"Зелёный змий"
Алексей Егорыч испытывал небывалый душевный подъём. Это было то состояние, когда хотелось обнять весь мир, хотелось поделиться своим счастьем даже с малой птахой, что ковырялась за окном, выискивая съестное в полу сопревшем заборе. Остро захотелось выпить. Кинулся к буфету, достал запечатанную бутылку, повертел в нерешительности в дрожащих руках, вздохнул и спрятал назад.
Сегодня «письмоноска» Таиска принесла телеграмму от сына. Эка невидаль, скажете вы. Редко ль в наши времена дети, уехав в город в поисках лучшей доли, забывают о престарелых родителях, в лучшем случае, раз в год навещая стариков, да и то не столько из вежливости, сколько из желания пополнить запасы деревенскими разносолами.
В разрыве был виноват сам Егорыч. Вернее, его близкий друг - «зелёный змий». Покойная жена Авдотья не раз попрекала: «Руки у тебя, Алёшка, золотые, да глотка дырявая!» Скольких мастеровитых мужиков сгубили магарычи!
Красивая ему жена досталась, многие заглядывались да прихваливали, и жгла Алёшку дурная ревность и ничего он поделать с нею не мог, только играл желваками да наливал стакан пополнее. А когда стал Егорыч, смирный в общем-то мужичонка, поколачивать супругу и подросшего уже единственного сына Андрейку, собрала Авдотья нехитрые пожитки и ушла к престарелым родителям. Бросал пить Лексей Егорыч регулярно, уговаривал вернуться семью. Соглашалась супруга, возвращалась дважды, да оба раза не больше полугода выдерживал муженёк. Когда в очередной раз завершали с самодеятельной бригадой большую шабашку – дом ли кому сложить, сарай ли поправить, крышу ли перекрыть - заканчивалось это неизменной и неизбежной обмывкой. Неделями куролесили шабаи – деньжата-то водились.
А мальчонка к отцу тянулся. Вне сезона строительных работ был Егорыч азартным охотником, и Андрейку заразил. Да можно ли этим заразить?! Родиться охотником надо. А у Андрюшки глазёнки горели. И схватывал всё на лету. И прощал батяньке многое за возможность побродить с ружьём. Сбегал, несмотря на запреты матери, к «алакшине проклятому», выуживал того из пьяной компании, вёл домой, подставляя хиленькое плечико…
Вырос Андрей Алексеевич, взматерел, осел в городе, однако навещал овдовевшего отца регулярно. Но три года тому, в последний Андреев приезд, опять дыхнул смрадно «змей зелёный» и пережёг тонкую ниточку сыновьей привязанности. Грязно оскорбил тогда Егорыч память жены своей, а Андрею – матери. Столь грязно, что поднял руку на родителя вскипевший сын и уехал в ночь. Три года ни весточки, а теперь вот телеграмма: «Встречай, батя. Приеду на недельку. На охоту сходим.»
Ожидал гостя Егорыч, а всё ж вздрогнул, когда мелодичный сигнал у ворот заставил залиться выжловку Флейту. Приминая неглубокий снежок, легковушка тихо вплыла во двор. Андрей вышел из машины, несколько настороженно приблизился к отцу, пожал руку, немного замявшись, обнял. Потом вернулся к машине, открыл заднюю дверь. Опираясь на поданную Андреем руку, из салона выбралась миловидная женщина.
- Алёна, жена моя, - влюблённо глядя на неё, представил гостью сын. – Вот, бать, наследника ждём. Привёз чистым воздухом подышать.
Егорыч даже отшатнулся – настолько разительно похожей на Авдотью в молодости показалась ему невестка. И станом, и глазами, и даже родинкой на щеке. Да и голос глубокий, грудной.
- Чё ж мы в воротах стоим, проходите в хату, - засуетился хозяин. – Я с утра на речку сбегал, ушицы сгандобил. Аж сладка-а-я!
- И сто грамм влил? – глядя исподлобья, спросил Андрей.
- Как полагается.
- А в себя?
- Упаси Христос! Уж почти год, как терплю.
- Гляди мне… - полушутя-полусерьёзно пригрозил сын.
Вошли в хату.
- Уютно у вас, - прощебетала Алёна.
На немой вопрос Андрея Егорыч похвастался:
- Соседка Сурчиха ходит прибирает, стряпается, обстирывает.
- За так?
- Да я ей кой-когда то заборчик поправлю, то ишо чем пособлю по хозяйству. Ну, располагайтесь в большой хате, я тут, в прихожке, бедую. И давайте к столу.
Алёна кинулась помогать. Выходило всё у неё ловко, как некогда у покойной Авдотьи. Защемило что-то в душе у Егорыча, и он осторожно спросил у сына:
- Может по маленькой? За встречу…- и осёкся, перехватив грозный взгляд Андрея.
Поужинали. Невестка взялась за уборку, а мужчины вышли на крыльцо покурить.
- Куда завтра пойдём, бать?
- Давай Лиман пробомбим. Флейта до лис дюже охоча, на раз-два выгоняет из камыша. А переходы лисьи уж сколько лет не меняются.
- Ну, давай. Как раз недалеко, а то я Алёнку не хочу надолго одну оставлять, мало ли…
- На матерю твою дюже похожа.
- Да что-то есть… За могилкой ухаживаешь?
- А как же?! Виноват я, Андрюша, перед нею… перед вами.
- Водка виновата.
- И то так. Ну, значит, на Лиман завтеря.
- На Лиман.
На том и порешили.
Утром Егорыч тихонько поскрёбся в комнату молодых:
- Охо-отник, пора…
Андрей рывком выскочил из объятий пуховой перины. Чмокнул в щёку заворочавшуюся жену:
- Зорюй, мы к обеду вернёмся.
- Ух, батя, и спится в деревне сладко.
- Отоспишьси ишо. Ноня надо пораньше – вона глянь, пороша какая и потеплело. Самая погода собачке работать.
Лиманом называли заболотившуюся и заросшую камышом и тальником прилегающую к речке низину гектара в четыре на краю хутора. Зимой, когда вставал лёд, казалось, лисы со всей округи избирали Лиман отправной точкой для набегов на домашнюю живность. Места для охоты на рыжих лучше и не придумаешь. Правда, при условии наличия хотя бы одной путёвой гончей и знании трёх-четырёх верных мест, откуда лисы выскакивали из камыша, улепётывая от преследования.
Флейта без всяких прелюдий затрещала в камышах, выискивая свежий след, и уже минуты через три отдала голос.
- Перебеги к старому горловскому поместью, там на гребельке у сада переход лисий, а я на кладке стану, чтобы в Тришкин яр не ушла – у них нори там.
