Весной 2012 года под заголовком «Александр Секацкий. Увещеватель» в журнале The Prime Russian Magazine было опубликовано мое интервью с Александром Секацким. Выражая сердечную признательность редакторам Максиму Семеляку и Льву Данилкину, вновь печатаю то интервью, теперь уже в «Дзене», под первоначальным названием.
Подготовил Сергей Князев
— Читая ваши тексты, никогда не подумаешь, что для вас настолько важна фигура Маркса…
— Этот человек в свое время выбрал максимально далекую «точку сборки», что и предопределило силу его теории. Сын адвоката, иудей-выкрест, гегельянец-идеалист — казалось бы, что ему этот пролетариат? Подобным образом и Ницше в свое время, будучи самым молодым профессором своего университета, весьма популярным у студентов, отверг академическую среду и выбрал в качестве «точки сборки» фигуру человека прямой чувственности, воина, хотя был максимально далек от этого образа просто по состоянию здоровья. Также для меня значимы Делёз и Гваттари, эти погруженные в интеллектуальный дискурс профессора Сорбонны, призвавшие учиться у шизопролетариата, у каких-то безумных художников, что нашло отражение в их классическом манифесте «Капитализм и шизофрения». Это стало реанимацией левой идеи…
— Вы левый?
— Я бы сформулировал так: я приветствую любой протест против рутины и чисто технической схемы социальной жизни. И поэтому любые движения — даже идеологически противоположные друг другу, мне весьма симпатичны, как бы это ни было парадоксально. Это может быть и новый арт-пролетариат, и низовое имперское движение, всё то, во что люди инвестируют свои заботы. Бессловесную середину, разного рода бюрократические сцепки, где рука руку моет, я рассматриваю как мишень.
— Власть для вас — это мишень?
— Да, в том виде, в котором она сейчас существует — безусловно. Власть сейчас занята главным образом контролем денежных потоков и пресекает любое одухотворение. Снижение квоты разнообразия, попытка создать плоскую контролируемую поверхность, ситуация сдерживания, рутинизация всех проявлений человеческого, выставленная в качестве нормы, не только представляются мне тупиковыми, это преступление против живой жизни человеческого духа.
— То есть ваши претензии к власти не экономические, не этические и даже не стилистические, как когда-то у Андрея Синявского, а скорее мировоззренческие, экзистенциальные?
— Да, поскольку это ситуация, когда продуцируется и поощряется мертвечина. Этот процесс сопровождается интоксикацией властью, явлением, о котором писал ещё Платон.
— Возможен ли для правителей детокс, выход из этого похмелья, этой «ломки», самоочищение?
— Высшая форма искусства — вовремя уйти. Если соответствующая реформа произойдёт, со стороны президента (ну, понятно, кто им станет) это будет преодолённый соблазн затягивающего омута власти, и тем самым избранный президент сохранит доброе имя. Но в ближайшие два-три года ему нельзя дать себя запугать — иначе снова получим беспредел 1990-х. Придется выдержать удар — будут разговоры про «путинский режим», митинги, лозунги, но всё это надо принять как данность. И тем не менее — даже самые уверенные в себе демократии ограничивают срок пребывания у власти, хотя если во всём демократия — логично же сказать, что пусть люди сами разберутся? Однако когда пребывание у власти превышает разумные пределы, возникает самогипноз не только у суверена, но и у социума. Интоксикация властью есть форма перерождения человеческих качеств, сколь бы изначально ни хорош был правитель. Он ничего не видит кроме лести. Он теряет способность к объективности. Вырождается не только личность властелина, повторюсь, но и сам социум. Все силы инобытия, инаковости пропадают. Вместо того чтобы использовать самые разные эталоны, мы имеем дело с зациклившимся повторением одного и того же. Здесь будет продуктивным сравнение с человеком как индивидом. Вот у нас есть множество самых разных проявлений, предъявленных к проживанию, помимо основных и всем известных (либидо, воля к власти, самосохранение). Есть какие-то странные завитки, нелепые хотения — это всё свидетельство того, что сохранена множественность бытия. Эти странные виньетки социум в себе хранит и развивает. Если несменяемость власти приобретает дурную бесконечность, мы сильно теряем в качестве жизни и прежде всего в её разнообразии.
— Но разве идея долгого единовластия не соответствует столь любезной вам имперской идее? Ведь где империя — там император, разве не так?
— Имперской идее соответствует в первую очередь идея трансперсонального расширения суверена. Даже какой-нибудь Иван Грозный оставался человеком, из которого империя может извлечь пользу. Важным моментом являлась коррекция со стороны имперского тела. Ранее достаточно было сменяемости власти в рамках наследственной монархии. Разные характеристики приходящих к власти людей позволяли разыгрывать разные экзистенциальные сценарии, что и способствовало обновлению социума. Скажем, до Петра был царь-батюшка, Петр I предстал царём-детинушкой. Но сейчас метаболизм общественных процессов ускоряется, и чтобы не возникала интоксикация властью, необходима её более скорая смена.
— Неужели нынешняя власть в России настолько чудовищна, как это представляет оппозиция? Это воплощённое зло? У неё, что, вообще нет никаких заслуг?
— В мировой истории было много политиков, которые прекрасно начинали, но потом утратили доверие, не только потому, что произошла интоксикация властью, но просто потому, что политическое пространство требует обновления. В Новгородской летописи описано, как сказало новгородское вече одному из князей: «Уходи, княже». Удивленный князь, который достойно управлял Новгородом, спросил: «Новгородцы, в чем же вины мои?» На что последовал ответ: «Без вины». В Англии и Америке политика основана на принципах гольфа и крикета, и в этом секрет успеха англо-саксонской цивилизации. В этом плане спорт — идеальная моделирующая система.
— Предметы ваших штудий весьма разнообразны: помимо власти это музыка, сексуальность, фотография, война, современное искусство, онтология лжи... Но я не обнаружил у вас ни одной работы собственно о спорте. Вас не интересует этот феномен?
— Наоборот, очень интересует. Но, разумеется, не фитнес, не гимнастика, не здоровый образ жизни, а спорт как состязание. Бег колесниц, гладиаторские бои, чемпионат по футболу. В классическом исследовании Клиффорда Гирца «Глубокая игра» показано, что до середины ХХ века, когда остров Бали стал мировым курортом, вся жизнь на этом острове организовывалась с помощью петушиных боев. К ним островитяне приурочивали важнейшие события своей жизни: свадьбы, похороны, любови, дружбы. Когда ослабевает экспансия Рима, жизнь провинции поддерживается непрерывными гладиаторскими боями. Агональности древнегреческой цивилизации соответствуют Олимпийские игры. Это способ поддержания человеческого времени в противоположность природному, в противоход природным ритмам. Спорт — это маятник, которым отмеряется собственно человеческое время, это производство шансов, что очень важно. Это и есть онтология свободы. Электоральные игры англосаксов имеют в своем основании знаменитый team spirit британской цивилизации. Я в одном частном вузе преподаю историю журналистики…
— Зачем?
— Для заработка, Сергей, для заработка. Если вы не знаете, на жалованье преподавателя моего любимого философского факультета прожить невозможно, к сожалению. Так вот, по английской прессе XVIII-XIX вв. можно проследить, как спорт и спортивная журналистика становятся индустрией. Сначала в светской хронике в заметке о приеме у леди Астор среди описания нарядов дам упоминается, что гости наблюдали «игру в мяч», она ещё даже никак не называется. Через несколько лет в заметке уже называется игра, ещё через несколько лет — составы команд и счет, потом печатают турнирную таблицу. В итоге накапливается архив, соотносимый по объёму с архивом гуманитарных наук. Из маленькой заметки рождается громадная индустрия. И для многих спортивная журналистика, спорт становятся заменителем смысла жизни. Тем более что уровень английской спортивной журналистики — высочайший. Немалое количество людей этим просто живёт.
— Одно время много было разговоров о поиске национальной идеи. Не обращалась ли к вам власть с просьбой вроде: «Придумай нам идеологию»?
— Ко мне никто с этим не обращался, да это и бесполезно. Я и сам не знаю, что я придумаю. Вполне возможно, что заказчик ужаснётся. Но действительно, вечная беда российской власти — чрезвычайная экономия на специалистах по словам. Вспомните: вся мыслящая Россия читала революционных демократов Белинского, Писарева и Чернышевского, платила им и деньгами, и вниманием, а лояльные власти славянофилы, государственники, пребывали, мягко говоря, в бедности, и самодержавие и не думало им платить. Это пренебрежение порядком слов повторялось всегда, продолжается и сегодня. На Западе политическая партия не может жалеть денег на спичрайтера, иначе она будет неполноценной. А у нас, когда пресс-секретарь большого начальника даёт комментарий, даже людям дела, далёким от словесной игры, становится стыдно: ну неужели не могли найти интеллектуально вменяемого и некосноязычного?
— Чтобы пресс-атташе выглядел на фоне патрона много ярче, талантливей, эффектней?
— Нет, тут дело не в потенциальной зависти. Это пренебрежение к слову вообще.
— Но, может, сами специалисты по словам в этом виноваты? В очерке «Братва» пятнадцать лет назад вы написали, что хозяевами жизни по праву являются парни, умеющие отвечать за базар, не задумываясь ставящие на кон свою жизнь, обладающие щедростью — неотъемлемой чертой «господина по природе своей», а если что-то надо сформулировать, это сделают специалисты по словам, если им немного заплатить или, например, грозно взглянуть на них...
— Тогда речь шла о чрезвычайной ситуации. Тогда стратегией выживания искусства (в широком смысле) была стратегия Шахерезады. Ты живёшь, пока рассказываешь сказку господину. Это не было уникальным ноу-хау девяностых. Это же явление в «Колымских рассказах» Шаламов назвал «тискать ро́маны». Но сейчас, когда обморок государства прошёл, когда восстанавливается социальное поле, интеллигенция, элита, конечно, хочет, чтобы её слово вошло в резонанс с «общим делом» (что, как известно, и означает res publica), эти люди сами взыскуют спроса, требуют внимания — а их игнорируют. Отсутствие агональной дискуссионной площадки в конце концов вылилось во всё это «доколе с нами так можно?» на Болотной. Людям, которые вышли на Болотную, несколько лет транслировали: говорите что хотите — а мы будем контролировать деньги и отвечать за базар друг перед другом. Власти казалось: чем меньше споров, чем явственнее тишь да гладь, тем вернее будет обеспечена долгосрочная стабильность. Но опытные демократии давно знают, что это не так. В США состязательность специально поощряется, чтобы не допустить отложенного соблазна, застоя, чреватого последующим взрывом. Эти путинские ребята, видимо, хороши как управленцы, они ловко рулят своей суперконторой. Но идея управления ради управления при отсутствии затратных политических решений на каком-то этапе уже не работает. Да, они люди дела, да, они держат слово. Не сдают своих — чем Путин, по-моему, страшно гордится, но это хорошо для выживания маргинальных групп, а на уровне общества — недостаточно и убого. Путин так любит слово «амбициозность» — каковы же были амбициозные цели и задачи: догнать и перегнать Португалию по уровню ВВП на душу населения? Догнали, уже и перегнали, помоему, и что? Даже если функционально всё идет неплохо и присутствует нефтяная фартовость, держава не может жить только этим. Нет того, что могло бы задать нации выход в трансцендентное, за пределы бытового идиотизма. Не было предложено общего аттрактора, нет сверхидеи, без которой такая страна, как Россия, не может существовать.
— Если бы вам предложили составить the best of ваших работ, что бы вы в него включили?
— «Прикладную метафизику» (за исключением, возможно, первой части) и книгу «Два ларца, бирюзовый и нефритовый», в которую я вложил очень много. Это тексты, за которые я бы хотел быть всегда ответственным.
— А статьи в прессе, публицистика?
— То, что написано в технике сиюминутного реагирования, на потребу дня (та же «Братва»), в «избранное» я бы не включал. Есть тексты, которые живут определенный срок, у них малый период полураспада. Когда мы сегодня читаем Арта Бухвальда, выдающегося американского публициста, лауреата всяческих премий, мы не понимаем, что тут вообще может быть интересного — контекст исчез. Посмотрите публицистику Карякина-Клямкина-Нуйкина двадцатипятилетней давности — это же невозможно читать, а какой был резонанс!
— Как же быть тогда с книгой замечательного петербургского журналиста Константина Крикунова (1963–2010) «Ты», к которой вы написали послесловие? Ведь его тексты — журналистика высочайшей пробы, меж тем держатся они не на фактуре, а именно на порядке слов... Как сказал о нём критик, «необыкновенно умеет человек так расставить слова, сочленить и повернуть, чтобы в них вошел голос и остался насовсем». Эти тексты были написаны на потребу дня, а книга будет жить долго, полагаю…
— Я тоже очень высоко ценю эту книгу, но не думаю, что вы правы. Просто мы всё ещё ощущаем контекст, к тому же речь о нашем друге, мы до сих пор находимся под обаянием его личности.
— Ваши романы «Моги и их могущества» и «Дезертиры с острова сокровищ» — это шаги в сторону от вашей магистральной дороги или всё же этапы большого пути?
— Эти книги написаны не для того, чтобы рассказать истории, а — высказать мысли. Существуют идеи, которые носят настолько противоречивый характер, что требуют персонажей. Не то чтобы я боялся высказанного мною и прятался за персонажа, но сама мысль иногда не может быть высказана в линейном дискурсе, и правило единства точки зрения здесь не работает. Я не только не исключаю для себя подобные опыты в дальнейшем, но и надеюсь, что продолжу работать в этих формах. Вообще, мне кажется, подобный способ изложения должен вскоре сменить академический способ изложения, который становится всё более и более невменяемым, превращается в бессмысленный набор ссылок.
— Мне кажется, академическая среда должна относиться к вам настороженно.
— Часто в этой среде говорят: не надо агона, агоры, майдана, давайте лучше разбираться в различиях натурфилософских систем Фихте и Шеллинга, это настоящее занятие для философов. Как правило, такое говорится от лукавого, просто от отсутствия множественности валют мышления. Дескать, про здесь и сейчас я не хочу, зато все могу рассказать про переводы Фомы Аквинского на немецкий и французский. Но люди забывают, что сам Фома был в своё время бойцом. Вообще академический дискурс в той же степени, что и остальные, может быть подвержен пошлости, скуке, косноязычию.
— Философское комьюнити в России вообще существует?
— Есть несколько концентрических кругов. Если философия будет изгнана отовсюду, она найдёт убежище в академических кругах. Некоторые пытаются вырваться из этого круга — особенно по весне, когда птички поют и всё вокруг зеленеет. В истории бывали периоды, когда философия выходила на улицы и становилась для социума значимой необычайно. Видели похороны Сартра? Гигантская площадь, полностью заполненная народом. Статьи Маркса в «Рейнской газете» обсуждали бюргеры в пивных. И не одному Марксу так везло — обсуждали и Прудона, и Фейербаха. А уже через двадцать лет неокантианство развивалось в очень узком кругу.
— Миссию свою ощущаете? Дескать, есть какие-то вещи, которые могу отрефлексировать и сформулировать только я, кто же, если не?
— Такой валюты мышления у меня нет, я не формулирую задачи в таком виде. Опасность подобной позиции состоит во внутренней цензуре. Когда ты придумываешь себе миссию, то начинаешь сеять «разумное, доброе, вечное» и впадаешь в манию величия, думаешь: как бы не смутить одного из малых сих. Меж тем заповедь всякого настоящего философа — никогда не бойся смутить одного из малых сих.
— Любимые вами спортивные журналисты спросили Майкла Джордана на пике его карьеры, при каких условиях он готов оставить баскетбол. Тот ответил: «Миллиард долларов, и я бы ещё подумал». Что можно предложить вам, чтобы вы прекратили исследовать первопринципы бытия и именовать людей, события, явления?
— В какой-то момент мне бы показалось, что сумма меня вполне устраивает. Но, видите ли, Сергей…
— Как в том анекдоте про Маркса: бороду-то сбрею, а умище куда девать?
— Да, примерно так, при всей вашей иронии. Деньги-то я, предположим, возьму, но что же мне делать с аналитическим круговоротом, который все равно не дает покоя? Так что, скорее всего, я бы обманул и себя, и Мефистофеля.