Сев в машину, взял с сиденья свой сиротский сверток, который приготовил для Эрны, положил его на колени и даже не взглянул на бавара, когда машина двинулась в обратный путь.
Об этом каждый человек думал — каким будет день, первый послевоенный день многолетнего огня и грома. И вот уже он миновал, этот день. Миновал один, второй, третий... Прошла целая неделя. И все как-то не верится. Просто, кажется, наступило затишье, чтоб война передохнула, а потом разгорелась, заклокотала с новой силой. И все же войны уже не было. По дорогам гремели эшелоны — задымленный и запыленный военный люд возвращался на восток, на родину.
Этого момента ждали и наши батальоны. После того как у нас побывал представитель Советской Армии, мы каждую минуту ждали команды на погрузку в вагоны. Радости не было конца, а в сердце все же что-то щемило.
Жизнь свою ты мерил днем: прожил день и думал о следующем. Долгие месяцы думал об одном — как бы выжить. Больше у тебя ничего не было. И вот ты добился своего, выжил. И впервые, подумал: а как оно будет дальше?.. И не страх владел тобою, что у тебя дома спросят...
Ты полвойны прошел честным солдатом, вынес на своих плечах не одно побоище, пять, десять раз мог легко погибнуть. А вот это: ты возвращался домой без заслуженной радости, возвращался не как победитель...
Как-то под вечер, когда я сидел в батальоне в таком невеселом настроении, в дверь постучал дневальный. «Товарищ лейтенант! Вас хочет видеть какой-то гражданин. Ждет на КП».
Выхожу. Странно: бавар Вейс... В полной праздничной форме — с тростью, в шляпе, такой же, каким он заявился когда-то в шталаг, чтоб взять пленного. Приподнимает шляпу, кланяется и просит извинения, что осмелился побеспокоить советского офицера.
Не ожидая моего вопроса, он достает из потайного кармана вдвое сложенный лист бумаги и, сгибаясь, подает его мне, как подают прошение. Что такое? Чего он хочет?.. Читаю его каракули, нацарапанные медвежьей лапой, и в толк не возьму: фамилия американского полковника... какие-то танки... коровник... Ничего не понимаю.
— Не понимаю, бавар Вейс...
Он торопливо и с волнением объясняет. У него большое несчастье. Американский танк разворотил угол его нового коровника. Этого водитель мог бы и не делать, если бы захотел. А главное, что это произошло на третий день, как кончилась война. Бавар Вейс смириться не может, коровник стоил ему огромных денег и он имеет полное право предъявить американцам счет. Тут у него все подсчитано...
Вот оно что!..
— А почему вы обращаетесь ко мне?
Замялся и выдавил через силу:
— Вы... хорошо знаете полковника Киркланда... Вам стоит сказать одно слово, и... Я всегда был добр с герр офицером. Я привозил ему врача. Мы с ним беседовали...
— И рыли землю возле этого коровника,— добавляю я.— До последнего пота.
Он пришел как к своему знакомому, как к приятелю!
Я даже задохнулся: во мне все закипело, руки сжались в кулаки.
— Бавар Вейс!.. Бавар Вейс!..— пошел я на него.— Вы предъявляете счет... счет за угол своего коровника... Это, видно, все, что вы потеряли в страшной войне... Уходите прочь! Прочь, и чтоб мои глаза вас не видели!..
Он отступает, оглядывается, чтобы не споткнуться, и, с ужасом ворочая глазами, еще пробует меня в чем-то убедить.
— Это было одиннадцатого мая, герр офицер. Уже не было никакой воины...
— «Одиннадцатого мая!..» Люди еще будут умирать через год, пять, десять! В госпиталях и в своих семьях... Кому они предъявят счет? Прочь, бавар Вейс! Идите к американцам. Может, они и поймут вас...
Увернулся и потрусил назад, поправляя шляпу, с бумагой в руке. Вот что за человек был бавар Вейс, с которым столкнула меня судьба...
Киносеанс в клубе давно кончился. Вокруг ночная тишина. В густой темноте по ту сторону улицы качается на ветру электрический фонарь. Желтый круг по земле скачет, как живой, а столб то светится, то исчезает во тьме.
В вестибюле на стуле под плакатом с ярко-красной буренкой и батареей новеньких бидонов дремлет сторожиха тетка Ульяна.
Митрофан запирает канцелярию, и мы выходим на крыльцо — широкий каменный полукруг, слабо освещенный сверху электрической лампочкой. Закуривая на прощание, он глубоко вдыхает воздух и возвращается к началу нашей беседы:
— Это было бы просто как в кино, если бы с этой делегацией приехала Эрна... А что? Всякое бывает в жизни... Бавар, конечно, не приедет. Да и на кой черт он тут сдался... А все же я часто думаю о нем. Что сегодня у него в голове? Конечно, реванш. Подкармливает вчерашних эсэсовцев. Мечтает о новых пленных, о прежней, а может, и о большей империи. Тут все очень просто... Думаю и еще об одном человеке — о его сыне, маленьком Генрихе. Теперь он взрослый самостоятельный человек... Он, конечно, не поддастся воинственному угару аденауэров и брандтов, не позволит себя запутать. У него чуткое сердце. И война многое открыла ему. Хочется верить, что он остался моим другом... И я с радостью встречу его в своем доме!
Митрофан подал мне на прощание руку, спустился с крыльца и пошел вдоль ограды домой. Вскоре он скрылся в темноте. Я с минуту подождал, пока он снова показался в свете первого фонаря и исчез за его кругом.