Она как бы наслаждалась тем, что наконец может поговорить, и каждый раз, заглянув к больному, коротко о чем-нибудь расспрашивала или сама сообщала новости.
Я уже знал про ее тяжкую жизнь. Не дай бог никому... Круглая сирота. Дочь антифашистов. Отец — жертва первых атак коричнерубашечников на демократические силы. Маленькая Эрна слышала по радио безумца Геббельса на похоронах убитых фашистов: среди немецких демократов он называл и имя ее отца, уже покойника, и призывал нацистов к беспощадной расправе...
Мать через полгода погибли в концлагере, и Эрна десятилетним ребенком с клеймом «антифашистка» отправилась в Берлин по чужим людям.
У бавара она уже шестой год. Тут выросла, стала взрослой, но как бы и не замечает своей зрелости. Ей все равно, зрелость пришла без прошлого, а нынешнее — без всякого будущего, и ей, наверно, вековать в прислугах.
— Ничего,— говорю,— Эрна. Не вещай головы. Все в твоей стране будет по-другому. Все будет по-иному. Фашизм уже истекает кровью, дополз до своей могилы. И его только толкнуть... А ты еще узнаешь радость. Ты красивая, выйдешь замуж, и у тебя будут красивые дети... Вот вспомнишь меня...
Крутит головой — не верится.
— Никс... Бавар Вейс останется. И ему нужна работница.
— Бавар Вейс найдет другую. И она будет работать у него на человеческих условиях. Хорошо к ней отнесутся — будет работать, а нет — уйдет. Это ее дело!..
Поверила она в мои слова или, нет, но теперь еще быстрей бегала по двору. Немного выше держала голову. Она словно действительно уже видела свое счастье и спешила к нему. Но ей, видать, неловко было хотя бы в мыслях быть счастливой одной. Однажды, делая мне перевязку, она с деликатностью хорошо воспитанной немки осторожно спросила:
—- А у вас, Митрофан... есть девушка?.. Или вы уже женаты?..
Тонкие трудолюбивые руки ее ловко бинтуют, а вся она, чувствую, настороженно ждет ответа.
— Есть, Эрна... А может, уже... Три с половиной года страшная бойня. Все могло быть...
— Она красивая, правда?.. Русские девушки, говорят, все красивые. Какие у нее волосы?
— А я уже и не помню, Эрна. Знаю, что светлые... И такая худенькая, как ты...
Эрна спрашивает шепотом:
— Она плакала, когда ты шел на фронт?
— Да нет... Может, потом. А когда шел, много людей было. Со всеми распрощался, а к ней и не подошел: люди, Эрна...
— О, нехорошо. Как это жестоко, Митрофан!..
— Так оно бывает...
— И ее больше не видел? Ни письма, ничего?
— Писем не было. А ее все же видел. Как ни странно, а видел... Уже был в плену. Написал письмо и попросил людей, что приходили к лагерю, чтоб как-нибудь передали родным. Пускай знают, где очутился!.. Все лето до самой зимы письмо то шло из одних рук в другие. И дошло. Узнали об этом... И никто, а именно она пошла на этот подвиг. Да, это был подвиг, Эрна! Слабая, в стужу, в холодину, пошла из Полесья за Киев с котомкой за плечами. Пешком. За триста километров, чтоб увидеть и поддержать... И все оказалось напрасно... Кто знает, сколько дней она кружила вокруг лагеря. А потом увидели друг друга. Издали... И близко не подпустили. Помахали один другому руками, и все. Больше я ее не видел.
У Эрны трясутся руки, на щеку мне капнула горячая слеза. Больше она не промолвила ни слова, пока не окончила перевязку, и тихонько вышла из амбара.
То был последний день. Назавтра мы с Куртом среди бела дня вернулись в лагерь. И все. Больше к бавару меня не водили. Я очень жалел, что не увижу Эрну — не попрощался, не поблагодарил ее за все. Бавар Вейс запаздывал с картошкой, и он всех, кроме фрау, с самого утра погнал в поле...