...
Не отпускает меня эта тема. . . Вот и опять и опять. . Об Ирине Эфрон. . Какие то странные созвучия с сегодняшним днем. Все чаще я вижу репортажи о том, как страдают дети ( и приемные, и собственные) от отношения к ним родителей. Избиения, издевательства, вплоть до смерти, увечий, потери памяти. . Что случилось? Что с людьми происходит? Озверение? Но даже зверь не трогает своего ребенка, детеныша. . . Подрастая, тот ему соперник, сородич, но никак не раб, задавленный и замученный. Отупение? Вылезают наружу самые низменные чувства? Амбиции? Скрытая гордыня? Что происходит с нами, люди? И какое же мы тогда имеем право судить о чужой стране и об отношении к детями там, (Франция, дело Элизы Андре) если сами показываем миру, какой то чудовищный оскал. Не зверя. Монстра. . . Другого слова и не подберу. О М. И Цветаевой тоже пишут, что она била свою младшую дочь, привязывала ее к ножке стула, уходя с Алей куда – либо (В Звягинцева, , еще другие вспоминатели, есть отголосок об этом и у Лидии Корнеевны Чуковской в беседах с Ахматовой). Но было ли это? Могло ли быть? Я сомневаюсь. До примерно 18 года у Ирины и Али была няня, чуть позднее – Марина Ивановна сама взвалила на себя ношу тяжкого ухода за детьми, девочками! В мерзлой, голодной, темной Москве, без водопровода, канализации, отопления. Она умудрялась стирать, варить картошку в самоваре, во что то кутать детей, читать и петь им на ночь.
Да, Ирина была нездорова – от недоедания. Но она не была полной идиоткой, как ее пытаются представить в мемуарной и полу - мемуарной литературе. Задумчивый ребенок, с огромными глазами, (как в Освенциме, замечу про себя) Она тихо ходила и все время говорила что то нараспев, как бы стихи складывала, как вспоминает Аля. . Копия самой Марины в детстве? Наверное. Часто просила то чаю, то картошки. Гладила Маринины волосы, водила по комнатам за руку Алю.
А подруги, которые иногда у Марины ночевали – то ли от зависти, то ли от чего то еще - есть такое женское злорадство! - почему то вспоминали не о мерзлой картошке, засоренном пшеном самоваре или сырой кухне, где сутками сохли пеленки для Ирины – печка была маленькая и быстро прогорала, - а о том, что Марине хотелось всю ночь напродлет говорить о стихах. Да она сочиняла их. Но в них было столько боли. Вспомним, будто горестный сонет из времен шекспиро - елизаветинских, как глоток воды, соленой от слез: . " Две руки, легко опущенные"
Кто из подруг Цветаевой кормил Ирину хотя бы коркой хлеба, промерзлой свеклой, горсткой пшена? Сонечка Голлидэй. . . Вполне может быть. И я почему то верю, что Сонечке доставалась часть необъятной материнской нежности Марины, той самой, которую Цветаева испытывала к собственным детям. Быть нежной к Софье Евгеньевне, так полно воспринимать ее, как человеческую личность, актрису ,и быть суровой к своим маленьким девочкам – до битья, до безразличия? ! ! Разве такое может быть? Не могу себе представить. Психологически несовместимо это. И как все остальные маститые историки, литературоведы не понимают этого - я парадоксально не понимаю.:)))))))))))))))))) . .
Боль от потери Ирины мучила, преследовала Марину Ивановну многие годы, прорывалась и в беседах с друзьями и в письмах и в творчестве. . Но эти горькие следы из исследователей ее творчества мало кто и тогда, и потом замечал. . . . Мало, кто думал над ними, "памятными следами", "зарубками на сердце"...
Думаю сейчас я. . . . О нежности, горестной трепетности, требовательности, горькой и стальной, что проявляла Марина Ивановна потом и к Муру и к Але - в отношении внешнего вида, еды, аппетита, души – впихивала, вкачивала, выпаивала – и их самих, и души их, неустанно. . .
Изящество манер, умение носить и самый залатанный костюм, и рваные ботинки со щегольским видом пришло к Муру именно от требовательности материнской. Также, как и к Але. После пятнадцати лет сибирских лагерей и ссылок она могла носить платье из " парижского сундука" с такой элегантностью, что вызывала непременную зависть литературных дам Москвы. Таких, как Мария Тарасенкова - Белкина, "дама с красивым телом" (Дневник Г. Эфрона).
А горечь тех следов памятных – навсегда в Марине Ивановне , в восприятии ею жизни. Маленький Мур с досадою не раз говаривал: "Что у Вас, мама, так всегда, сначала все плохое: не придут, не вспомнят , не будет, не сбудется? ! " Вечная частица, горькая частица "не. . Неизбывное, незабываемое: "У меня в Москве ребенок от голода умер, я в Москве элементарно дохла, а все только восхищались моими стихами! " Вся жизнь сквозь сжатые зубы. . Как мне это знакомо, как понятно, с полувздоха, с полуслова, с полунамека. И как оправдано жизнью! Из последних сил - свободой дыхания, горечь эта выталкивается и преображается, быть может, в силу прозрения и все – таки – не отрицания Дара Жизни.
Почему же, почему, все это так непонятно другим? В личности Цветаевой, ее алмазных скрижальных гранях общество, люди, человеки, не ищут теперь незамутненной шекспировской силы и гордости духа, а видит лишь свои, искаженные пороками и слабостями черты. Так, увы, любой гений ближе! Но соответствует ли это все - истине? Или она – непреложна и в каком либо соответствии вовсе не нуждается? Так и есть. Вот только грустно, что сегодняшнее, непонятное мне зло, так парадоксально ищет оправдания в пороках великих. Даже и не существующих. Тяжесть свою уменьшает? Вопрос без ответа. Пока. . . . .