Первая встреча Горького с Сергеем Есениным случилась в 1914 году.
Он показался мне мальчиком 15-17 лет. Кудрявенький и светлый, в голубой рубашке, в поддевке и сапогах с набором, он очень напомнил слащавенькие открытки Самокиш-Судовской, изображавшей боярских детей, всех с одним и тем же лицом. … Есенин вызвал у меня неяркое впечатление скромного и несколько растерявшегося мальчика, который сам чувствует, что не место ему в огромном Петербурге. Такие чистенькие мальчики – жильцы тихих городов, Калуги, Орла, Рязани, Симбирска, Тамбова. Там видишь их приказчиками в торговых рядах, подмастерьями столяров, танцорами и певцами в трактирных хорах, а в самой лучшей позиции – детьми небогатых купцов, сторонников «древлего благочестия». Позднее, когда я читал его размашистые, яркие, удивительно сердечные стихи, не верилось мне, что пишет их тот самый нарочито картинно одетый мальчик, с которым я стоял, ночью, на Симеоновском и видел, как он, сквозь зубы, плюет на черный бархат реки, стиснутой гранитом.
Потом они встречаются спустя 6-7 лет в Берлине, на квартире А. Н. Толстого.
От кудрявого, игрушечного мальчика остались только очень ясные глаза, да и они как будто выгорели на каком-то слишком ярком солнце. … Мне показалось, что, в общем, он настроен недружелюбно к людям. И было видно, что он – человек пьющий. Веки опухли, белки глаз воспалены, кожа на лице и шее – серая, поблекла, как у человека, который мало бывает на воздухе и плохо спит.
Макс Горький описывает, как они гуляют на квартире Толстого, где помимо наших двух героев были поэт-имажинист Кусиков и подруга Есенина – Дункан. Вот какие впечатление у русского писателя Горького от танцовщицы-актрисы Дункан:
У Толстого она тоже плясала, предварительно выкушав и выпив водки. … Пожилая, отяжелевшая, с красным, некрасивым лицом, окутанная платьем кирпичного цвета, она кружилась, извивалась в тесной комнате, прижимая ко груди букет измятых, увядших цветов, а на толстом лице ее застыла ничего не говорящая улыбка. Эта знаменитая женщина, прославленная тысячами эстетов Европы, тонких ценителей пластики, рядом с маленьким, как подросток, изумительным рязанским поэтом, являлась совершеннейшим олицетворением всего, что ему было не нужно. … Я говорю о впечатлении того тяжелого дня, когда, глядя на эту женщину, я думал: как может она почувствовать смысл таких вздохов поэта:
Хорошо бы, на стог улыбаясь, Мордой месяца сено жевать!
… Когда она плясала, он, сидя за столом, пил вино и краем глаза посматривал на нее, морщился. Может быть, именно в эти минуты у него сложились в строку стихи слова сострадания: «Излюбили тебя, измызгали…»
И можно было подумать, что он смотрит на свою подругу, как на кошмар, который уже привычен, не пугает, но все-таки давит.
…Есенина попросили читать. Он охотно согласился, встал и начал монолог Хлопуши.
Вначале чтение Есенина показалось Горькому театральным, но потом:
Взволновал он меня до спазмы в горле, рыдать хотелось. Помнится, я не мог сказать ему никаких похвал, да он – я думаю – и не нуждался в них. Я попросил его прочитать о собаке, у которой отняли и бросили в реку семерых щенят.
— Если вы не устали…
— Я не устаю от стихов, — сказал он и недоверчиво спросил: — А вам нравится о собаке?
Заметьте, «спросил недоверчиво» — будто захмелевшему поэту Есенину, который кутит в Берлине, не верится, что кто-то действительно хочет услышать один из его сокровенных стихов, связанный так или иначе с детством и Рязанщиной.
Горький:
Я сказал ему, что, на мой взгляд, он первый в русской литературе так умело и с такой искренней любовью пишет о животных.
— Да, я очень люблю всякое зверье, - молвил Есенин задумчиво и тихо, а на мой вопрос, знает ли он «Рай животных» Клоделя, не ответил, пощупал голову обеими руками и начал читать «Песнь о собаке». И когда произнес последние строки:
Покатились глаза собачьи Золотыми звездами в снег.
— на его глазах тоже сверкнули слезы.
Читая этот фрагмент, я вдруг осознал, что мы все упускаем этот мощный и богатый пласт есенинской поэзии – стихи о животных. Горький наталкивает на эту тему Есенина, который уже давно привык, что публика ждет от него стихов о «Москве кабацкой», стихов об анархичном, бесчинствующем духовно поэте, который хочет забыться, убежать от своей душевной болезни. Действительно, общаясь со знатоками и любителями поэзии Есенина, я замечал, что все они воодушевляются именно этой алкогольно-хулиганской тематикой стихов Есенина. И никто никогда не вспоминал про собаку, щенков которой утопили, про кота из которого дед пошил себе шапку и даже – цилиндре Есенина, который ему нужен чтобы «золото овса давать кобыле». Будто эти стихи прошли для них «мимо», не зацепили.
Горький:
И еще более ощутима стала ненужность Кусикова с гитарой, Дункан с ее пляской, ненужность скучнейшего бранденбургского города Берлина, ненужность всего, что окружало своеобразно талантливого и законченно русского поэта. А он как-то тревожно заскучал. Приласкав Дункан, как, вероятно, он ласкал рязанских девиц, похлопав ее по спине, он предложил поехать:
— Куда-нибудь в шум, - сказал он.
Компания решает двигать в Луна-парк. В прихожей Дункан целует мужчин, после чего Есенин разыгрывает сцену ревности.
— Не смей целовать чужих!
Мне подумалось, что он сделал это лишь для того, чтоб назвать окружающих людей чужими.
Есенин оживляется среди аттракционов Луна-парка. Он спрашивает у Горького «неожиданно и торопливо»:
— Вы думаете – мои стихи – нужны? И вообще искусство, то есть поэзия, — нужна?
Вопрос был уместен как нельзя больше, — Луна-парк забавно живет и без Шиллера. Но ответа Есенин не стал ждать, предложив:
— Пойдемте вино пить.
А тут Горький многозначительно заканчивает статью, где не поймешь, что имеет он в виду – конкретно Луна-парк или богемную среду, а может и само буржуазное общество, которое развратило и погубило великого поэта:
… Казалось, что он попал в это сомнительное веселое место по обязанности или «из приличия», как неверующие посещают церковь. Пришел и нетерпеливо ждет, скоро ли закончится служба, ничем не задевающая его души, служба чужому богу.
Ах, да – о собаке:
Утром в ржаном закуте,
Где златятся рогожи в ряд,
Семерых ощенила сука,
Рыжих семерых щенят.
До вечера она их ласкала,
Причесывая языком,
И струился снежок подталый
Под теплым ее животом.
А вечером, когда куры
Обсиживают шесток,
Вышел хозяин хмурый,
Семерых всех поклал в мешок.
По сугробам она бежала,
Поспевая за ним бежать...
И так долго, долго дрожала
Воды незамерзшей гладь.
А когда чуть плелась обратно,
Слизывая пот с боков,
Показался ей месяц над хатой
Одним из ее щенков.
В синюю высь звонко
Глядела она, скуля,
А месяц скользил тонкий
И скрылся за холм в полях.
И глухо, как от подачки,
Когда бросят ей камень в смех,
Покатились глаза собачьи
Золотыми звёздами в снег.
