Все мы – герои книг,
что не увидят свет.
А если и увидят,
то будут не про нас.
Когда Хемингуэй
писал о Фицджеральде
и говорил, что Скотт
стеснялся своего размера,
было это правдой?
Или издевкой Хэма
над другом и врагом?
Кто прочитал
«Восходит солнце»,
знает правду.
Еще наш Тютчев написал:
«Мысль изреченная
есть ложь».
Какие мы
на самом деле,
если мы
все время
лжем себе?
И каково
героям романа,
что так и не увидел свет?
Спешу представить вам:
Романов
Рафаил,
учитель русского,
ему за тридцать лет.
Так звали моего героя.
Его я создал,
едва закончив школу.
Мы с другом
ехали в метро,
напротив – женщина
преклонных лет,
и явно не в себе.
Она кричала что-то
сквозь грохот.
И это что-то:
«Рафаил
Романов
Александрович».
Увидев в этом знак,
испек роман.
Что за роман
способен написать
парнишка в девятнадцать лет?
Бурлят гормоны,
хочется вниманья,
успехов нет
у милых дам.
В таком произведеньи
будет много
жестокости и секса.
Это факт.
Давайте вспомним
первые романы
Эллиса
и Мураками
(Рю, не Харуки).
История в романе
о Романове
проста и злободневна:
учитель школьный
вдруг
исчезает на неделю.
И за неделю
на его компе
вдруг
появляется семь файлов.
Семь текстов.
Как семь грехов.
Чревоугодие.
Праздность.
Прелюбодеянье.
Алчность.
Уныние.
Гнев.
Гордыня.
Каждый из текстов –
о чем-нибудь ужасном.
Там геи, маньяки,
насильники
и проститутки.
И дальше
в жизни Романова
начинают происходить события,
которые рифмуются
с этими текстами.
Наитие
подсказывает Романову:
он способен влиять
на окружающий мир
своими словами.
Кто он: человек, бог,
богочеловек,
человекобог
или сумасшедший?
Роман прочитали
человек пять
от силы.
И это к лучшему:
молодой автор
должен знать
свое место
и уметь отрекаться
от того,
что в юности сделал.
Но каково же
Рафаилу
Романову?
Каково быть героем
романа в столе?
В отличие от многих,
Романову удалось выбраться.
Тот, кто внимательно
прочитал
(если нет,
то еще прочитает)
мой роман
«Острова блаженных»,
помнит главу
под четвертым номером –
«Вечная женственность» –
про мальчика Лешу.
Леша, окрыленный любовью,
выбегает из школьного класса
и в коридоре сталкивается с учителем
Романовым Рафаилом Александровичем
и его возлюбленной Никой.
Я рад был той встрече.
А Романов?
Он до сих пор
на меня глядит с укоризной.
Он ждет, когда я
возьму себя в руки
и напишу все по новой,
чтоб потом на заднике книги
я указал
(а кто же еще,
как вам кажется,
синопсис сочиняет?):
«А. Кондратьев работал над этим романом
лет тридцать».
И получилось у А. Кондратьева
300 страниц.
Десяток страничек за год –
отличная скорость.
Ей позавидует даже
Джордж Р.Р. Мартин.
Но хватит об этом.
Что делает в этом вагоне,
то есть в этой поэме,
Романов?
Он едет.
Хороший ответ!
В стиле моего президента.
А что там с подлодкой?
Она утонула.
Так и Романов.
Он едет на смерть.
Потому что в конце
все умрут.
Между нами –
я не люблю ворошить прошлое.
У меня в столе уже пять романов.
Ну как, романов…
Громкое слово!
Так, пять набросков.
Они все мертвы.
Они как сухие деревья.
Стоят, ты их видишь,
но больше их нет.
Это призраки,
скелеты,
китовий остов,
как у Звягинцева
в «Левиафане».
Я с этим смирился –
с их смертью.
Они никогда не увидят свет.
Никто их не прочитает.
Таков удел словотворца
(словородца,
как одна поэтесса сказала) –
плодить уродцев,
отрывки отрывков,
разбитые лампы идей,
свечные огарки.
Я поместил сюда Романова,
чтобы прикончить.
Так, как прикончил
Патрика Бейтмена,
милого соседского мальчика,
который просто хотел,
чтобы его любили,
Брет Истон Эллис!
Только не говорите Романову,
он огорчится.
Обидно, когда создатель,
на тебя глядя,
такие вот планы вынашивает.
Об этом, кстати,
все творчество
Ридли Скотта.
Хорошая книга –
как жизнь.
Она должна
обрываться смертью.
Убил же Сервантес
своего Дон Кихота –
и правильно сделал!
Покуда был жив
хитроумный идальго,
искоренитель неправды,
выпрямляющий кривду,
какой-то подлец,
Алонсо Фернандес де Авельянеда,
написал продолженье.
Четыре века назад
люди мало что знали
об авторском праве.
Я не то, чтоб боюсь,
будто кто-то
возьмет и напишет
роман про Романова.
Просто хороших книг
должно становится
все больше,
а плохих – меньше.
Мой первый роман –
проба пера, не больше.
Время жить
и время умирать.
Пора и Романову
сгинуть.
Спасибо, дружище,
что был со мной
все эти годы.
Лет десять прошло.
У меня нет друзей,
с кем так долго бы
длилась дружба.
Возможно, вот почему.
Я достаю из широких штанин
большой револьвер.
Самый большой из всех,
что ты можешь представить.
Я чувствую тяжесть.
Бицепс дрожит,
плечо и предплечье.
Жаль, я не делал зарядку
даже в воображеньи.
Эй, дружище,
не смотри так.
Ты похож на собачку.
Мне тебя жалко.
Ты мне доверчиво смотришь
прямо в глаза.
Это не я тебя –
ты меня убиваешь.
Я вспоминаю хорошее:
как ты появился,
как я тебя представлял…
Сначала ты был похож на Мягкова.
В очках, дрожащий,
заискивающий,
чуть лысоватый.
Потом я смотрел на тебя
и видел Хабенского.
На Хабенского смотришь
и вспоминаешь кого-то из близких.
Но, знаешь,
дальних из близких –
троюродный дядя там,
крестный,
чей-то дедуля.
Нет, лучше прикончить тебя,
пока тебя не сыграл
Безруков.
Умирать-то не страшно,
страшно, что после смерти
тебя сыграет Безруков.
Так, кажется, Гафт говорил.
Не бойся!
Не будем с тобой
на прощание целоваться.
БАХ!
Вот так, банально.
Ни фанфар, ни марша,
и никто о тебе не вспомнит.
Никто не придет
на твою могилу.
Прощай,
Рафаил Александрыч Романов.
Тебя больше нет,
а я, твой папаня, -
только что получил приглашение
в клуб
самых лучших отцов.
Тут все с бородами,
один я зачем-то побрился.
Ну да, и еще Петр I.
Откинувшись в кресле,
я размышляю:
вот взял
и зачем-то убил человека.
Что он мне сделал?
Он и не пожил-то толком!
А что если
где-то
по ту сторону
печатной страницы
сидит мой создатель,
какой-нибудь
дядя в очках
с козлиной бородкой
и голосом тонким,
противным, –
он размышляет,
как бы сподручней
со мною покончить.
Дядя,
не душегубствуй,
прошу!
Не губи
мою молодую душу!
Я же столько всего не сделал!
Я не вырастил сына,
не посадил ни осины,
и живу я не в доме,
а в съемной квартире.
Может,
ты тогда намекнул мне?
Тем объявлением в Почта-банке:
через сайт у них можно
посадить деревья,
принимаются карты к оплате,
МИР, Visa и Mastercard
(у меня, кстати, Master).
Тик-так, мол,
Санек,
memento mori.
Неприятно об этом думать.
Зря я, видать,
Рафаила обидел.
Встань и иди, говорю тебе,
о Романов!
Встал и пошел,
ты гляди-ка.
Только по вагону не очень удобно.
Ладно, садись,
ты чего такой бледный?
Может быть, вый…
БАХ!