Мальчика Колю ненавидела вся школа. С первых дней, как он, переведясь из другой школы, появился в шестом «б», Коля стремительно сплотил свой класс, включая классную руководительницу Веру Ильиничну, в общей олне неприязни, доходящей до ксенофобии.
Причины, надо сказать, на то были вполне объективные. Коля был жирен, прыщав и неопрятен, запах его немытого тела чувствовался издалека и надолго задерживался в местах, где он пребывал, поэтому, очень скоро местом его обитания на уроках стала Камчатка, окруженная двумя рядами вакуума. Когда учителя задавали ему вопрос, он либо делал вид, что не слышит, либо бубнил так тихо, что это выбешивало почти всех преподавателей; постепенно, чтобы сберечь себе нервы, они, не сговариваясь, стали ставить ему «трояк».
Некоторую, правда, благодарность, смешанную с презрением, испытывали к Коле – теперь уже бывшие – изгои класса – Артём и Владик. С появлением новичка, их статус чуть вырос, за счёт нового, свежего уровня ничтожности, который Коля принёс с собой. Он был ничтожеством хрестоматийным - ещё издали заметив, его уже сразу хотелось пнуть, треснуть портфелем по голове или сказать что-нибудь неприятное. Самые добрые девочки класса тщетно искали в глубине души тёплые чувства к Коле: стоило чуть вдохнуть тошнотворный запах его тела или взглянуть, как он приглаживает рукой с длинными грязными ногтями сальные волосы, предварительно харкнув на ладонь, любое тепло мгновенно леденело и покрывалось мурашками отвращения. Менее добрые упражнялись в остроумных насмешках и рецептах мытья. Коля молчал, рыдал, отбивался, как мог, слабыми ручонками, но упорно продолжал вонять.
Били его несчётное количество раз – и одноклассники, и ребята постарше. Сначала идейно – мол, иди помойся, чертов скунс, позже – уже по привычке, как некий неприятный, но обязательный ритуал, не исполнив который, чувствуешь, как будто не сделал чего-то важного, полезного. Били руками, ногами, обливали краской, поджигали одежду, два месяца назад, загнав в туалет, сломали ногу и долго не давали выйти, вызвать врача. Уровень ненависти и отвращения был запредельный, невероятный. По школе, в промежутках между уроками, Коля перемещался вприпрыжку, шарахаясь от окружающих и уворачиваясь от пинков, толчков, ударов и летящих в спину предметов, пока не находил укромный угол, в который забивался до звонка. Мама его, неоднократно вызываемая учителями и завучем в школу, наконец взмолилась: ну, не заставить мыться, хоть режь, пусть хоть год закончит, потом переведёмся. С этим условием и оставили его.
Мерзкая была ещё особенность у крысёныша – как его ни били, не гоняли – не опускал глаза. Жирный, смердящий, в нелепой одежде, даже загнанный в угол и навзрыд рыдающий мутными слезами вперемешку с соплями, и от этого ещё более отвратительный, он всегда смотрел обидчикам в глаза. Но не как будто просил пощады, не чтобы вызвать жалость или определить, кто ударит и попробовать уклониться – он не уворачивался никогда – а как будто просто наблюдая. Обидчики сначала зверели – «закрой, сука, свои зенки!», «чего вылупился?» и били так, чтобы не то что глаза, а всю рожу ненавистную затянуло, но – отёки сходили и снова выбешивал он одноклассников и всех вокруг своими рыбьими глазками в кровавых прожилках, с красными бессонными веками, как бы с издёвкой смотрящих на окружающих. Постепенно все привыкли к уроду – иногда били, иногда просто шпыняли, как бы по привычке, ну, а уж изгаляться в придумывании новых прозвищ для него постепенно вошло в традицию. Иногда урод как бы сам провоцировал новые побои, иногда били просто со скуки.
Спал Коля плохо. По ночам, если утихала боль от синяков, то мучили кошмары. Раз в месяц-два приходил к нему некто маленький, с рогами и хвостом, и, помахивая трезубцем, садился на левое плечо, вонзая трезубец в него до основания. И мучил, сыпал вопросами, стращал, запугивал, вертел свою вилку. Коля молчал, изредка вскрикивал, но так же, как и в школе, упорно продолжал молчать.
Но сегодня всё пошло не как обычно. Провалившись в тревожный сон, и увидев на плече своего мучителя, Коля вдруг устало вздохнул.
- Ну что, мученик, вздыхаешь, устал, наверное? Может, хватит уже, пошли к нам? – ехидно спрашивал рогатый малыш, и для острастки тыкал вилами в шею. Вилы били электрическим разрядом, от которых Коля всегда вздрагивал; вздрогнув и сейчас, он упрямо покрутил головой влево-вправо.
- О, - удивился рогатый – барахтается мученичек! Святым, что ли, хочешь стать? Так не получится – не воцерковлённый ты! Хотя вонючих, да грязных там любят.
- Каждый свят сам по себе – вдруг пробормотал Коля в своей манере, в которой отвечал уроки – еле слышно, под нос. Однако мохнатые уши рогатого прекрасно расслышали каждое слово.
-Что? – возмутился он. Да ты знаешь, сколько у нас таких святых? Вчера вон – пятерых священников приволокли, всю жизнь поклоны били – да не взяли их в Свет, к нам отправили. Вот тебе и справедливость, вот и Свет! Давай к нам, нет у нас никакой справедливости – свобода и любовь сплошная! Всё, что сможешь – твоё, не сможешь – сам виноват! Я же вижу – талант у тебя! Так будь собой, выпусти себя, проявись, выдай обидчикам по-полной! Всё равно твои подвиги не оценят в Свете, всё равно к нам попадёшь, только я уж не так тогда с тобой говорить буду – и ласково погладил трезубец. – Я с тобой, тогда…. ух, как я тебя – рот его сладострастно открылся, и показались два острых клыка.
- Дурак ты – сказал Коля. Рогатый от удивления чуть не свалился с плеча, поправился, воткнул вилы в плечо и покрепче опёрся на них.
- Значит, поговорить решил... Давай - презрительно сказал он. Коля поморщился от боли, но промолчал.
- Дурак, говоришь... А ты, значит, умный. А что же тебе тогда, умному, бока-то мнут постоянно? Что же, умник, не помоешься, не подстрижёшься, не оденешься нормально? Гордыня в тебе, людей не уважаешь, всё выпендриться хочешь – аскетом себя показать, христосиком – вот вы меня как, а я вас всё равно люблю, да? – и обидно засмеялся.
- Люблю, – помолчав, сказал Коля.
- Любишь, да, – захохотал рогатый. - Всех, прям до одного, да?
- Да, – буркнул Коля. – Всех.
- Не, погоди, ты что, серьёзно? – напрягся собеседник. - Всех? Вообще всех?
- Да.
- Врёшь, – выдохнул тот. – Ну врёшь же. Вот два месяца назад тебе Пашка Тимофеев ногу сломал – просто специально прыгнул на неё, а потом ещё палкой тебя лупил и кричал - сдохни, вонючка! Что, и его тоже?
- Вижу я, – сказал Коля.
- Что ты тут увидел? – сплюнул мучитель, – воображение разыгралось?
- Любовь вижу. Вижу, что всё по любви.
- Как это? – поразился собеседник. - Как всё? А нога сломанная? А проклятия? А когда тебя полшколы ногами пинает?
- Ничего не делается без любви. Вообще ничего.
- Не понимаю. Вот ногу тебе ломают. Где любовь?
- Любовь в правде. Никто не делает того, что он в этот момент не считает правильным или нужным. Когда Паша ломал мне ногу, он был абсолютно убеждён, что поступает правильно. Его самого изредка бьёт отец, мать уделяет ему мало внимания, он чувствует себя нелюбимым, ненужным и кто-то его научил, как-то он решил, что ненужные люди мешают. Ему самому хотелось бы быть нужным, но он не знает как, поэтому, когда я своим видом создаю у него впечатление, что я не нужен, мешаю, он старается быть более нужным, вытесняя меня из общества. В этот момент он нужен, он полезен, он делает хорошее дело. Конечно, это любовь.
- Бред какой! А Люська Щербакова, когда подговорила Толика Выхина толкнуть тебя с лестницы, когда ты ещё голову разбил и сотрясение получил? А Лера Семёнова, когда какашки собачьи тебе в карманы пальто клала? А семиклассники, которые на тебя мочились всей толпой? Где ты любовь там взял? Тебя же ненавидели до судорог, до тошноты…
- Люся влюблена в Толика и ей хотелось почувствовать себя ценной, значимой, чтобы он сделал что-то хорошее, в её понимании. Лера считала, что борется со «скверной», защищает общество от непотребного. Ребята из седьмых классов, с одной стороны, хотели почувствовать свою общность, с другой – отстранялись от зла, карали его, защищали себя и других от того, что мешает, раздражает, всё портит. Это любовь. Просто её не хватает на всё сразу, приходится выбирать, куда направлять.
- Ну, допустим, в твоем больном мозгу это логично. Но вот на днях буквально маньяка застрелили, который девочек ловил, насиловал и расчленял, у нас он уже. Он тоже от любви большой это делал? Тоже защищать его будешь?
- Я никого не защищаю, любовь не требует защиты. Я просто вижу.
- Ты просто больной на голову урод. Жду не дождусь, когда Свет отправит тебя к нам…
- Петя Чурсин…
- Что, маньяк?
- Да, Петя. Он вырос с мамой, которую ещё беременной оставил мужчина. Мать выгнала её из дома за то, что «опозорила». Она скиталась по квартирам и родила Петю в притоне среди наркоманов. Чтобы не умереть с голоду, пошла работать, а чтобы с Петей ничего не случилось, она привязывала его за ногу верёвкой к батарее. Это была забота. Она отдала ему всю свою любовь – без остатка – но её было слишком мало… И едва хватило на него. От голода по любви его развитие нарушилось, в отчаянных поисках способа найти эту любовь, он своим искажённым взглядом стал видеть её в детях. Он искал любовь – и резал тела. Он дегенерат, псих и убийца. Но он хотел любви. Это единственное, что двигало им всю его недолгую жизнь…
Проблема этого мира в справедливости. Справедливость превратилась в омут, затягивающий всё глубже: ни капли больше любви, чем ты заслужил; ни грамма больше сочувствия, чем ты достоин; дал – получи, слаб – умри! Любовь тает, выверенная по линейке, нарезанная и высушенная. Её чертовски мало.
Люди, нищие люди, обделённые любовью, ищут её и хотят только её. Ненависть, как гнев, как жестокость – просто страшный, изнуряющий голод по любви и защита любого её проявления, даже если это лишь отблеск.
- Врёшь! Чушь! Любовь – это чувство – светлое, чистое, созидающее. А насилие - зло, и зло, – поднял палец рогатый, – всегда будет наказано! Я-то знаю. У меня четвёртый пыточный ранг.
- А говоришь, у вас свобода… Где же свобода, когда всё по-справедливости?
- Не у нас по-справедливости, а у вас! – взъярился рогатый. – Это ваши отправляют к нам! А всё почему? Потому что свободы нету - ни в Свете, ни тут, на Земле, только у нас свобода, делай что хочешь – и ничего тебе не будет. И любовь ваша всегда только по заповедям!
- Перепутал ты всё, – спокойно сказал Коля. - Это в Свете любовь и полная свобода, а у нас как раз всё по справедливости – мера за меру. А Земля посерединке – кто что исповедует, тот по тому закону и живёт.
- Ну и по какому живёшь ты?.. – прищурился собеседник. – Постой, ты сказал «у нас»???
- Устал я от справедливости – вздохнул Коля. - Ох, как устал. Легко по ней жить, да скучно.
- Погоди, погоди, ты…
- Да.
- Но как? Кто ты? Как твоё имя? Я – Уитморг, а ты, кто ты?
- Неважно. Я счастлив быть свободным. Я счастлив любить без разрешения и меры.
- Но какая же свобода в том, как ты живёшь? В чём смысл, в чём радость? Кто тебя принудил к этому, брат? Ты наказан? Кем, за что?
- Наказан? – теперь захохотал Коля. Он как-то неожиданно выпрямился и показался собеседнику значительно выше, чем раньше. – Любовь не наказывает. Никогда.
- Но ты же посмешище, клоун, урод. Ничтожество. Неужели ты не противен сам себе?
- Любовь не наказывает, – повторил Коля. - Любовь просто делает то, что хочет, что считает правильным. То, что я и где я – хорошо и правильно.
- Что, что в этом правильного? - закричал Уитморг. - Ваш проклятый Свет! Ведь ты прекрасно знаешь, что все твои обидчики попадут к нам, и каждый из них десятикратно ответит за каждое своё слово, каждый плевок и удар! Ты чёртов провокатор!
- Чёртов, да... – улыбнулся Коля. - Но не провокатор. Катализатор. Я пробуждаю, усиливаю в них то, что зрело бы годами, веками. И, кстати, ребятам ничего не грозит, любовь не раскачивает маятник справедливости, но четвёртому рангу об этом обычно ещё не известно, это уровень девятого-десятого.
- А почему ты раньше ничего не говорил? – помолчав, робко спросил Уитморг.
- Время пришло, – улыбнулся Коля.
- Смерть? – догадался рогатый.
- Да. Сепсис. Неделя осталась. Но, есть вариант, что забьют раньше…
- И куда ты? Может, домой? – с надеждой спросил Уитморг. - Разброд у нас. Молодёжь подрастает, уму-разуму учить некому, высокоранговые лишнего шага почём зря не сделают. Ты, с твоей свободой, столько мог бы сделать, такой высоты достичь!..
- Высоты? Я устал с неё падать и снова карабкаться! Неужели ты никогда не мечтал о том, чтобы получить всё и сразу?
- Мечта не должна мешать порядку! Свобода достижений ограничена только моими желаниями! К тому же твоё «всё» очень напоминает «ничего»!
- Ты хороший чёрт, – вздохнул Коля, - да и нет плохих чертей. Просто ещё очень маленький… Сгинь! – и пальцы его быстро очертили какую-то замысловатую фигуру.
- Кто же ты такой? – пробормотал Уитморг, медленно исчезая в образовавшейся позади него чёрной воронке.
- Палач и убийца, – помолчав, сказал в пустоту Коля. - Великий палач и великий убийца… Господи, насколько же легко и невыносимо было жить по закону Справедливости…
Насколько же радостно и насколько мучительно жить по закону Любви… И как объяснить им, живущим мера за меру, что настоящая жизнь не измеряется ничем, кроме самой жизни. Жизни, когда можно всё, и ничто не плохо и всё есть любовь и для любви…
На столе резко затрещал будильник. Начиналась последняя школьная неделя Катализатора жизни.