После «Дорогих сирот,», наделавшей немало шума в среде ценителей поэзии, он улетел как Карлсон и где-то там впал в анабиоз на 17 лет. Иногда, впрочем, как от далёких небесных тел мы могли улавливать слабые сигналы, намёки на то, что поэт не покинул нас безвозвратно. Но и полной уверенности в продолжении его существования не было. Однако, в прошедшем уже 2019 году мы смогли убедиться, что наши приборы имеют существенную погрешность. Гронас не спал, он засел посреди какой-то ледяной пустыни и писал, по капельке выдавливал из себя стихи. Нацедил на целую книжку — «Краткую историю внимания».
дом обесточен, мир не светел подними листочек с полу напиши кому позвонить в случае ночи и положи так чтобы я заметил
я ведь никаких передач не слушаю и не знаю что делать в этом случае говорят что самое лучшее спать лечь так ли?
извини что я тебя этим мучаю беспокою и всё такое...
У нас ничего не осталось — один из основных тезисов в стихах Гронаса. Он же вынесен на заднюю сторону обложки в цитате Григория Дашевского, памяти которого посвящена книга. Строго говоря, «у нас ничего не осталось» начинается уже с «Дорогих сирот,», но первая книга пропитана только предчувствием того, что будет после исчезновения всего (автор расстался со всем и ступает на барьер), а в «Краткой истории внимания» Гронас обживается на этом барьере и учит нас балансировать на нём.
Зря не веришь что существованье со всеми недугами
Это след и заря под надбровными дугами
И она полыхает и меркнет
Ну и что что мы умерли? Нет никакого возмездия —
Разверни мою мумию и найдёшь среди праха и тления
Все созвездия
Между чем и чем нужно балансировать? Между да и нет. («Времена настанут такие что да и нет/ Именами станут двух последних планет,/ И меня растянут по длинной тонкой струне/ Между ними»). Это что-то вроде хождения по ребру монетки, когда обе стороны видны под таким углом, что ничего определённого о них не скажешь. Об этой неопределённости подробнее будет сказано ниже.
через карниз расти из почки
тянись вставая на носочки
не вниз а к неподвижной точке
туда где сходятся орбиты
звезда хвостатая горит
и да и нет в единый слиты
светоответ
Во многом стихи Гронаса напоминают альпинистский трос, натянутый среди бушующей метели, чтобы читающий мог по нему добраться до нужного места. Трос этот натянут по-разному: где-то провисает, где-то чуть не рвётся, но колышки его вбиты в землю ровно до того предела, чтобы они могли удержать идущего от падения в бездну.
То и дело на этом пути сквозь темноту и пургу различаешь красные сигнальные фонарики — это рифмы. Они появляются по ведомым одному автору законам, не на конце строки, а в середине, могут промчаться стучащим железнодорожным составом и в конце вдруг исчезнуть. Они, в общем, работают на то самое внимание, привлекают зрение и слух чисто механически, заинтересовывают тебя и увлекают далее и далее. Когда уже почти выбиваешься из сил, в этих полусозвучиях внезапно можно различить попытку музыки среди наружного белого шума.
Перестань не помни исправь всегда на сегодня стань наконец пустой послушной формой
Став жди пока её наполнит сплав
Какой?
Ну вот хоть это небо, эти реки, овраги, это регги из окон общаги —
Нешто ни божьего гнева ни божьей коровки не осталось в твоей картонной коробке?
Так не бывает, так не бывает: кто-нибудь рядом напевает тревожит касается кожи
И тебя это тоже
Тебя это тоже
Касается
А где, собственно, пункт назначения? Место, к которому ведёт нас поэт находится где-то рядом с речью («лечь на краю речи», «то ли дело лечь на дно родной речи»), но не вполне в ней. Это место своего рода обсерватория, где автор наблюдает и записывает. Гронас бережно относиться к речи, не насилует её, разрушая синтаксис (играется с эллипсами — да, но в пределах разумного) или усложняя труднопроизносимыми терминами. Скорее он старается быть соприроден этой речи-воде.
тело жилое, в нём же живёт жилец
да не один, ещё соседи, родня
день ото дня толкотня кровяных телец —
что тебе до меня?
то ли дело
лечь на дно родной речи
глядеть на то, как она зацветает в протоках,
и снова ползти по дну в иле до слов прости, пойду или
мне одиноко
Гронас ищет путь к истокам, как астрономы ищут реликтовое излучение. Наслоения последнего времени для него по-видимому неинтересны и мучительны («наконец-то смысл современности понят — / это просто параход современности тонет»). Они своего рода «тело» — окружающий и сдерживающий мир, из которого автор всё время хочет выскользнуть в язык, где он будет свободен («по ночам это тело вертелось/ пыталось себя наизнанку/ вывернуть но пустотелость/ всё равно никуда не деваась/ а потом это тело/ дрожало в смятении и в темноте/ и закон тяготения/ продолжал над ним тяготеть»).
Его ниша — это поиск простых слов. Простыми словами наполнены обе его книги — не народными, не примитивными и даже не «своими» (по школьной традиции) — а первыми и корневыми словами Гронас выражает корневые же чувства. Вполне естественно, что эти чувства ещё не оформились в полноценные звёзды, планеты и луны. Мы не можем их описать и говорить о них как о любви, о страхе или одиночестве, но можем видеть их излучение. Отсюда же идут две характерные для автора позиции да и нет — это ещё не совсем жизнь и смерть, но с последней уже приходится бороться, потому что у нас, конечно, ничего не осталось, но мы-то в конце-концов остались, и оказались на том самом барьере. Значит нужно бороться. Словами.
Линия обороны:
Идёт наступление небытия.
Сила противника в том,
Что противника
Нет.
Тем не менее следует
Оказать достойное сопротивление,
Раз уж мы оказались
На передовой.
Сгустки энергии, разбросанные по только что образовавшейся вселенной — вот предмет выражения Гронаса. Отсюда так много пустоты и неконкретности, такой малый объём творчества в целом (не легко ловить неосязаемую материю). Я думаю, что отсюда даже отсутствие обложки у «Краткой истории времени» — просто напросто цвета и картинки ещё не зародились, существуют только слова.
Это стихотворение написано автором ночью.
Это — двадцать три миллиона девятьсот пятьдесят три тысячи сто восемьдесят шестое стихотворение после Освенцима (цифра неточная).
В нём выражаются такие чувства, как тоска по родине, любовь к любимым и дружба с друзьями.
Всё это выражено словами.
Наверное, многим Гронас может показаться однообразным и скучным. Действительно, «Краткая история внимания» тематически и формально мало отличается от «Дорогих сирот,». Можно даже сказать, что «обжитость» Гронаса на его «барьере» связана больше с продолжительным повторением одного и того же (в «Дорогих сиротах,» автор впервые занял свою позицию, а во второй книге он в ней утвердился), чем с действительным ростом лирического героя. Но мне его монотонность не кажется душной. Такая зацикленность — это своеобразный ответ времени, в котором мы живём. Всё меняется, многое переосмысливается или устаревает (в том числе в языке) и среди этого шума Гронас занимается сохранением и поиском того, что его волнует. Спектр, этих предметов не так велик (зато волнуют они очень сильно, раз уж так долго не отпускают), но инструментарий автора достаточно самобытен, чтобы увлечь за собой читателя по крайней мере на две нетолстые книжки.
P. S. Когда закончил статью, понял, что постоянно называю поэта только по фамилии — Гронас. И совершенно не тянет добавить к этому слову обычное человеческое имя Михаил. У меня фамилия автора всегда ассоциировалась с греческим Хроносом, а если учесть, какую космогонию я развернул выше, то моя фамильярность почти оправдана.
Александр Сараев
Поддержите статью лайком! Еще больше интересных материалов читайте в нашей группе!