Начался Великий пост. Максим Петрович в первые четыре дня, пока читался канон св. Андрея Критского, старался попасть в церковь. Там, стоя с зажженной свечой и крестясь на всякий призыв дьякона: «Помилуй мя, Боже, помилуй мя…» он чувствовал одновременно и тяжесть, и умиление. Порой неслышным внутренним ветерком налетали мысли: «Какой тяжелый и странный год выдался…. Какая-то сплошная борьба…. Все борются со всеми…. Народ борется за выживание…. Учителя борются за жизнь…. Борются с начальством, с учениками, друг с другом…. Кусают друг друга…. Какая-то постоянная борьба…. Прям, сага какая-то…. Учительская сага….»
Но вот священник опускается на колени перед алтарем и произносит покаянную молитву св. Ефрема Сирина. Вслед на ним опускаются на колени и все молящиеся…. Максим Петрович, приложив лоб к холодному полу, чувствовал, как в его мозгу, словно отраженные от мраморных плит повторяются слова священника и «двоятся», перемешиваясь с его собственными мыслями:
«Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празнословия не даждь ми…»
«Праздности, уныния, любоначалия, празднословия…. Но ведь это все и есть во мне!.. Праздность – от бессилия…. И часто от уныния, когда руки опускаются, и ничего делать уже не хочется…. Вот как сейчас… Любоначалие…. И это есть…. Боишься сказать правду…. Василий не боится…. Кстати, где он? Что-то на этой неделе его еще не видел…. Празднословие…. И это есть… Сколько болтовни – и в школе и дома…. Особенно дома…. С Миленой моей… Вот уж у кого празднословие – река целая!.. Стоп!.. Опять стрелки на других – о себе думай…»
«Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве даруй ми, рабу твоему…»
«Ох, целомудрие…. А сколько разврата вокруг!.. Василий читает свою поэму, и никто уже даже не ужасается…. Как мы опустились!.. Россия, ты где?.. Или ты уже захлебнулась в этой грязи?.. Смиренномудрие, терпение… Не хватает… Точно не хватает… Господи, иногда держишься уже из последних сил!.. Ученики некоторые – это что-то…. Как специально – для тренировки терпения… Любви?.. Да, мало ее, мало, очень мало, почти нет!.. И вокруг нет… И дома… Дома – ужас!.. Что стало с моей Миленкой?.. Осатанела совсем со своей мастерской… Мою любимую березу, мою Мечту!.. Как посмела?.. Ох, опять, я на других…. Прости, меня, Господи!..»
«Ей, Господи Царю, даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков…»
«Вот-вот, это точно про меня!.. Я только и знаю, что осуждаю других, а себя не вижу… И боюсь посмотреть…. Присутствую на прочистках Василия, а сам-то в сторонке…. Благо, что день рождения летом?.. Попросил бы, так сказать, вне расписания… Так нет же – боишься внутри…. Вдруг скажут что-нибудь, что не очухаешься потом…. Ох, трусишка… Не трусишка – свинья трусливая…. Грязная трусливая свинья – вот тебе определение…
«Аминь»
«Аминь» - повторил про себя Максим Петрович и тяжело приподнялся. Рядом все не могла встать какая-то старушка, закутанная потертым пуховым платком, пух на котором во многих местах свалялся в бесформенные серые катышки. Петрович помог ей приподняться, и, взглянув в лицо, поразился с ее вида. Красные воспаленные глаза между морщинистыми складками кожи были полны слез. Они не совсем «стояли», как недавно у Василия, а стекали, только не вниз, а по горизонтальным складкам этих же морщинок.
- Спасибо, касатик, спасибо, милок!.. – сказала та дребезжащим слезным голосом.
«Бабка – и та плачет о грехах своих…. А ты?!.. А какие у нее грехи?.. Прошлые должно быть – какие могут быть сейчас – отгрешила свое…. А ты?!.. Ты отплакал свои прошлые грехи так, как она?.. Слезами… Кровавыми слезами надо бы?..»
Максим Петрович неприятно поразился сам своим же мыслям. Как будто это даже не его мысли, а кто-то их мимолетно бросил в его мозги. «Кровавые слезы» особенно впечатлили его.
Он собирался зайти в храм и в четверг, когда будет полностью вычитываться покаянный канон св. Андрея Критского, но не получилось…
Ему пришлось замещать в 10-м классе заболевшую «историцу» Сойкину. Та была еще одним историком, и они вели предмет, чередуясь в основном через параллель. У Сойкиной был свой кабинет в другом крыле школы – старом здании, куда Петрович и отправился без особого желания и даже с легким предчувствием чего-то «нехорошего».
Предчувствия его не обманули – уже на первом из сдвоенных уроков начались проблемы с Гулей. Та, обосновавшись на «камчатке», время от времени пускала саркастические замечания по поводу содержания того, о чем говорилось на уроке.
Поскольку обзорным блоком изучалась культура древней Руси, Петрович, сделав общее введение, решил более подробно остановиться на агиографии – житиях русских святых. На первом уроке он «обзорно» коснулся житий св. Ольги и св. Владимира, св. Бориса и Глеба, св. Александра Невского, св. Дмитрия Донского и св. Сергия Радонежского.
А на втором уроке решил подробно остановиться на житие св. Петра и Февронии Муромских. Почти не отдавая себе отчета в этом, но где-то в глубине души он хотел «подстроиться» к теме открытого урока – классного часа, который давал в этом классе Василий. Только рассмотреть «брачную тему» - с положительной стороны, с православной точки зрения святости и благочестия семейных уз и семьи как «малой церкви». Как бы солидаризуясь с Галкой, упрекавшей Василия за пренебрежение «святостью семьи».
Повествуя о том, как «зарождалось чувство» между князем и простой крестьянкой, излечивающей его от таинственной болезни, Максим Петрович тоже уже чувствовал «зарождающееся» вдохновение.., как был срезан очередным выпадом Гули – дескать, «князек, подгулял - видимо, что-то типа сифилиса…» Максим Петрович почувствовал страшное внутреннее раздражение – все-таки открытое «ерничество над святостью» могло даже его, «мягкого и доброго человека», как он сам определял себя, вывести из терпения.
Едва сдержавшись, он разворошил себе брови и продолжил рассказ. Но уже не мог отделаться от напряжения по поводу Гули. Она все время была как бы в центре фокуса его внимания, и он мучительно ожидал повторения «чего-то подобного».
А ту просто откровенно рассмешило продолжение повествования…
Когда св. Феврония плыла с женатым купцом в лодке, и тот воспылал к ней «страстью», святая зачерпнула воды с одного борта лодки и дала ему попробовать, потом с другого и, получив отрицательный ответ на наличие разницы, сказала, что вот так «одинаково и женское естество», и что тому стоит довольствоваться своей законной женой…
- Да женское одинаково, а вот мужское нет…. Бывает большой, а бывает такой, что и посмотреть не на что…
И засмеялась своим скрипучим «ведьминым» смехом вместе с большей половиной класса. Часть девочек только потупили глаза. Сабадаш Сашка напряглась так, что казалась окаменевшей. А Спанчев Борька, хоть и опустил лицо вниз, но весь трясся от едва сдерживаемого хохота.
Максим Петрович молча прошелся от одной стены до другой, перебарывая новую волну уже не раздражения, а самого настоящего гнева. От срыва удержало его, пожалуй, только то, что он сам испугался своей же вспышке…. «Ведь это же ребенок!.. Это же еще ученица!..» - как молотком вбил он себе пару этих мыслей куда-то в глубину захлестнутого гневными эмоциями мозга…. И удержался. Внезапно промелькнула мысль, что лучше прекратить дальнейший рассказ, что ничего хорошего уже не будет – никто ничего не воспримет в такой атмосфере…. Мысль промелькнула – и ушла. И он продолжил.
И вскоре действительно наступил срыв. Петрович уже заканчивал рассказ о похоронах св. Петра и Февронии в «разных гробах», как раз за разом они оказывались в одном гробу, пока их и не решили там «оставить навсегда».
- Это ж надо!.. Он и в гробу ее трахал!.. Да так, что она к нему из своего сбегала!..
Максим Петрович остановился и побледнел. Он стоял у доски почти в самом центре свободного пространства перед партами, не в силах побороть ужасную волну гнева, которая почти моментально захлестнула его. Какое-то время он даже покачивался на месте, словно балансируя над какой-то невидимой пропастью…. И вдруг прорвался:
- Цыплакова, пошла вон!..
Голос Максима Петровича походил на шипение струи воздуха, вырывающейся из разорванной шины. В классе мгновенно возникла полная тишина, так что стала слышно отклеившуюся полоску пластика, трепетавшую и слегка постукивающую в открытой оконной фрамуге…
Это жуткое молчание длилось уже десяток секунд. На Петровича было страшно взглянуть. С растрепанной бородой и бровями, с выпученными глазами он замер, уставившись прямо в лицо Гули…
- Что-то Борька язык себе кой-куда засунул… - вдруг сказала та без всякого смеха, а как будто наблюдая за преобразившимся Петровичем. Тот медленно открыл рот и так же медленно прохрипел:
- Пошла вон, я тебе сказал!..
На этот раз его голос колебался с почти отчаянной угрозой…
- Во – прорезался!..
В этот момент Петрович сорвался с места и, почти не отдавая себе отчета в том, что он делает, бросился к Гуле, схватил ее за руку и потащил вон. При этом, таща ее из класса, он еще и дергал эту руку то в одну, то в другую сторону, словно хотел порвать Гулю на части…
Уже в дверях она хотела зацепиться за ручку, но Петрович дернул Гулю так, что она, ударившись плечом в боковой косяк, была буквально «выдрана» Петровичем наружу.
- Да, ты ох…л что ли?!..
- Сучка!..
И, не сдержавшись от новой яростной вспышки гнева, Максим Петрович ударил с размаха Гулю по лицу раскрытой ладонью…
От удара ее полное лицо дернулось в сторону; на «ударной» стороне – левой щеке - сквозь бесчисленные веснушки почти мгновенно проступило розовое пятно, но «конечный результат» удара оказался непредсказуем.
Гуля захохотала!..
Захохотала сквозь слезы боли, выступившие из мелких «свинячих» глаз, захохотала трясясь всем своим «жирным» телом, захохотала на всю школу, заполняя пространство школьного коридора третьего этажа этим жутко-скрипучим «ведьминым гоготанием»…
И, видимо, только сейчас Петрович пришел в себя. Он отпустил сцепленную мертвой хваткой правую руку Гули и сделал движение обеими руками вверх, как будто хотел заткнуть себе уши…
На шум из соседнего кабинета выскочила Острожная. Она, будучи опытной «классухой», сразу и верно оценила ситуацию:
- Гуля, пойдем!..
И осторожно, полуобхватив Гулю сзади, стала отводить ее от Петровича. Тот продолжал стоять у дверей класса с приподнятыми вверх руками, как будто сдавался кому-то в плен. А Острожная, что-то нашептывая постепенно затихающей смехом Гуле, спустила ее на второй этаж и, завернув в учительскую, прямиком «доставила» в кабинет к Сирине Борисовне.
Через некоторое время она, вышла из кабинета, осторожно прикрыв за собой дверь и оставив Гулю «один на один» с Сириной для очередного сеанса «психотерапии».
Петрович, опустив, наконец, руки, вернулся в класс и сел за учительский стол. Класс следил за ним с напряженным вниманием. Он сложил руки в замок и уткнулся в них носом, время от времени тяжело и глубоко вдыхая и выдыхая, словно это ему давалось через силу. Посидев какое-то время, он собрался и снова пошел к двери.
- Максим Петрович, что вы?..
- Максим Петрович, мы здесь!..
Он только тогда услышал крики и понял, что не один, когда засунул ключ в дверь и стал закрывать кабинет. Виновато, но как-то измученно улыбаясь, Максим Петрович вернулся в класс и попросил всех покинуть кабинет. Какое-то время он оставался там с несколькими учениками-массовцами, и только когда все ученики ушли, он, напряженно настраивая свое внимание, осмотрелся кругом, захлопнул открытое окно, выключил свет, закрыл дверь и пошел к себе.
(продолжение следует... здесь)
начало романа - здесь