Сейчас я работаю в школе в колонии. В Коми их всегда было много. Реальной работы для всех осужденных в колонии просто нет, на производстве занято менее трети отбывающих наказание, наверно, поэтому места лишения свободы переименованы в ИК – исправительную колонию – снято в названии понятие «трудовая».
Труд как основа жизни осужденных отпадает, и я считаю это настоящей катастрофой не только потому, что когда-то А.С. Макаренко (ныне основательно – и несправедливо – забытый) свои колонии-коммуны для малолетних преступников создавал на принципе полной самоокупаемости и абсолютной занятости производительным трудом, но и потому, что полторы тысячи здоровых мужиков, совершивших самые различные преступления – от пьяной драки в очереди до убийства – годами сидят на шее семьи и государства. Не очень я верю в некое исправление взрослого человека, но в то, что без работы осмысленно жить нельзя – в это я верю твёрдо! А семья тащит и тащит в колонию сумки, пакеты, коробки, поддерживая своего – не инвалида, не слабосильного – здорового парня!
Остаются формы и методы, которые должны помочь человеку, совершившему преступление, вернуться к законопослушному поведению, тем более, что не требуется выпустить из ворот после отбытия срока ангела с крылышками, задача сводится к тому, чтобы человек, отбывший свои три – пять – семь лет, осознал, что преступление элементарно невыгодно именно ему в первую очередь, понял бы, как ценно то время, что он провёл бессмысленно за решёткой, просто задумался бы о том, что жизнь уходит так глупо! Если уж совсем упрощённо, то нужно, чтобы вышедший на свободу понял: не воруй – это грешно, глупо и так невыгодно!
Есть ещё один путь к иной жизни – женщина. Правда, такая ситуация крайне редка, подавляющее большинство моих учеников твёрдо знает, что все бабы – стервы, «думают только об одном – всегда готовы гульнуть, шлюхи от рождения». Иногда прорывается на уроке что-то очень личное. После очередного разговора о женских образах в литературе один мой ученик, 21 год, статья 158 – кража – остался в классе, когда все вышли, потом сказал из-за парты, старательно глядя мимо меня, в окно:
– А от меня жена ушла, сразу развелась, как посадили. А Вы всё рассказываете, какие они хорошие…
Я понимаю, что от меня ждут не просто сочувствия – совета, поэтому говорю:
– Ведь твоя жена, извини, не загуляла, не по рукам пошла – она именно от тебя ушла, от конкретного человека. Она же вышла за тебя, именно за тебя, замуж, а любая девчонка в душе повторяет, может быть, и не очень сознавая, слова, которые прекрасно знали наши прабабушки и которые однажды произнесла моя бабка, с гордостью глядя на моего деда: «За мужа завалюсь – ничего не боюсь!» Ведь девушка, выходящая замуж, действительно уходит туда (я пальцами показываю себе за спину), за мужа, он ей поддержка, защита во всех жизненных невзгодах, которые он на себя примет, но её, свою жену, детей своих, всех близких, сохранит, укроет. А ты ей показал, что на тебя надежда слабая. Вот ты можешь сколько угодно со мной спорить, не соглашаться, но для меня украсть – это не только нарушить одну из Божьих заповедей, что само по себе уже трагично, ведь какой мерой вы меряете, такой и вам будет отмеряно, надеюсь, эта истина понятна?
Но в этом есть и ещё одна сторона. Тем, что ты украл, ты доказал своей жене, что ты как мужик, хозяин, добытчик оказался несостоятелен. А в нашей бабе генетически, от давних предков, заложено: мужик должен принести мамонта, оленя, рыбу, хлеб, которые он сам, своими силами добыл! Не из соседней пещеры унёс, не у другого охотника из ловушки вынул. Ты не обеспечиваешь семью своими руками, умением, талантом, разумом, просто силой – значит, ты плохой муж и будешь плохим отцом. Потому что любая, самая глупая девчонка, выходя замуж, прежде всего думает о том, как будет жить её семья, что будут есть её дети. А ей теперь нужно ещё и тебя тянуть, «греть», то есть таскать тебе сумки с тушёнкой, сгущёнкой, сигаретами, чаем и кофе… Вот она и рассталась с тобой, может быть, в ещё большем отчаянии рассталась, потому что женщины гораздо строже смотрят на брак, сильнее развод переживают, ведь не случайно в романах девятнадцатого века про любовную сцену писали очень ясно: она ему отдалась. Тебе она отдалась, твоей стала – а ты украл, попался, сюда заехал – что ей теперь делать, как о муже своём, защитнике и опоре семьи, думать?
Парень смотрит на меня и говорит с непонятной интонацией, очень задумчиво:
– Так что же, мне теперь ещё у неё прощения просить? Она меня бросила – и я же виноват?
– А это зависит от того, как ты свой путь планируешь: если ты решишь, что ты «правильный пацан», только вот не повезло, в другой раз буду умнее, не попадусь, тогда такая жена тебе не нужна, найдёшь какую-нибудь дурочку, которая с тобой радостно пиво будет пить, от дармовых подарков твоих счастлива будет, да ещё и хвастаться начнёт, что у неё «кент крутой, ты чё, ва-аще, полный отпад!». А вот если она тебе дорога, если тебе действительно нужна та женщина, которая твоей станет, «пока смерть не разлучит вас», которая тебе детей дарить будет – тогда думай, может, и на коленях перед ней стоять придётся.
– Что, говорю я вредным голосом, - хочешь хвастаться не золотою казной, не молодою женой, не крепкими сыночками и не лапочками-дочками, не тем, что ты можешь из дерева, металла или ещё из чего-то сотворить такое, что никто не сумеет, нет, не всем этим ты будешь гордиться, а тем, что ты на шесть лет больше других отсидел?
Можно ли перевоспитать человека? На первый взгляд, кажется, что помочь осужденному пройти процесс социализации, то есть «перевоспитаться», войти равноправным членом в общество, из которого тебя насильственно изъяли, легко прежде всего потому, что преступность значительно помолодела. У меня есть ученики, которые в свои восемнадцать – двадцать лет уже по второму разу, причём это молодой человек, у которого практически не сформировано мировоззрение, нет чётких нравственных убеждений и отсутствует сколь-нибудь серьёзное представление о мире, о политическом устройстве, географическом положении России, её истории, культуре. Сегодня ко мне на урок в школе при исправительной колонии приходит молодой человек, который толком не знал семьи, с расшатанной психикой, с примитивным мировоззрением. Ну, просто как у «классика буржуазной педагогики» Песталоцци: ребёнок – это чистая доска, что захочешь, то и напишешь, а написанное навсегда войдёт в сознание, станет основой личности. Кажется, вот благодатное поле – паши и пиши! Так почему же осужденный, который не должен выпадать из поля зрения и начальника отряда (офицера-воспитателя), и самодеятельных организаций осужденных, и школьных учителей, который просто не может избежать воспитательного воздействия, так и не становится «носителем социально одобряемых норм поведения»?
Вроде бы так легко: взял этот «чистый лист» и написал на нём вместо матерных одни только добрые слова. Получается, что этот молодой человек, попавший на несколько лет в полное распоряжение уголовно-исполнительной системы, не имеющий возможности уклониться от воспитательного воздействия, должен выйти если не ангелом, то законопослушным гражданином. Почему же так велик рецидив?