INTRO
Помимо описаний своей трудной и суровой жизни, у Горького есть еще много такого, что стоит рассказать. Великий русский писатель как-никак "варился" среди литераторов и общественных деятелей своей эпохи. Писатель много путешествовал по России и миру, много общался, пытался своими глазами уловить больше красок, больше впечатлений, больше мнений. Все что он видел, слышал, знал — и стало основой его творчества.
У любого большого писателя есть как бы два жизненных этапа. В первом, пока еще молод и любознателен, писатель собирает материал для своих будущих произведений. Во втором, если писателю улыбнулось счастье стать известным и заработать денег, он может позволить себе всерьез и надолго сесть за письменный стол, дабы извлечь то, что собиралось всю жизнь. Так идет работа с накопленным материалом.
"Литературные портреты" Горького — одна из подобных работ. Он пишет об известных людях, с которыми так или иначе сводила его судьба — с кем-то лишь эпизодически, с кем-то неоднократно. Но вполне выверено, своим "незамыленным" глазом художника, Горький набрасывает как внутренний, так и внешний портрет своих героев. А герои его в этом сборнике: Чехов, Толстой, Короленко, Блок, Ленин, Гарин-Михайловский, Савва Морозов и даже — Муссолини. Преподавателю русской литературы без этого сборника вообще никуда, ибо только Горький может так живо, так глубоко сказать о человеке, что у вас возникает ощущение, будто вы и сами общались с тем же Чеховым буквально вчера вечером.
АНТОН ЧЕХОВ
Вначале своего литературного очерка о Чехове, Горький описывает, как Антон Чехов ведет с ним беседу о нуждах и проблемах русских учителей. Потом уже, Горький неоднократно видит в гостях у писателя уездных учителей, которые вначале пытаются говорить с Чеховым "мудрено", но проникаясь простотой и добротой Чехова, отбрасывают умный и официальный тон, общаясь с ним просто и по-дружески.
Когда он (учитель) ушел, Антон Павлович посмотрел вслед ему, усмехнулся и сказал:
— Хороший парень. Недолго проучит...
— Почему?
— Затравят... прогонят...
Подумав, он добавил негромко и мягко:
— В России честный человек, — что-то вроде трубочиста, которым няньки пугают маленьких детей...
...Всю жизнь А. Чехов прожил на средства своей души, всегда он был самим собой, был внутренно свободен и никогда не считался с тем, что одни — ожидали от Антона Чехова, другие, более грубые, требовали...
...Красиво простой, он любил все простое, настоящее, искреннее, и у него была своеобразная манера опрощать людей...
А вот, что говорит Чехов, после напряженной дискуссии с молодым прокурором:
Проводив юношу, Антон Павлович угрюмо сказал:
— Вот такие прыщи на... сиденье правосудия — распоряжаются судьбой людей.
И, помолчав, добавил:
— Прокуроры очень любят удить рыбу. Особенно — ершей!
...Он обладал искусством всюду находить и оттенять пошлость, -- искусством, которое доступно только человеку высоких требований к жизни, которое создается лишь горячим желанием видеть людей простыми, красивыми, гармоничными. Пошлость всегда находила в нем жестокого и острого судью...
...Порою же казалось мне, что в его отношении к людям было чувство какой-то безнадежности, близкое к холодному, тихому отчаянию.
— Странное существо — русский человек! — сказал он однажды. — В нем, как в решете, ничего не задерживается. В юности он наполняет душу всем, что под руку попало, а после тридцати лет в нем остается какой-то серый хлам. Чтобы хорошо жить, по-человечески — надо же работать! Работать, с любовью, с верой. А у нас не умеют этого. Архитектор, выстроив два-три приличных дома, садится играть в карты, играет всю жизнь или же торчит за кулисами театра. Доктор, если он имеет практику, перестает следить за наукой, ничего кроме "Новостей терапии", не читает и в сорок лет серьезно убежден, что все болезни — простудного происхождения. Я не встречал ни одного чиновника, который хоть немножко понимал бы значение своей работы: обыкновенно он сидит в столице или губернском городе, сочиняет бумаги и посылает их в Змиев и Сморгонь для исполнения. А кого эти бумаги лишат свободы движения в Змиеве и Сморгони, - об этом чиновник думает так же мало, как атеист о мучениях ада. Сделав себе имя удачной защитой, адвокат уже перестает заботиться о защите правды, а защищает только право собственности, играет на скачках, ест устриц и изображает собой тонкого знатока всех искусств. Актер, сыгравши сносно две-три роли, уже не учит больше ролей, а надевает цилиндр и думает, что он гений. Вся Россия — страна каких-то жадных и ленивых людей: они ужасно много едят, пьют, любят спать днем и во сне храпят. Женятся они для порядка в доме, а любовниц заводят для престижа в обществе. Психология у них — собачья: бьют их — они тихонько повизгивают и прячутся по своим конурам, ласкают — они ложатся на спину, лапки кверху и виляют хвостиками...
Тоскливое и холодное презрение звучало в этих словах. Но, презирая, он сожалел, и когда, бывало, при нем ругнешь кого-нибудь, Антон Павлович сейчас же вступится:
— Ну, зачем вы? Он же старик, ему же семьдесят лет...
Или:
— Он же ведь еще молодой, это же по глупости...
И, когда он говорил так, — я не видел на его лице брезгливости.
...И в каждом из юмористических рассказов Антона Павловича я слышу тихий, глубокий вздох чистого, истинно человеческого сердца, безнадежный вздох сострадания к людям, которые не умеют уважать свое человеческое достоинство и, без сопротивления подчиняясь грубой силе, живут, как рабы, ни во что не верят, кроме необходимости каждый день хлебать возможно более жирные щи, и ничего не чувствуют, кроме страха, как бы кто-нибудь сильный и наглый не побил их...
...Его врагом была пошлость; он всю жизнь боролся с ней, ее он осмеивал и ее изображал бесстрастным, острым пером, умея найти плесень пошлости даже там, где с первого взгляда, казалось, все устроено очень хорошо, удобно, даже — с блеском... И пошлость за это отомстила ему скверненькой выходкой, положив его труп — труп поэта — в вагон для перевозки "устриц". Грязно-зеленое пятно этого вагона кажется мне именно огромной, торжествующей улыбкой пошлости над уставшим врагом, а бесчисленные "воспоминания" уличных газет - лицемерной грустью, за которой я чувствую холодное, пахучее дыхание все той же пошлости, втайне довольной смертью врага своего.