Про Льва Толстого говорили:
он прожил долгую жизнь
и застал трех императоров.
А каково это,
застать три страны?
Владлена,
ровесница века,
как человек
из загадки Сфинкса,
утром ходила
на четырех ногах
по Империи,
днем – на двух,
по Союзу,
а вечером,
ближе к ночи,
на трех –
по Федерации.
Утро она помнила
плохо:
была совсем малышкой,
когда все закружилось.
День был самым счастливым:
она настолько верила
в его яркое,
красное
солнце,
что поменяла имя.
Была Еленой,
а стала Владленой.
В этом отречении,
в этой смене имени –
вся Россия.
Мы отрицаем себя,
оставаясь собою.
Мы не можем
расстаться мирно,
нам нужно,
уходя,
хлопнуть дверью,
чтоб вздрогнули стены.
Мы сжигаем альбомы,
ретушируем фотографии
и глотаем слезы,
пытаясь
выдать улыбку.
Выходит плохо:
нужных мышц на лице
не хватает.
Быть бедным
среди бедняков –
вот высшая справедливость.
Когда наступает осень,
богаты только деревья.
Серое небо
и люди в серой одежде
сливаются,
как море с небом
на горизонте.
Не избежать нам
Советского братства,
пришедшего вместо
имперского рабства.
Не избежать нам развала,
потому что мы
обожаем хлопать дверями.
Русский мир –
внутренняя империя,
половодье чувств,
пьяные пляски
под образами.
Глядя на Владлену
сегодня
молодыми глазами,
трудно поверить,
что когда-то
она носила
белые платья,
что ветер играл ее волосами,
а мужчины считали ее красивой
и вслед ей свистели.
Сегодня Владлена –
старуха
с сумкой-тележкой.
В тележке –
пакет с картошкой.
И сегодня
Владлена больше похожа
на этот мешок картошки,
чем на ту девушку
из прошлого,
которой уже
никогда
не будет.
Иногда годы
проходят
и мнут человека,
а иногда
человек стоит,
прямой, как стержень,
и годы сминаются
на его фоне,
как листы
из тетради,
рушатся страны,
сходятся континенты,
у белых женщин
появляются черные дети.
Такие люди –
столпы эпохи,
стволы деревьев,
а все прочие –
листья,
которых сдувает
ветер истории.
Владлена –
один из последних осколков
последней империи.
Для нее
страна, которой нет, -
единственная,
что существует.
Она не верит в ее гибель.
Для нее мало что изменилось.
Она живет воспоминаниями.
Она помнит
жаркие летние дни,
в которые так легко
поверить
в светлое будущее.
Воздух прозрачен,
и так легко дышится,
что хочется петь
и смеяться.
Она помнит
счастливые лица влюбленных,
которые сидели
на скамейках в парке.
Она помнит вкус мороженого
и лимонада,
и нет ничего слаще на свете.
Она помнит
танцы под открытым небом
и звонкий голос певицы.
Она помнит,
как встретила
будущего мужа.
Он был пожарным
и так в нее влюбился,
что повсюду
ходил за ней тенью.
Запомнил,
где она живет
и стоял под дверью
с цветами,
пока она не вышла
и не спустила его с лестницы –
сама не знала зачем.
Наверное, от испуга.
Она помнит,
как они поженились.
Каким смешным он был
в том нелепом костюме
на пару размеров больше.
И эти белые туфли.
Она помнит эти дни
особо:
как будто их снял фотограф
на черно-белую пленку.
Она помнит,
как рожала сына.
Удивительное было дело.
Ей все говорили:
ты старородящая,
тебе будет больно.
А ей не было больно.
Все прошло
так легко и быстро,
что она потом
над всеми смеялась:
зря, мол, пугали.
Она помнит,
как встречала
вернувшихся с победой солдат.
Она стояла на Тверской,
и сердце разрывалось от счастья.
Она плакала и кричала:
«Победа!»
Она гордилась своей страной
и этими седыми мальчишками,
которые шли, чеканя шаг,
и не могли сдержать улыбки.
Она помнит, как хоронили Сталина.
Вся страна
будто рухнула в бездну.
Она испытывала горечь,
как будто умер
ее родной дедушка,
и какую-то светлую печаль,
предчувствуя,
что все будет хорошо,
но точно не будет, как раньше.
Она не вспоминала плохое.
Много было плохого.
Муж, едва успев
обнять сына,
уехал на фронт
и уже не вернулся.
Сын пошел по наклонной
и спился,
а был ведь
такой хороший мальчик.
Внуки и правнуки
ждут ее смерти,
чтоб завладеть квартирой.
Что-то разладилось в теле,
пришлось пройти
через несколько операций.
В итоге врачи
по ошибке задели палец.
Он не болел,
просто так вышло.
Теперь он совсем неподвижен.
Подруги повымирали,
как динозавры.
И память –
вот все,
что осталось.
Спроси, сколько ей лет?
Она не ответит.
Она –
ровесница века,
а она думает,
что ей девятнадцать.
Жизнь обратилась
одним днем.
Ей кажется,
что она идет по Выставке,
то есть по ВДНХ,
пусть Выставки не было
во времена ее юности,
она в том самом
любимом платье
белого цвета,
на ногах –
легкие белые сандалии с застежкой.
Она идет мимо фонтанов,
вокруг никого,
а на душе
так легко.
Вокруг вырастают
величественные павильоны.
Солнце садится,
воздух насыщен влагой.
Все тонет в теплых
алых
закатных красках.
Это закат жизни,
закат мечты,
страны,
человека.
Но как он прекрасен!
Наверное, так выглядит
тот персональный рай,
что каждому уготован
в смерти.
Владлене –
счастливо брести
по Выставке опустевшей.
Зайдя в павильоны,
она увидит животных:
откормленных хрюшек,
печальных коров
и коней с волнистыми гривами.
С ними ей будет
не так одиноко.
Так ли уж плохо
вечность смотреть
на лошадь,
бегущую по полю
в лучах заката.
Когда старушка
в метро
наступает нам на ногу
и смотрит волком,
мы злимся
и цедим сквозь зубы
нецензурное слово.
Мы не думаем, что она –
ровесница века.
Не зря футуристы
кричали о том,
что надобно сбросить
Пушкина,
наше все,
с парохода современности.
Они считали,
что поступают
дерзко,
но поступали
традиционно.
Русь-тройка,
куда же ты мчишься?
Так восклицал Гоголь.
Россия как паровоз,
а ты в нем
(в ней) –
безбилетник.
Зазеваешься –
ссадят,
и состав
прогрохочет мимо.
Неужели однажды
и нас
выбросят за борт,
вышвырнут с поезда,
оставят в прошлом?
Горько думать
об этом.
Наша Россия –
элизиум теней,
как у Тютчева.
Не разобрать,
кто в ней тени.
Мы,
настоящее,
или они,
призраки прошлого?
Будущее,
наши дети,
еще не родилось
и, возможно,
никогда не родится.
Ладно, довольно
о грустном.
Пора о насущном.
Сколько еще
прожила бы Владлена,
если б ее
не прервали?