Тропа вела к роднику, столетиями точившему замшелую скалу в глухом распадке. Изюбры, тоже из года в год, выбили почву копытами почти до голого камня, но идти по тропе всё равно было нельзя – запах человека слишком острая "приправа" к таёжному настою. Поэтому Сергей зашёл к временному схрону пятикилометровым кругом, верхами по крутой, заросшей лиственницей, гряде, и спустился на самую макушку скалы.
Он лежал в засидке уже больше половины суток, изредка осторожно переваливаясь с боку на бок. Не спал и не ел. Глубокая чаша родника внизу манила утолить жажду студёным эликсиром, но охотнику приходилось довольствоваться глотком тепловатой воды из фляжки. Ещё хотелось курить. Сергей специально не взял с собой папирос, хотя был заядлым курильщиком. Ради желанной добычи можно и не то потерпеть.
Заходящее солнце выкрасило небо над горизонтом золотисто-красным заревом. Птицы умолкли, устраиваясь на ветвях ко сну поудобнее, чистили пёрышки, прятали клювы под крылья. Дневное тепло струилось вверх по склонам распадка, уступая место ночному холоду, туманной изморозью выползающему из расщелин и выжимающему из камня чистые слезы росы. Сергей поёжился, отвлёкся взглядом в небо и оторопел: на западе, прямо над закатным заревом полыхал зёленый стяг полярного сияния. Сквозь него чуть просвечивали стылые звёзды. Искристое свечение медленными волнами текло к зениту, неуловимо истаивая, растворяясь в густеющей тьме. Невозможное, как и неожиданное, иногда случается.
Изюбры подошли к водопою тихо, ни стуком копыта о камень, ни хрустом сухой ветки не выдав себя охотнику, застывшему на скале в восхищенной эйфории и проворонившему их приближение. А может, и на руку ему это случилось.
Когда Сергей опустил взгляд, ревун уже стоял над родниковой заводью, поводя головой в короне ветвистых рогов по сторонам. Стадо неясными тенями хоронилось на тропе позади него.
Ружье было наготове, и выстрел расколол тишину, бросив красавца–вожака на колени перед человеком. Невидимые птицы вскрикнули от боли резкого звука, телята и лани в страхе умчались под прикрытие тайги. Вернулась тишина, и сквозь неё стал слышен предсмертный хрип.
Охотник не утерпел, скатился в азарте к неподвижному, лежащему на боку оленю. Сумерки спешили укрыть место убийства от мира и от самого виновника трагедии, но жертва еще не умерла. Сергей наклонился, вгляделся в помутневшие глаза и без раздумий полоснул изюбра ножом по горлу. Ревун дернулся в агонии, попытался встать и резким ударом копыта перебил ногу своему палачу.
Они долго лежали рядом, пока охотник не пришел в сознание. «Ну, дурак!..» – с этой мыслью он очнулся и стиснул зубы до скрипа. Левая нога пылала болью, опухшее лицо саднило от укусов комарья. Сергей опёрся на руки за спиной, толкнулся, приподнимаясь, – ладони скользнули в холодную жижу под головой оленя, – отдернул брезгливо, сел кое-как. Нога ниже колена торчала вбок, брезентовая штанина напиталась кровью.
Сергей, обливаясь потом, нашарил рядом нож, стряхнул черные сгустки и обтер руки о штормовку. Как он умудрился выровнять ногу, перетянуть ее веревкой и примотать вокруг икры несколько обструганных веток, он не запомнил. Потому что после ему пришлось ещё и встать, опираясь на суковатую палку, и прыгать восвояси на здоровой ноге, подвывая и всхлипывая при каждом «шаге». Вокруг молчала тайга, залитая лунным светом.
На рассвете он упал без сил на берегу широкого ручья, закрыл глаза, выдавливая стиснутыми веками скупую слезу. До избушки было километров шесть да от неё до трассы еще двадцать с гаком. Вторую часть пути одному точно не пройти, но и в избе сидеть почти без еды и воды – тоже долго не протянешь. Как ни странно, эти рассуждения успокоили, и Сергей забылся ненадолго, начиная мысленно готовиться к смерти. И даже сейчас он думал только о себе.
Когда вновь открыл глаза, то увидел на другом берегу ручья старого человека в кухлянке, вытертых меховых штанах и торбазах. Человек сидел на корточках у воды и смотрел на горе-охотника. В его тяжёлом взгляде сквозило презрение. Сергей виновато и облегченно улыбнулся, кивнул, здороваясь, но тёмное лицо аборигена не отозвалось на приветствие. Он молча встал, шагнул в кусты, разросшиеся по берегу, и через пять минут вернулся с охапкой ветвей, из которых соорудил примитивную волокушу. Затем перебрел ручей, помог подняться раненому и, взвалив его на спину, перетащил через бурную воду. Упав на волокушу, Сергей потерял сознание и очнулся только в охотничьей избушке, на дощатых нарах. Как старик сумел дотянуть его до жилья, осталось загадкой.
Всё так же не говоря ни слова, таёжный житель растопил печь и, пока закипала вода в казане и томилась распаренная трава, разобрал навязанный вокруг больной ноги охотника каркас. Срезал заскорузлую от спёкшейся крови штанину и взялся вправлять кость. Сергей скрипел зубами, вцепившись каменными пальцами в края нар, пока снова не выпал из бытия.
Следующую неделю старик возился с раненым, словно нянька. Кормил его, поил травяными настоями, вытаскивал из дома справить нужду. Управлялся с хозяйством споро, отлучаясь изредка к ручью за рыбой, но делал всё в хмурой замкнутости, молчком, не выказывая, однако, ни злости, ни раздражения. Спал ли он хоть немного, Сергей так и не узнал. Нога, в крепкой шине из тщательно выструганных, подогнанных дощечек, быстро шла на поправку, беспокоила всё меньше.
На восьмое утро, когда старик ушёл в тайгу, Сергей поднялся с нар, опираясь на заготовленный самозваным "медбратом" костыль, проковылял в сенцы и на улицу. Таёжный край навестило скорое бабье лето: яркое солнце делилось с землёй последним теплом, растворяя стелющиеся к прибитой ночными заморозками траве лоскуты тумана в низинках и распадках; птицы радовались свету и чистому небу, разноголосыми трелями перекликаясь в золотых ветвях лиственниц; воздух был прозрачен и звонок, словно горный хрусталь. Неудачливый охотник открывал мир заново и себя в мире тоже.
Старик не вернулся к вечеру. Сергей понял, что и не вернётся. Значит, пора и самому отправляться в дорогу.