Митрофан уже заканчивал ведомость, как с центральной усадьбы позвонил председатель. Он сообщил, что в район едут гости — делегация немецких крестьян и что, возможно, они захотят посмотреть их летний лагерь свиней или кроличью ферму. Так вот, если он, председатель, задержится где-нибудь, не успеет подъехать, то чтоб Митрофан был на месте и по всем статьям дал ясные пояснения. Ему, мол, и карты в руки — по-немецки знает!..
— Гут, гут, Иванович, все понял,— весело ответил Митрофан,— Ферштейн! Аллее вирд гемахт зайн! Все будет сделано, товарищ председатель!..
Окончив разговор, он повесил трубку и долго поглядывал на чернильную кляксу на столе, о чем-то думая, потом пододвинул счеты и энергично залязгал косточками.
— Немцы... К нам едут немцы...— не отрываясь от работы, сказал он так, будто не верил в это.— Не идут, а едут!..
И вдруг он перестал щелкать, поднял голову:
— А какие немцы?.. Те, из-за Одера, или из Восточной?.. Этого же он не сказал.
— Он сказал — делегация,— с улыбкой говорю Митрофану.— Делегация немецких крестьян. Значит, надо полагать, демократы, из ГДР. А те, из-за Одера, западники,— говорю,— едут к нам преимущественно туристами...
Выслушав, Митрофан согласно покивал головой и снова занялся своим делом. Считал, подбивал, записывал, но работать по-прежнему он уже не мог.
— А я все же хотел бы, чтоб это были те. Западники!— заговорил он.— И чтоб обязательно среди них оказался мой уважаемый бауэр, или, как немцы говорят, бавар, Герман Вейс, к которому водил меня на работу конвойный. Или его уважаемый шуряк Рихард Дольд, бешеный,одноглазый нацист, навсегда оставивший мне память...— Митрофан горько усмехнулся и прикоснулся рукой к левому плечу.— И еще чтоб довелось повидать одну немку — добрую и милую Эрну, терпеливую бедняжку, на лице которой я ни разу не видел улыбки... Между прочим,— Митрофан оживился,— она может приехать с этой делегацией. Не думаю, чтобы она осталась там, по ту сторону Одера.
И он снова трет свою круглую, в седых и коротеньких комочках голову, перебирает в мыслях пережитое, давнее и, как бы обобщая все, качает из стороны в сторону головой...
— Как я их знал... Как я их всех знал!.. И особенно этого бавара Вейса.— Впервые я попал к Вейсу,— вспоминает Митрофан,— летом сорок четвертого года. В лагерь пленных он пришел, сам. Важный, празднично одетый, надушенный и с тросточкой в руке. Чистенький, пасхальный бавар с лубочной картинки. Наверно, чтоб произвести на коменданта впечатление и добиться того, чего хотел — взять себе пленного. Это строго запрещалось — раздавать пленных частным лицам как рабочую силу. Бавар Вейс добился своего, видимо, он был на особом счету у местных властей.
Выбор пал на меня, хотя на моем месте мог оказаться каждый из многих тысяч пленников, этого международного скопища голодных и оборванных людей. Медленно отпираются и запираются ворота, сзади, за колючей проволокой сотни тоскующих и завистливых глаз: счастливец, тебя не погонят в длинном мучительном строю в сопровождении овчарок и оравы автоматчиков грузить кирпич, таскать бетонные плиты. Ты пошел за баваром по полевой дороге. И каким бы он ни был, бавар, зверем, а все же даст поесть. А не даст ты и сам схватишь какой-нибудь бурак или луковицу...
Впереди чистые и цветущие летние поля, узенькая, как проехать подводой, дорога, которая бежит, нигде не вильнувши, до самых красных шилообразных крыш чужой и ненавистной, как и все тут тебе, деревни.
Бавар, как ломовик, бухает впереди. Тут, среди поля, он не такой уже важный. Шляпа на затылке, галстук снял и сунул в карман, как только очутился за воротами лагеря, а трость держит под мышкой. Он шагает и озабоченно оглядывает поля. Конвойный, замыкая шествие, то наступает на пятки, то отстает, на минуту стихнет и снова пиликает на губной гармошке. Трое — и каждый со своими мыслями и без единого слова.
Зато во дворе бавара суета и оживление. Наверно, тут ждали давно, кого приведет хозяин, и теперь всей семьей высыпали на подворье. Взгляды, быстрые и любопытные, только на одного — на меня. «Вот какой он, пленный! Он будет у нас работать? Кто он — словак, грек, француз...»