Незадолго до встречи с Ритой Максиму Полянскому исполнилось пятнадцать лет. В город N семья Полянских перебралась, когда отец Максима, Сергей Дмитриевич Полянский, вышел из тюрьмы зимой 1980-го года. Сидел он за религиозную и "антисоветскую" пропаганду. По известным причинам, отцу не разрешили вернуться не только в Подмосковье, но и вообще в Россию, так что семья должна была отправиться в далекий Казахстан. В тот год, в преддверье Олимпиады 80, шла тотальная чистка Москвы и Подмосковья, а потому многих стоявших на учете алкоголиков, хулиганов и прочих антисоциальных элементов отсылали куда подальше.
Максиму было десять, когда забрали отца. Он помнил, как в доме у них тогда все вверх дном перевернули во время обыска – искали в первую очередь религиозную литературу. Нашли не только книги, но и печатную машинку, на которой Екатерина Сергеевна, мама Максима, перепечатывала книги, пристроив ее на кровати и укрывшись тремя одеялами – чтобы не было слышно соседям. Ей тогда тоже грозила тюрьма, а Максим должен был отправиться в детский дом. Но отец взял вину на себя – мама потом говорила, что это был единственный раз в их совместной жизни, когда отец соврал. Суд с неохотою прекратил дело против Екатерины Сергеевны, довольствовавшись приговором, вынесенным отцу.
Каждое воскресенье мама брала Максима на богослужение в небольшой молитвенный дом на окраине города. Когда-то это был простой частный дом, но община – отец являлся ее руководителем – выкупила его, сделала капитальный ремонт снаружи и внутри, убрала перегородки, укрепила потолок, и домик сделался аккуратным и довольно вместительным. В нем не было ничего лишнего, на чем мог бы задержаться взгляд – кроме разве что нескольких евангельских текстов, крупными буквами выписанных на побеленных стенах. В целом же все было призвано к тому, чтобы направить внимание к стоящей на приподнятой площадке в конце комнаты кафедре – оттуда возвещалось Слово: читалась Библия и произносилась проповедь.
С нее, до самого своего ареста, говорил отец: в субботу вечером, и в воскресенье утром, во время главного, торжественного богослужения, и еще раз в воскресенье вечером. После ареста отца его место за кафедрой заняли пресвитеры и дьяконы этой маленькой общины.
Часто в молитвенном доме проходили разные встречи и среди недели: семинары здоровья, разборы уроков воскресной школы, молодежные встречи, концерты, подготовленные силами самой общины, молитвенные вечера и многие другие события. С первых месяцев своей жизни Максим, наверное, не пропустил ни одного из церковных собраний. То ли не с кем его было оставить, то ли родители считали, что ему полезно почаще быть в церкви. В баптизме семьи традиционно отличались большим количеством детей, но Екатерине Сергеевне было противопоказано рожать, и Максим, чудом выживший при рождении, так и остался единственным ребенком в семье.
Максим учился рисовать во время богослужений, когда мать давала ему тетрадку и карандаши. Он рисовал то, что видел: проповедника за кафедрой, в строгом костюме, с Библией в заскорузлых от всяких работ руках; бабу Тоню в платочке и с большими наушниками – она плохо слышала, и для нее в церкви сделали специальное место, к которому подвели провод от усилителя; руководителя маленького хора общины – пожилую эстонку, на выразительном лице которой можно было прочитать всю музыку, так что Максим даже удивлялся, зачем ей еще надо было махать руками…
За несколько месяцев, может быть и лет, Максим перерисовал всех членов маленькой общины. Оказывается, они все были разными, очень разными. Максиму в ту пору еще тяжело было передавать черты лица, фигуру, осанку – все то, что, как кажется, отличает одного человека от другого. Поэтому он должен был выискивать нечто такое, что наиболее точно передавало сущность человека, и он всеми силами старался найти это нечто. И ему это удалось – наверное потому, что был ребенком и умел еще честно взглянуть на мир. А может потому, что обладал для этого особым даром.
Максим помнил, как однажды, еще до ареста отца, в их дом пришел какой-то чужой человек – Максим никогда прежде его не видел. Отец предупреждал Максима, что к ним могут прийти такие люди, которые захотят разлучить их – и Максим сразу понял, что перед ним именно такой человек. Он не помнил или не понял, о чем он говорил с отцом – помнил только, что отец вел себя очень спокойно, а мама держалась даже как-то величественно. По всей вероятности, это раздражало человека в черном костюме, так что начав разговор с видимым спокойствием, он не смог долго сдерживаться и сорвался: стал повышать голос, вышагивать по их маленькому залу, и в его голосе и движениях Максиму чудилась угроза.
Максим тогда сидел за столом у окна, где он обычно просиживал со своими красками и карандашами. По своей привычке рисовать все новое, особенно новых людей, он нарисовал портрет и этого человека. Когда взгляд человека в черном упал на детский рисунок, он вдруг перестал ходить взад-вперед, а вплотную подошел к Максиму, взял со стола рисунок, поднес его ближе к глазам и стал внимательно его рассматривать. Потом перевел взгляд на мальчика и сказал:
- А ты неплохо рисуешь. Можно, я возьму это на память?
- Нет, – быстро ответил Макс, и сам испугался своей решительности.
- Нет? – переспросил мужчина. – Почему же?
Максим сидел за столом насупившийся, готовясь сказать что-то. Но в это время в разговор вмешалась его мама:
- Да зачем вам его рисунок? Испугали только ребенка…
- Зачем? Это не рисунок – это мой портрет. Он у вас хорошо рисует. Поэтому я и заберу этот… портрет. Нельзя, чтобы его видел кто-то еще.
Вскоре после этого беспокойный мужчина ушел, а отец, взяв стопку детских рисунков Максима, в первый раз стал их внимательно разглядывать. К своему удивлению за детским почерком Максима он с точностью узнавал всех без исключения членов своей общины – а их было около пятидесяти человек. Иной раз даже по старой или некачественной фотографии он затруднялся сказать, кто перед ним. И вдруг такое в рисунках его сына! Отец сел за стол напротив Максима и внимательно посмотрел на сына, словно видел его в первый раз:
- Как тебе это удается? – спросил он.
- Что, папа?
- Рисунки. Твои рисунки. Когда ты успел так научиться рисовать?
- Тебе нравится?
- Да, очень. Только… Только мне кажется, что ты тратишь на это слишком много времени. Ты бы мог почитать что-нибудь…
- Но я не люблю читать, – честно признался Максим.
- Максим, как тебе не стыдно. Это так важно – читать. Это – самый великий дар от Господа. Он оставил нам Священное Писание, чтобы мы его читали.
- Но я еще маленький, чтобы читать Священное Писание, – ответил Максим.
- Да, я знаю. Знаю. Когда-нибудь у нас будут книжки для детей, из которых можно будет узнать о Боге. За границей есть такие Библии для детей – с красивыми рисунками.
- С рисунками? – удивился Максим.До сих пор религиозные книжки он видел только перепечатанными на машинке или переписанными от руки.
- Да, с рисунками, – бодро ответил отец, но тут же задумчиво сказал, – Опять рисунки… Тебе не надоели - рисунки?
- Нет. А кто-то рисовал Бога?
- Да, Максим, рисовали. Только Бог не разрешает Себя рисовать. Помнишь вторую заповедь? Повтори.
Макс знал все заповеди наизусть.
- «Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу… Не поклоняйся им и не служи им…»
- Правильно.
- Это значит, я не должен рисовать?
- Нет… Это значит, мы не должны изображать Бога. Он такой… невообразимый, неизобразимый, что ли. А люди рисуют Его и поклоняются своим картинкам. И всяких там святых рисуют – и им поклоняются тоже. Так они создают себе идолов, кумиров. А поклоняться можно только Богу – и никому больше. И никаким картинкам.
Макс представил себе, как кто-то низко раскланивается перед его картинками, и ему стало смешно.
- А почему они поклоняются своим картинкам? – поинтересовался он.
- Ну, они думают, что картинки могут им помочь. Что они их слышат. Они думают, что Бог их лучше слышит, если они перед Его картинками молятся.
- А эти картинки похожи на Бога?
- Нет. Бога никто и никогда не видел, сынок.
- А Иисуса Христа? Ведь Он тоже – Бог. Ты говорил.
- Правда. Только мы не знаем, как Он выглядел.
- И что, Его никто не нарисовал, когда Он был на земле? - Максу это было очень странно. Он бы наверняка нарисовал Иисуса, если бы Он пришел к ним в церковь на богослужение.
- Никто. Есть такая легенда, что евангелист Лука, ну, тот человек, что написал Евангелие от Луки, нарисовал портрет, или как такой портрет называют – икону Иисуса Христа. Но это только легенда.
- А почему никто не нарисовал Иисуса Христа? – продолжал допытываться Максим.
- Наверное, потому, что Он никому этого не разрешал делать – чтобы потом люди не поклонялись этой картинке. И, кроме того, Иисус обычно был с рыбаками, а они не умели рисовать.
- А если бы я жил в то время и нарисовал Иисуса, Он бы тоже отнял у меня рисунок, как… тот дядя.
Отец внимательно посмотрел на Максима.
- Нет. Не думаю. Но, мне кажется, ты бы сам Ему подарил свой рисунок.
- А Он бы его хранил?
- Не знаю. У Иисуса даже дома на земле не было. Все, что Он оставил нам – это Слово, Библию.
- Папа, а в детских Библиях, в них есть картинки с Иисусом...
- Да, есть. Но это такие картинки, которым не поклоняются.
- А чем они отличаются от тех, которым поклоняются?
- Знаешь, мне это трудно будет тебе сейчас объяснить. Но это несложно – отличать картинку, которую рисовали затем, чтобы ей поклоняться от той, которую рисовали, чтобы она помогала понять то, что написано, чтобы она была, ну, знаешь такое слово – иллюстрацией, то есть… картинкой, помощью для чтения. Особенно для детей.
- Значит, картинки тоже читают, а не смотрят?
- Ну да. Некоторые картинки. Да, они тоже – как книги, они рассказывают истории.
- Тогда я буду рисовать такие картинки, которые будут рассказывать истории.
- Хорошо, Максим. Только пусть это будут хорошие истории. Ладно?
- Ладно, – согласился малолетний художник.
Вскоре после этого разговора отца арестовали. Переписка в те году уже не запрещалась, и Екатерина Сергевна с Максом часто получали от отца письма, которые потом читались и перечитывались по многу раз, причем не только в кругу семьи, но и в церкви. Максим хорошо помнил эти письма, помнил, как плакала над ними мать, хотя с точки зрения Максима в письмах ничего печального не было: напротив, отец много шутил и говорил, что его отпустят раньше срока, потому что в стране грядут большие перемены. Мама хотела в это верить, но получалось у нее с трудом.
Почти в каждом письме отца были стихи, написанные им самим. Они казались Максиму малопонятными. Но иногда отец писал стихи специально для него. Таких стихов Максим очень ждал, а получив, выучивал наизусть. Кроме стихов отец писал Максиму короткие истории. В них он рассказывал про свое лагерное житье-бытье и о том, как здорово будет, когда он вернется, как счастливо они будут жить, как объедут они вместе весь мир и увидят, сколько в нем всего интересного. Он писал и про Африку, где находят алмазы величиной с куриное яйцо, и про Австралию, где кенгуру прыгают по улицам, как в России кошки, и про загадочный остров Лампа-Помпа, на котором люди не говорят, а только поют, и про многие другие не менее удивительные места. Самым важным и необычным было то, что отец писал про все это не отвлеченно, как обычно пишут в книгах, но включал в историю и себя, и маму, и Максима. И Максиму казалось, что эти далекие таинственные места ему уже хорошо знакомы.
Именно в этот ранний период их переписки и начал складываться необычный, по крайней мере, для конца двадцатого века, художественный почерк Макса. Макс начал отправлять отцу свои рисунки, в которых он старался выразить то, что обычно люди выражают посредством слов. Максим умел читать и писать, но почему то языком своего общения с отцом выбрал язык рисунка. Может быть, это было отчасти вызвано разговорами матери о том, что их письма будут прочитывать какие-то люди, которые хотят посадить в тюрьму и ее, и всех тех, кто ходит в церковь и верит в Бога, и потому им надо быть очень осторожными и уметь не сказать ничего лишнего. Максим не понимал, что такого лишнего он мог сказать в своих письмах отцу, но подозрительное отношение к письменной речи осталось у него на всю жизнь – даже спустя годы Максим никогда не писал писем и даже не отправлял СМС сообщений.
Детские рисунки Макса – это письма в красках. Он очень скоро научился передавать информацию непрямыми, сравнимыми по емкости с китайскими иероглифами, образами. Это был экономичный с точки зрения затраты времени, красок и бумаги, и безопасный с точки зрения юного конспиратора метод общения. Правда, этот метод подразумевал, что тот, кому адресован рисунок, все-таки сможет понять, что он доносит, а те, кто будут просматривать его прежде – не смогут понять ничего. И самое главное, чего им не следовало понимать, что перед ними нечто большее, чем рисунок ребенка.
Макс мог по детски, может даже нарочито по-детски, изобразить сцену купания в реке. Всякий, взглянувший на эту картинку, подумал бы, что именно это и хотел передать ребенок своей акварелью. Вот, играют в воде дети, вот, проплывают взрослые. Кто-то кому-то помогает зайти в воду. Кто-то сидит на берегу и, по всей видимости, поет песни.
И только отец мог понять, что на самом деле в рисунке Макса отображена сцена крещения. Неуловимое движение руки, локтя крещающего – это было все, что отличало его фигуру от других; поступь вступающих в воду; выражения лиц поющих; солнце; облака, немного напоминающие по форме крест – все это и многое другое должно было безошибочно указать отцу, хорошо знакомому с подобного рода сценами, что на самом деле происходит на рисунке. Эти упражнения научили Максима с детских лет уметь видеть и передавать самую сущность, или сознательно не передавать ее, или подо что-то маскировать.
А еще он совершенствовал свой дар передавать какие-то общие идеи в такой универсальной, граничащей с символизмом форме, что более компактного размера для передачи той же идеи трудно себе представить. Максим не знал еще, что он смешивает символизм с импрессионизмом и реализмом, объединяя разошедшихся некогда оригиналов в несовместимую, казалось бы, комбинацию. Несовместимую, может быть, для взрослого, привыкшего смотреть на мир через призму своего систематического ко всему подхода, но не с точки зрения ребенка, в чьей голове этой разделенности еще не существовало.
Отец мог часами рассматривать рисунки сына, и все еще находить новые и новые скрытые образы, и переводить их в слова. Один рисунок мог заменить собою несколько страниц письма. Надо было только научиться читать этот язык красок – и первым это сделал отец.
Вместо положенных семи, отец отсидел четыре с половиной года. Перемены, о которых он любил говорить, похоже, задерживались. Но отец продолжал верить в то, что наступит, и притом скоро наступит время, когда Церковь выйдет из подполья. Иначе как, спрашивал он, сбудутся слова Иисуса Христа о том, что Евангелие будет проповедано всему миру?
Сергей Дмитриевич был исключительный жизнелюб: тюрьма не сломила и не ожесточила его, а, напротив, заставила еще больше радоваться всякой минуте жизни. Максим не то унаследовал, не то заразился от отца любовью к жизни. Еще во время тюремной переписки с отцом он словно чувствовал, чего тому недостает. И он рисовал все живое – рисовал жизнь. Рисовал поющих бабушек, рисовал старшую дьяконису, рисовал тетю Свету, хлопотавшую на кухне, рисовал церковную молодежь, рисовал детей… Вспоминая свои детские годы, Макс говорил, что ему никогда не давалось чувство своего возраста. Он помнил лица, помнил события, но он никак не мог припомнить, каким тогда был он, Максим Полянский. Занятый своим отражением мира, он словно преображался в подобие тех, кого рисовал. А самого себя он не осознавал, даже представить себе не мог. И только школа заставляла его делаться учеником то одного, то другого уровня класса, ставя Максима в возрастные рамки своих сверстников. Впрочем, Максим всегда чувствовал себя одновременно и старше, и моложе своих одноклассников.
Макс помнил, как рассуждая в тесном кругу единомышленников, отец говорил о том, что после воскресения из мертвых пожилые люди, скорее всего, окажутся в возрасте Иисуса Христа – им будет на вид лет тридцать пять. Это, в глазах Макса, тоже делало возраст понятием относительным. Да и отец выглядел для своих лет необыкновенно молодо. И хотя тюрьма изрядно посеребрила ему волосы, большие глаза отца всегда смотрели с какой-то детской застенчивостью, а кожа лица была ровной и гладкой, почти как у девушки, так что мало кто давал ему и тридцать лет.
Макс втайне гордился тем, что к его отцу, который еще такой молодой, даже пожилые люди обращаются с глубоким уважением, называя на «вы» и по имени отчеству. В свою очередь, за редким исключением, отец называл всех на «ты», но в этом его «тыканье» не было ни тени гордости, ни превосходства, но виделись братские, а иногда даже отцовские забота и внимание.
«Как дела, брат Василий?» – говорил отец, встречая у калитки молитвенного дома дедушку на костылях. «Слава Богу, Сергей Дмитриевич, хожу, хожу», – отвечал тот. «Слава Богу», – вторил ему отец, И они обнимались и трижды целовались. А потом отец помогал брату Василию подняться на крыльцо, проводил через зал, усаживал на первый ряд и возвращался к калитке – встречать других членов своей общины. Он успевал поговорить с каждым, расспросить о здоровье, о каких-то одному ему известных проблемах, шепнуть что-то на ухо, похлопать по плечу, обнять.
«Баба Маня, слава Богу, пришла, – говорил он, выходя навстречу и целуя тяжело дышащую старушку с палочкой, – А я хотел Виталика послать за тобой, чтоб хоть ко второй части тебе помог прийти». «Да что ж я – совсем старуха? – говорила баба Маня с трудом переводя дыхание. – Дай вот тебя обниму и поцелую, небось косточки-то твои хрустнут». «Ох, есть, баба Маня, – говорил отец, с трудом освобождаясь от ее объятий, – а вот я тебе лекарство достал, какое обещал». «Ой, да где ж ты его достал-то? Я уж кого только не обзвонила, кого ни просила…» «А никого и не надо было просить: я же обещал. Слава Богу – Он посылает все, когда нужно».
Значительная часть его прихожан была людьми пожилого возраста и нуждалась в лекарствах, которые в то время, казалось, все были в дефиците. И Сергей Дмитриевич умел помочь своим людям. Вообще, отец имел почти законченное медицинское образование, и его всегда тянуло в медицину. Ему не дали закончить мединститут лишь потому, что он поспорил с преподавателем научного атеизма. Его заклеймили как сектанта и вышвырнули с пятого курса. Почти по всем предметам в его зачетной книжке значилось «отлично».
У отца кругом устанавливались отличные связи. И даже когда семья переехала в Казахстан, эти связи быстро и как бы сами собой выстроились на новом месте. Люди тянулись к Сергею Дмитриевичу, чувствуя в нем человека светлого и открытого.
Была в церкви и своя молодежь, с которой у отца складывались особые отношения. С одной стороны он сам еще был молод и прекрасно понимал, чем живут, и в чем нуждаются молодые люди. А с другой стороны он был для них неоспоримым авторитетом, и если кто-то и пробовал испытывать его терпение, то лишь затем, чтобы убедиться, что Сергею Дмитриевичу на самом деле не безразлична их жизнь, и что он и впрямь такой, каким кажется.
В Максе черты отца причудливым образом преломлялись во что-то иное, еще не совсем уловимое, но с каждым годом, с каждым месяцем все более и более определенное. Это "нечто" наверное лучше всего было бы охарактеризовать как посвященность. Посвященность тому делу, которое является для человека самым главным в жизни. Рита обмолвилась, что Макс зашел по этому пути так далеко, что дальше не бывает.