ния мироустройства и не является оправданием пути часто взбалмошной и суетной в своей простоте жизни? Непо­нятно почему Бахметов вспомнил о Сашеньке. Но всем ли даны силы утешать своих ближних и кто тогда будет пере­устраивать мир?

– Серёжка,– вдруг раздался тихий голос Маши.– Очень хочу пить.

Продолжение - здесь.

ОГЛАВЛЕНИЕ.