Ездить в деревню на летние каникулы мне нравилось гораздо больше, чем на зимние. Имея в перспективе холодный горшок и сугробы по меньшей мере в два раза выше меня, я бы с удовольствием осталась дома, если бы меня спросили. Но никто меня не спрашивал, а я, по правде, не очень-то задумывалась о трудностях, пока мы не оказались в поезде, который едва-едва отапливался. Какое-то подобие тепла только под первыми лавками.
Русские зимы уже давно стали притчей во языцех, но лично мне впервые довелось испробовать их суровую плетку на своей шкуре.
Я существо тепличное, мерзлявое, купаясь летом в пруду, у меня вмиг синеют губы, и я становлюсь ничуть не краше дочери водяного.
Раздербанив рюкзак, я сижу закутанная, как куколка бабочки, а папа растирает мои окоченевшие ноги. В вагоне кроме нас: сестры, отца, бабушки и, собственно, меня, ехал мужик.
Он лежал на соседней скамье и самым бессовестным образом дрых. От него к нам перекатывалась пустая бутылка водки, в воздух подымались алкогольные пары.
Бабушка, не терпящая пьяниц, затеяла с ним светский разговор:
— Вот напился, черт, дышать не чем!
— Отстань, дай поспать, — капризно отвечает мужик.
— Небось к жене едет, подарочек, — не унималась бабушка.
— И еду, еду! — возопил мужик. — Что пристала, вот подарочки везу, продукты, все как заказывали. Оставь меня, старая, в покое.
— Ну и где же они твои продукты и подарки? — ехидно говорит бабка, потому как окромя мужика по соседству ровным счетом ничего наблюдается.
Мужик, все еще не открывая глаз, хлопает себя по карманам, шарит по всему телу и… ничего не находит.
— Так я и думала, — победоносно заявляет бабка. — Пропил, окаянный.
В это время поезд дергается и останавливается, двери открываются и холод принимается кусать меня за пятки.
Мужик, мучительно стеная, продирает глаза.
— Не пропил, а потерял, — на его лице воцарилась мировая скорбь. Когда поезд трогается, он лбом целует окно.
— Тоже самое, -язвительно отвечает бабка. Впрочем, чувствуется, что ее боевой запал уже угас. Посмотрев на медленно ползущие за окном березки, бабка, сжалившись, спрашивает:
— Да Углича едешь?
— Нет, — говорит мужик и называет станцию, которую мы только что благополучно миновали.
— Бедовая твоя голова, родных мест не признал! — запричитала бабка.
Мужик привстает: рожа горит, шапка на ухо съехала, начинает сикось-накись застегивать пуговицы. Потом обессиленно падает, хочет сплюнуть, но, покосившись на соседку, не решается.
Бабушка вскакивает с места:
— Пошли, помогу тебя спрыгнуть с поезда, смотри, как тащимся. Сергей, идем, нужно выручать человека из беды, — говорит она отцу и что-то вынимает из пакета.
— Да, нет, — вешает нос мужик. — И продукты не купил. В городе поболтаюсь, а с ночным обратным, коль брат выручит на билет.
— А жена тебя, как дура набитая, ждать будет, нет уж, — говорит бабушка, хватает мужика за шиворот, как котенка, и командует:
— Сергей, идем.
Отец выкидывает мужика из поезда, тот носом пропахивает борозду в снегу. Бабушка размахивается и попадает мужику батоном свежего хлеба по голове:
— Передай благоверной привет от Марии Андреевны. Коль ты ей надоешь, пущай в гости приезжает, деревня *ицы, дом 7.
Двери смыкаются, вагон вновь обретает герметичность. Я уже успевшая позабыть о том, что змерзла як цуцик, вновь начинаю выстукивать зубами «ой мороз, мороз».