...И медленно, пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна.
И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука...
"Незнакомка", А. Блок
Александр Блок не был близким приятелем Горького. Да и что общего могут иметь пролетарский писатель-реалист и поэт-символист? В воспоминаниях о Блоке, Горький отводит ему мало места – всего несколько страниц. Но зато каких. Они встречались несколько раз, беседовали на тему устройства бытия, но каждый раз между ними вставало непонимание. Они были художниками разных стилей, разных стихий. Следовательно, придерживались разных идей и концепций.
Макс Горький подробно описывает их беседу, когда они выходят из издательства «Всемирная литература». Блок спрашивает его мнения по поводу статьи «Крушения гуманизма», с которой выступал поэт.
Несколько дней назад он читал на эту тему нечто вроде доклада, маленькую статью. … Блок, читая, напоминал ребенка сказки, заблудившегося в лесу: он чувствует приближение чудовищ из тьмы и лепечет встречу им какие-то заклинания, ожидая, что это испугает их. … В прозе он не так гибок и талантлив, как в стихах, но – это человек, чувствующий очень глубоко и разрушительно. В общем: человек «декаданса».
… Некоторые мысли доклада показались мне недостаточно продуманными, например: «цивилизовать массу и невозможно и не нужно. «Открытия уступают место изобретениям».
… Говорить же о невозможности и ненужности цивилизации для русского народа – это, очевидно, «скифство», — и это я понимаю как уступку органической антигосударственности русской массы. И зачем Блоку «скифство»?
… Говорить с ним – трудно: мне кажется, что он презирает всех, кому чужд и непонятен его мир, а мне этот мир – непонятен. В последнее время я дважды в неделю сижу с ним рядом на редакционных собраниях «Всемирной литературы» и нередко спорю, говоря о несовершенствах переводов с точки зрения духа русского языка. Это – не сближает.
… Зашли в летний сад, сели на скамью. Глаза Блока почти безумны. По блеску их, по дрожи его холодного, но измученного лица, я видел, что он жадно хочет говорить, спрашивать. Растирая ногою солнечный узор на земле, он упрекнул меня:
— Вы прячетесь. Прячете ваши мысли о духе, об истине. Зачем?
И, раньше чем я успел ответить, он заговорил о русской интеллигенции надоевшими словами осуждения, эти слова особенно неуместны теперь, после революции. Я сказал ему, что, по моему мнению, отрицательное отношение к русской интеллигенции есть именно чисто «интеллигентское» отношение. Его не мог выработать ни мужик, знающий интеллигента только в лице самоотверженного земского врача или преподобного сельского учителя; его не мог выработать рабочий, обязанный интеллигенту своим политическим воспитанием.
Но Блок ему противопоставляет:
— Вызвав из тьмы дух разрушения, нечестно говорить: это сделано не нами, а вот теми. Большевизм – неизбежный вывод всей работы интеллигенции на кафедрах, в редакции, в подполье…
А вот Горький делает тонкий намек о слабостях известного поэта:
С ним ласково поздоровалась миловидная дама, он отнесся к ней сухо, почти пренебрежительно, она отошла, смущенно улыбаясь. Глядя ей, на маленькие, неуверенно шагавшие ноги, Блок спросил:
— Что думаете вы о бессмертии, о возможности бессмертия?
На это Горький привел ему теорию Ламеннэ: комбинации материи повторяются в бесконечности времени бесконечное количество раз.
С этой точки зрения возможно, что через несколько миллионов лет, в хмурый вечер петербургской весны, блок и Горький снова будут говорить о бессмертии, сидя на скамье, в Летнем саду…
Понятное дело, что поэт декаданса не мог поверить, что пролетарский писатель, поддержавший революцию, может придерживаться подобной концепции, то есть – быть настолько разносторонним. К нему вполне могла прийти естественная мысль: «а не стебется ли Горький надо мной?».
Он спросил:
— Вы это серьезно?
— У меня нет причин считать взгляд Ламеннэ менее серьезным, чем все иные взгляды на этот вопрос.
После этого Горький предлагает ему заумную теорию, в которой психическая энергия освободится от «мертвой материи» и превратит весь мир в чистую психику.
… Я разрешаю себе думать, что когда-то вся «материя», поглощенная человеком, претворится мозгом его в единую энергию – психическую. Она в себе самой найдет гармонию и замрет в самосозерцании – в созерцании скрытых в ней, безгранично разнообразных творческих возможностей.
— Мрачная фантазия, — сказал Блок и усмехнулся. — Приятно вспомнить, что закон сохранения вещества против нее. … Дело — проще; дело в том, что мы стали слишком умны для того, чтоб верить в бога, и недостаточно сильны, чтоб верить только в себя. Как опора жизни и веры, существуют только бог и я.
Потом поэт «неожиданно встал, протянул руку и ушел к трамваю».
Горький и Блок расстались непонятыми друг для друга. Горький думал о том, как после революции преобразовать и "цивилизовать" жизнь русского народа. Блок же боялся этого народа и считал гуманизм, сам по себе мозг «опухолью, как зоб…» — ненужными.
Но происходит сцена, которая примиряет Горького с Блоком, по крайней мере, Горький после этого начинает его понимать и глубоко уважать.
Он сидит в ресторане «Пекарь» и некая «барышня с Невского» рассказывает ему про Блока. Все мы знаем, как трепетно русские писатели относились к проституткам. В царской России проституция была узаконенной. В интернете полно всякой "мутной" и не проверенной информации о том, как обстояло дело в первые годы после революции. Вполне возможно, что проституция сохранялась или же ушла в подполье.
Так что, под этой «барышней с Невского», Горький, я думаю, подразумевает проститутку. Более того, мне кажется, что Горький и Блок навряд ли пользовались потрепанными дамами из «домов терпимости», а скорее всего снимали на улицах и в кафе проституток-индивидуалок. Эти девицы были рангом повыше, но слава и какие-то деньги, приобретенные Горьким и Блоком к тому времени, позволяли им снимать вполне «миловидных» хорошеньких пташек Невского проспекта.
Рассказ «барышни»:
… На углу Итальянской меня пригласил прилично одетый, красивый такой, очень гордое лицо, я даже подумала: иностранец.
Потом они отправляются в «комнаты для свиданий».
… Пришли, я попросила чаю; позвонил он, а слуга – не идет, тогда он сам пошел в коридор, а я так, знаете, устала, озябла и уснула, сидя на диване. … «Ах, извините, говорю, я сейчас разденусь».
А он улыбнулся вежливо и отвечает: «Не надо, не беспокойтесь». Пересел ко мне на диван, посадил меня на колени и говорит, гладя волосы: «Ну, подремлите еще». И – представьте ж себе – я опять заснула, -- скандал! Он так нежно покачивает меня и так уютно с ним, открою глаза, улыбнусь, и он улыбнется. Кажется, я даже не спала, когда он встряхнул меня осторожно и сказал: «Ну, прощайте, мне надо идти». И кладет на стол 25 рублей… А он засмеялся тихонько, пожал мне руку и – даже поцеловал. Ушел, а когда я уходила, слуга говорит: «Знаешь, кто с тобой был? Блок, поэт – смотри». И показал мне портрет в журнале…
А теперь мощнейший хук от Горького, мелкая поверхностная деталь, но чертовски глубокая. При воспоминании о той ночи с Блоком:
… На ее курносом, задорном лице, в плутоватых глазах бездомной собачонки мелькнуло отражение сердечной боли и печали…
«Барышня» переживает по поводу того, что так облажалась с известным русским поэтом, лицо которого мелькает на страницах литературных журналов! К тому же, она переживает, что теперь Блок навряд ли пригласит ее еще раз. Но главная печаль – какая могла получиться красивая и пафосная история для подружек - богемных проституток - о том, как она кувыркалась с известным поэтом!
А это уже Горький:
… Отдал барышне все деньги, какие были со мной, и с того часа почувствовал Блока очень понятным и близким…
