Её звали в семье смешно, озорно, ласково, совсем не по светски: Элька. А на самом то деле она носила изысканно – причудливое, сложное имя: Элизабет – Александрин - Мария - Тереза. В честь двух могущественных императриц: русской и австрийской. Вся её жизнь была, как сверкающий блеск волны, как и сама эта лёгкая волна, рассыпанная на тысячи, сотни тысяч, миллионы, миллиарды мелких брызг, сверкающих бисеринок, капель, которые так приятно освежают в прохладный день. Дарят надежду, утешение. Благой дождь, мятный ветер был её именем.
***
Она помнила прикосновение рук Александра Пушкина. Не совсем еще точно понимая, кто он таков, кто он есть. Когда она приехала с родителями в снежную Россию ей было неполных пять, шесть. Совсем младенец, еще не сошедший с рук бонны, но нежно обласканный в семье, она и к людям относилась доброжелательно и ласково, сияя лучезарностью взгляда, ямочками на щеках, весёлым заразительным смехом.
И Пушкин любил её непосредственность и веселость, поэт, странный человек с удивительно живыми, голубыми глазами. Или серыми? Или зелеными? Она не могла точно различить их оттенок, хотя подводила своего взрослого друга много раз к зеркалам/венисским и монолитным, /так украшавшим их особняк на набережной, прохладные залы, столовую, будуар мама, тёплую комнату с камелиями, в красном штофе и шелке.
С Пушкиным было весело играть, резвиться, в жмурки и горелки, не боясь что то разбить или уронить. А потом он так легко завязывал бант её любимой кукле, рисовал сыпучим карандашом ель в её альбоме. Альбом детский, с хрупкими листками. В нем Феликс, воспитанник бабушки, граф Эльстон, любил чертить каракули пером заостренным, дразнить её, Эльку, да она не обижалась. Развязывала только своенравно атлас банта. И волосы сыпались по плечам. Сыпались. Крупными локонами.
***
Такой вот её, девочку, хрупкого ребенка с завитыми природно локонами, и блестящими, живыми глазами, как черные смородины, у тяжелой парадной портьеры одного из залов особняка Салтыкова и написал Карл Брюллов, господин художник, с хрупкими, узкими кистями, большими провалами глаз - омутов, что западали у переносья, щурились томительно и печально.
Элька думала, что заставит стоять её неподвижно час ли два, и тогда уже нельзя будет поиграть с Феликсом в мяч, и вечер пропадет, но хрупкий господин, клонящий голову вправо, лишь черкнул серебряною палочкою что то в альбоме, как облако покрутил, хрустнул листом, отпустил Эльку, и она убежала восвояси, и думать забыла про портрет, а вслед ей несся только весёлый смех бабушки и оживленный говор матери, та что то говорила господину «великому Карлу»: не то благодарила, не то пеняла, Элька не могла разобрать, мягкий неаполитанский акцент делал неузнаваемым в устах матери все, и даже французский, к которому девочка с детства привыкла.
Бабушка же Элиза, Елизавета Михайловна, часто говорила по русски, на странном, певучем языке, пела ей перед сном русские колыбельные негромко, сидя в глубоком кресле, с оголенными плечами, зябко поводя ими. Дрожа...
***
Все она настойчиво и тихо твердила непоседе Эльке, что глазами походит девочка – озорница на прадеда своего, Михаила, знаменитого полководца - фельдмаршала, который не спеша, чуть ли - не спя, победил Наполеона.
****
И, вздыхая томно, показывала внучке тончайшие, пожелтевшие листки бумаги, исписанные неразборчивыми, размашистыми каракулями, со следами клякс, слегка пахнущие старинным винным сургучом, порохом, дымом, раскаленным камнем. Былым временем. Бабушка говорила, что прадед в боях с Наполеоном был ранен в щеку, а пуля, хитра была, и прошла навылет и оттого у дедушки в щеке была как бы ямка, и целовать её хотелось. Но Элька на портретах прадедушки Михаила ямки той и вовсе - не видела, только глаз, перевязанный лентою муаровой. Откуда же бабушка Элиза доподлинно цвет этот знала?
...Матушка милая и задумчивая, вечно - пальцы у мигренного виска, - та дорожила совсем другими письмами!
Почерк в них тоже был тонок, остер, будто бы - чуточку дрожал, но с затейливыми завитушками: голубоватая веленевая бумага, вензеля, парафы, точки, следы дорожек песочных.
«Я вошел бы во двор, если Вы позволите», - было написано на одном из таких листков, посредине которого едва проступали очертания какого то строгого герба. Короны? Элька осторожно прижимала пальчиком выпуклость на листке, иногда украдкой его обнюхивала. Веяло белою рисовою пудрою, жасмином, кельнскою резкою водою. И будто бы еще - талым снегом, камелиями. Не оттого ли и матушка так любила эти цветы?
Девочка смутно помнила, что их много было в Неаполе. Том городе, где она родилась. Но все возвращалась к голубым, бледным листкам, теребила рукав платья матушки, спрашивая о каком подарке идет речь, что она подарила императору Александру Первому? Та рассказала, что -букет фиалок и свой акварельный портрет кисти Агриколы, римского художника, в красном платье - тунике, в образе патрицианки, Она и была патрицианкой, маменька. По сути, по духу. Страстной, вспыльчивой. Такая ли и она, Элька, статс - дама при дворе австрийском, княгиня Кляри? Как знать? Не разглядеть ей себя в зеркалах, не угадать. Сколько уже не пыталась!
***
Элиза - Александрин жадно и трепетно жила и дышала воспоминаниями об Италии, любимой стране, как о некоей драгоценности. Особенно пылко дорожила городом Венецией, сонно плещущимся, как золотая, зелено - мраморная, звезда или рыбка, в водах своих каналов безбрежных, бездонных. В Венеции её муж, владетельный князь Эдмунд - Альфонс фон Кляри - Альдринген купил роскошное, полусырое, чуть замшелое палаццо, с тысячей ступеней, куда там салтыковскому особняку!
Эдмунд, и вообще, любил её баловать, еще бы, она ведь вышла замуж почти ребенком, в неполных шестнадцать, произведя фурор на балу дебютанток, в Вене, где было это странное, холодное сияние люстр, скользкий вощенный паркет и запах горького шоколада, не венского. Она любила - венский, отчаянно, мазала им щеки, озорничала, как дитя, хоть и родила потом Эдмунду четверых детей, среди них - дочь Эдмею - Каролину, грациозную, темноглазую, хрупкую бабочку, любимицу бабушки Долли, ангела с тонкими чертами, мягким овалом щёк. Как у прапрадеда, Кутузова. Тот разве же тоже шоколад любил? Загадка, шарада. Некого и спросить. А род – длится. Все длится, как нить Парки. Вот и у неё три сына. Праправнуки фельдмаршала, дипломаты, сенаторы, светские львы, красавцы, меценаты, ценители искусства.
****
Князь Вяземский, этот странный русский философ - сибарит, в пенсне, сползающем на нос, все, помнится, что то лепетал, что она, Элизалекс, чаровница, так чудно напоминает ему матушку, прелестную посольшу, посланницу небес, Долли. Князь Пьер Вяземский, « петербургский Казанова», галантный, лысеющий шутник даже и стихи ей посвятил, вот они, в альбоме велюровом, под плотным листом бумаги вощаной, чтобы никак не выцвели.
Но стихи и сами по себе - блеклые, старческая лирика, хотя рифмы замысловатые, пышные, она их даже спеть пыталась, в романс обратить:
Она, и стройностью красивой,
И яркой белизной лица,
Была соперницей счастливой
Созданий хитрого резца.
Канова на свою Психею
При ней с досадой бы смотрел,
И мрамор девственный пред нею,
Стыдясь, завистливо тускнел.
На белом мраморе паросском
Ее чела, венцом из кос,
Переливалась черным лоском
Густая прядь густых волос.
И черным пламенем горела
Очей пылающая ночь;
И южным зноем пламенела
Младая северная дочь.
С чего он взял, что она «дочь севера»? Она всю жизнь ценила тепло, и в Теплицком, курортном замке, в мягкости фиалкового климата - все зябла, а мать и простого насморка её боялась, дрожала трепетно над нею. И почему, так и отчего?
Гуляя как то по духцовскому, близкому к ним, обширному дворцовому парку, об руку с матерью, уже после того, как умер отец, граф Шарль - Луи Фикельмон, бывший министр иностранных дел австрийской империи, блестящий сановник, философ, публицист, монархист и ярый сторонник всяческих реформ, она наткнулась на могилу, полуразрушенную, со стершейся надписью, серого мрамора с красноватыми прожилками: "Джакомо. ...нова". Недоуменно подняла на матушку бархатный взор теплых, как янтарь или кипящее коричное вино, глаз:
"Что, неужто сам Казанова, «венисский плут», вечный артист, Пигмалион женских сердец, знаменитый мемуарист, похоронен здесь, на этом фамильном кладбище, тихом и скромном, по утрам окутанном туманами, поднимавшимися от глубокого целительного озера?
Матушка кивнула, бархатные глаза сверкнули победным пламенем искры. Успеть бы записать, пока помнится её рассказ. Она и спешила, да так, что карандаш ломался......
( продолжение следует) здесь - о Д. Ф. Фикельмон, матери княгини Кляри.