Монадология 18 века Г.В. Лейбница, начинается с понятия простой субстанции, что не имеет частей. Это по сути, точка, и так оно и есть, но что мы видим далее. Далее, практически на второй странице труда, Лейбниц воспроизводит проблему единого во многом, как триггер всего текста (пункты 12, 13). И что? Точки, это, как не странно, ни атомы и не части знаков на бумаге, это духовные субстанции, непротяженные вместилища не протяженных восприятий, монады (пункт 14). Практически в два шага автор проделывает путь по камням и растениям, чтобы далее достичь своей мысли- когито, результата отвлечения в возможной идеализации точек на бумаге. Они должны иметь свойства чтобы быть существами и непрерывно изменяться внутренне. Камни (допустим, куски графита, метал или органика пера) имеют свойства, растения еще и изменяются внутренне. Ни те, ни другие ни были названы, но именно эти уровни, видимо, не тематически входили в рассмотрение. Итак, точечные, простые монады, имеют свойства, то есть, это индивиды, что составляют многоразличия, и стремятся, непрерывно меняются. Под действием внутреннего принципа. Проследует по тексту: вис и канатус. После Фрейда, это может быть очень смешно. Та закопать желание в абстрактных латинских терминах, нужно бы постараться. Переоткрытие либидо, которое приписывают Фрейду, может быть названо так и на этом историческом фоне.
Каким образом весь мир может состоять из одних только представлений монад, динамически бестелесных единств? Видимо кантовским образом различи мира и природы, которого у Лейбница, как раз, нет. Камни, растения, животные и представления монад, что не протяжены, и каким же образом, все это еще можно сеть и посчитать? Видимо образом божественного интеллекта и божественной гармонии. Но тогда и познавать ничего не нужно в этом смысле, все и без того может быть по вере ясно. И к чему тогда призыв, сядем посчитаем, коль скоро все так и без того гармонично в этом лучшем из всех возможных миров? Что у всякого существующего может быть общего с со всяким иным существующим, если не некая универсальная характеристика, конечно же числовая, прежде всего. И вопрос, каким же образом числа для чисел и числа для вещей, это одни и те же числа, разрешался бы образом гармонии вседержителя. Хорошо. И все же тупик виден и виден явно, но потому, Лейбниц, видимо, и действительно может быть признан последователем и Аристотеля, что ищет и частично находит новый, – создает же он исчисление бесконечных, – ответ на вопрос, каким образом могут быть едины логические индивиды, что исключают друг друга, и роды, и виды, живого, что, как раз, движутся и изменяются взаимодействуя, участвуя друг в друге. Вечная проблема, как назовут это неокантианцы?
И все же, на кону не протяженная субстанция мысли и само различие мыслящего и протяженного. В конце концов, Гуссерль, в 20 веке, написал ничто иное, как монадологию во второй части КМ. Впрочем, и поэтому, ему можно было бы возразить, что, не смотря на его борьбу с натурализмом, он натуралист мыслящих субстанций - монад. Что кроме многозначности термина субстанция, могло бы здесь спасти реноме Лейбница и Гуссерля? Последний, впрочем, даже термин субстанция в отношении монад не использовал. Но что такое монада в таком случае: понятие, концепт, идея? И что такое сами эти три или пять, или н. Гносеология в этом смысле может не иметь пределов в умножении слоев пирамиды рефлексии и имен, и разве что тезис когито. И..? Идеальные точки когито, как многообразие монад? И разве, таким образом, это не лингвистическая, не языковая проблема? ЛФТ или Философские исследования? Объективный идеализм - всегдашнее спасение. Хорошая мина при плохой игре.
Далее. Механизм для Лейбница - это то, что понятно, путем фигур и движений. Крайне темное определение. Воистину КСС была революцией в философии, в этом смысле. Понятие организма вообще не дано тут же, и в отличие от механизма. Но ведь это онтология. Лейбниц просто не различал эти рода сущего, теперь обще принятым образом. И полагался только на глубокие интуиции феноменов, что дают нам живость живого и не затронутость не органического, пространственное рядом полагание частей механического агрегата и участливую событийность органической связности?
Монадология – это текст, часто, темнее, чем у Гераклита. Но он с некоторой точностью отражает состояние ума немецкой буржуазии, стремление считать и быть под Богом и монархом, в большом количестве княжеств. И как совместить, если не в предустановленной гармонии. Что, вообще говоря, уже могла наблюдаться, в том смысле, в каком агенты рынка трудятся и друг на друга, и как раз по себе.
Но и надо учесть, современная химия была в зачаточном состоянии, теории эволюции видов живого, вообще не было, еще Кант о ней и не мечтал. А дифференциальные и интегральные исчисления бесконечно больших и малых, только разрабатывались, как и их теория тем же Лейбницем, были в состоянии родовых схваток. Девятнадцатый век еще не отработал модернизацию математических цепей механики Ньютона, таким образом, что 20-му теперь можно было бы приступить к квантовой, развертывая многозначные и крайне множественные, и множащиеся, формализованные логические исчисления. Кроме корпуса риторики, поэтики и отчасти диалектики, гуманитарных наук просто не существовало.
И что же философия Лейбница, неоплатонизм, радикально преобразованный картезианским открытием когито, развитием математических исчислений, новой физикой, и конечно же по традиции: христианским богословием? Но пуще, видимо, становлением матрицы свободного наемного труда. «Германские племена», умерли к этому времени: "солдат учись свой труп носить, учись не спать в седле…" - наемники. «Рыцарь, смерть и дьявол». Это гораздо позже динамическое бестелесное монад станет прямо ассоциироваться с персонажами кино. Впрочем, ко времени Лейбниц Глобус Шекспира успел стать известным в Европе.
Так можно вспомнить стиль «Анти-Дюринга» Энгельса и «Философских тетрадей» Ленина.
Если же взять этого философского автора в ином отношении, подобно, скажем, Иоргенсену или многим иным авторам – профессорам философии, то роль, едва ли не пророка и предтечи, компьютерной эры не будет слишком велика для него.
Пространство не существует, как отношение индивидов, и в отличие от них, и потому двузначный код - это, прежде всего, бинарное счисление. Как только Лейбниц видимо понял, изучая и китайский язык, и порядок триграмм, что любые алфавиты, любых языков чередуют попарно, овалы и углы, полукружия и угловые сочленения в написании: букв, слогов(слоговые), иероглифов, фоно идеограмм, стала возможна идея универсальной характеристики, и почему не 01, так полюбившееся ему двоичное счисление, которому, впрочем, до машинного кода теперешней современности, на котором в конце концов и переводят все языки друг на друга было все еще не столь близко. И начинание осталось таким же образом темно, как и все остальное, но по-своему невероятно логично, необходимо наращивать число индивидов, и их отношений и отношений между этими отношениями, для того чтобы перестановка в паре стала бы исполняемой реальностью логической необходимости, достаточным кодом логики. Позже в том числе и Рокмор, верно сформулируют такой ход, как циркулярный аргумент. Не только Хаусдорф мог бы подписаться под такой мыслью:
«Мы придерживаемся именно такой точки зрения и примем в качестве основного положения, что вещь М особым, не подлежащим определению образом, определяет собой вещи: а, b, с…, и что, обратно, эти
последние также определяют М; это отношение между вещью М и вещами: а, b, с…, будем выражать словами: множество М состоит из вещей: а, b, с…, ".
(Ф. Хаусдорф. Теория множеств. М, -Л-д., 1937, стр. 9. Пунктуация цитаты «СТЛА».)
Короче, это определение путем встречи. То почему, и феномен феноменологии может быть так же определен, в виде встречи, что и было сделано, едва ли не последним философским феноменологом. Феномены феноменологии – это встречи, прежде всего, с тем, что может быть определено только в виде встречи. Это граница любой тематической области. Граница, что пронизывает ее повсюду, как линия Пеано квадрат, но истинно видна только феноменально.
Но дело в конце концов, не в форме плана выражения, пусть и внутренней. С какого-то момента, а именно, разработки дифференциальных и интегральных исчислений бесконечно малых и больших, можно практически повсеместно в значимых текстах различных областей науки и культуры, часто встретить образ неограниченного возрастания, что не вводит в дурноту, как водила в дурноту древних греков потенциальная бесконечность, но просто может радовать, как положенные в карман сто талеров, пределом интегрирования и дифференцирования, к которому, тем не менее, осуществляется такой странный переход через бесконечность.
«СТЛА».
Караваев В.Г.