Лето 1942 года. Живописная деревенька под Воронежем. Четыре часа утра, солнце еще не встало, а небо уже начинает голубеть. Зато по огородам и дальше по лугу стелется густой туман. Бабушка (тогда ей было 27 лет) вышла подоить корову. Нужно было кормить детей, не семеро по лавкам, но шестеро, да... Мал-мала-меньше. А муж второй год на фронте, давно нет никаких вестей...
Вдруг показалось, что между картофельных гряд что-то (кто-то?) движется! И вот уже во дворе:
-Матка, ком, ком!
Сонных детей, старшей девять лет, младшей – годик, выдернули из теплых постелей и полусонных, раздетых, погнали к общей толпе, уже образовавшейся у последнего дома перед большаком.
Тетя Аня (тогда ей было 6 лет) спала с ботинками в руках, не могла расстаться с обновкой, так нравились. Она их и нюхала, и гладила, а когда никто не смотрел, даже полизала, попробовала на вкус. Вот и вышло, что единственная из всех оказалась в обуви.
Так произошло, что одна половина села было взята фашистами (в этой половине оказалась бабушка с детьми), а вторая – советскими войсками. Мирных жителей – в основном это были женщины и малые дети — гнали в сторону Воронежа. Хотя для всех уже было очевидно, что вот-вот грянет бой, от Ельца шли наши, бабушка решила вернуться домой за детскими вещами. Вечером, оставив малышей в окопе, она сумела выскользнуть из-под проволоки. Где ползком, где бегом миновала два поста и не сразу поняла, что за ней неотлучно следовала Анна (тетя Аня и взрослая дня не могла прожить в разлуке с бабушкой, которая и последний вздох испустила на ее руках). А вот и дом виднеется в сумерках!
Но не суждено было перешагнуть родимый порог: фашистский патруль преградил дорогу, и бабушка с Аней оказались в специальном «отстойнике», огражденном колючей проволокой. Это был концентрационный лагерь для пленных. Крики, стоны, плач раздавались со всех сторон. Бабушка не отходила от ограждения, рискуя жизнью, пыталась объяснить фашистам: там остались дети, четыре девочки и мальчик, позвольте забрать, привести сюда, пожалуйста, пожаааалуйста!
Но – счастливый случай! – к вечеру из окопа пригнали еще партию, среди них были и дети.
Страшное танковое сражение, когда горели небо и земля, когда воздух разрывался на тысячу осколков, проходило совсем близко. Казалось, что бой никогда не кончится, будет продолжаться вечно. Когда все стихло на земле и в небе, то еще долго вздрагивало внутри, как будто где-то в сердце остались отзвуки взрывов.
Мама была смышленой и очень обаятельной малышкой двух с половиной лет. Уже не самая маленькая (самая – Маруся, Мурочка). Она хорошо помнит, как все время хотелось есть. А фашистские охранники как будто дразнили их: демонстративно ели на виду у голодных детей. Кто-то научил «просить броту», и крошечная Раечка, подняв глаза на чужого солдата, лепетала и протягивала ручонку:
- Дай броту. Дай!
... Маме сейчас почти семьдесят. Дай Бог ей доброго здоровья. Но она и сейчас вспоминает, как огромный детина то протянет кусочек хлеба, то отнимет. И так до тех пор, пока дитя не зайдется от плача.
Четыре месяца в концлагере, немцы готовили самых здоровых и выносливых для отправки в Германию. Но фронт снова подошел близко, оставшихся в живых отбили советские войска.
Великая Отечественная война – незаживающая рана нашей семьи. Оба моих деда пропали без вести (и до сих пор не известна их судьба), бабушка одна вырастила детей, четверо получили высшее образование, все прожили достойную жизнь. Бабушка умерла двадцать пять лет назад. Мне кажется, что она так и не научилась есть до сыта, такая была худенькая, столь малой крохой довольствовалась и все приберегала, что повкуснее, для нас, своих внуков (нас у нее – восемнадцать!).
А сама Лукерья Афанасьевна, с глазами синими, как незабудки, до конца дней своих ждала любимого мужа. И умирала с его именем на устах: «Родион! Родя...»