Когда вглядываешься сквозь зеленоватую толщу времени в мёртвый лик какой-нибудь затонувшей в нём атлантиды, бывает жутковато узнать в его чертах нечто знакомое. Что-то внезапно понятное и близкое может поразить в отдалённой эпохе больше, чем всё, что есть в ней диковинного, ушедшего навсегда.
Жители древних Афин становятся неожиданно близки и понятны нам, когда мы обнаруживаем на надгробиях древнего кладбища Керамикос свидетельства их любви к своим собакам. Чем еще, кроме глубокой взаимной привязанности, можно объяснить изображение собаки на могиле ее хозяина?
Это та же любовь, благополучно пережившая череду сменявших друг друга государств, культур и религий, что сегодня согревает и наши сердца. И, похоже, в древности она была столь же бескорыстна, как и сегодня. Ведь, помимо грозного пса молосской породы и проворной борзой, древние греки увековечили в мраморе и забавную лохматую комнатную собачонку, держать которую можно было разве что"для души", как выражается моя мама.
Собачка эта - самая красноречивая и пронзительная деталь на детском надгробии. Все прочие фигуры на нём воплощают облагороженный образ горя, далёкий от непосредственного переживания. Непосредственна, конкретна и предельно правдива, в этом смысле, только собака, в столь узнаваемом движении вставшая на задние лапы, чтобы привлечь внимание хозяина. Как хотите, но именно она, по-моему, придаёт всей сцене ошеломляющую достоверность, помогает осознать, что эти люди действительно были, и вот так, как изображено, чувствовали.
То есть, собака в чём-то даже полнее и убедительнее выражает человеческое, чем сами люди. И получается, что собака лишь во вторую очередь охранник, или охотник, или пастух. А в первую - неизменный alter ego человека, хранитель и камертон его человечности.