Сижу у фельдшера. Рвутся к нему, вообще-то к ней, но всё-таки к нему, печати ставить, печати, знамо дело, у нас без очереди. И вот этот нескончаемый табун курсирует туда сюда, а я битый час мух гоняю. Меня уж дважды успели пригласить: "Зайдите, Евгения Сергеевна".
А я все подпираю стену, потому как с верхних этажей лавина и безпечатные никак не кончатся.
Зажата между грузным мужчиной с густыми бровями и бабушкой одуванчиком с седыми и легкомысленными кудрями.
Шасть ещё один и заводит песнь:
- Вы все в шестой?
Я без доли дружелюбия киваю. Знает кошка, чье мясо съела. Я ведь освободилась от врача раньше и надеялась под шумок проскользнуть. Но, как оно водится в русских сказках, не тут-то было.
Бровач отгибает толстым пальцем бумажки:
- Вам печать? Так вы без очереди.
Фельдшер: "Это кто там у нас такой умный? Сейчас на мое место сядешь!"
Я хмыкаю, мужчина растекается улыбкой.
Прям как в школе. Сидишь в классе штаны протираешь, думаешь последний звонок отзвенит, жизнь пойдет по солнечной стороне и ни одна черная, как вороново крыло, кошка без "пардоньте" дорогу не перейдет. Ан нет, знай сверчок свой шесток. Фразовое меню в поликлиниках и школах весьма однообразное.
Напротив у терапевта, от которого я только что, дама. Таких все видели. Куртку сняла, а на голове шапку оставила, на ногах треники обвисли, сверху неопределенного цвета и формы свитер. Кажется, она трансгрессировала прямо из своей прихожей.
Дама жалуется мужчине, который по талону, а она нет. "Вот я на рентгене, а врач в телефон все играет и играет. Я как не войду, она все пальцем в стекло тычет. Это они нас так лечат! Понаехали!"
Мужик услужливо морду вытянул, но не звука, ибо знает себе дороже. Бабка на телефон переключилась и давай дочку долбать. Всем нам уши прожужжала, а потом говорит: "А о чём это я ещё не спросила. А, - рассмеялась она, видно, что над собой, но нам всем кажется, что над нами: Про кота!" И завела патефон ещё на полчаса.
По коридору ещё один катится, докатился, вопрошает:
- А у вас, девушка, насколько?
Всем известно, что у нас женщин всех возрастов без разбора под одну гребёнку гребут, и то нисколько не комплимент, а последующими словами завуалированное оскорбление.
И когда в магазине при покупке спиртного спрашивают паспорт, тоже нисколько не любезность, дело все в том, что иные школьники выглядят, как Кортни Лав. А ты, как дура, можешь кричать на весь магазин, что разменяла четвертый десяток, но коль морда у тебя не накрашенная, хоть ты тресни, а на праздник пойдешь с пустыми руками.
"На 11: 20", - отвечаю я сердито. Мужик радуется, чуть до потолка не прыгает, у него талон ровный, на 11.
Справа грузный бровач давит, а слева бабка одуванчик завертелась:
"А я без талона, у них запись только на шесть, сунусь ли я из дома в эдакую темень
Дудки!"
Бровач завозился, приподнялся над креслом, заелозил на кожзаме.
Я раньше бабки поняла, чем то грозит, дыхалку перекрыла. А бабка как нарочно сидит носом втягивает, будто цветочек аленький нюхает. Молчим. Я любуюсь, как на белой двери красиво трепещут тени комнатных растений.
"Евгения Сергеевна, зайдите, - в третий раз кричит фельдшер.
Я срываюсь с места в карьер, потому что время мое законное, а из коридора слышится нетерпеливый цокот. Но роковым образом не успеваю.
"Мне только спросить" пересёк финишную черту первым. Фельдшер сердится на мою нерасторопность и велит мне пригвоздится к стулу.
Мужчина с лицом рыбы, удареной раз пять об лёд, ядовито улыбнулся.
- Как же молодым у нас всюду дорога, - улыбается, но чувствуется имеет в виду гадость.
Я гляжу на него снизу вверх. Мужчина заваливается, как пизанская башня, и скребет горло когтями.
Часто тараторит, внимаю. Пришел с намерением увеличить дозу лекарства.
Фельдшер въедливо спрашивает, как, сколько и сколько можно.
Мужчина обращается почему-то ко мне, вероятно, оттого, что фельдшер к нему спиной и вообще корпит над бумажками, а я не при деле и маячу прямо перед ним.
-Отек горло, - говорит мужчина с лицом жертвы и для убедительности подкашливает. - Вот приходится пить. К химии мои руки уж сто лет не прикасались. А что прикажете делать? Не могу же я запретить жене красоту наводить.
А на морде написано: " Чтоб ей, щуке, по швам треснуть".
В этот момент я понимаю, что на мне духи и тихо двигаюсь от него в угол.
Фельдшер тем временем уничтожает рецепты старым дедовским способом. Клочки летят по закоулочкам.
- Живу за городом, а ведь тридцать лет на Тверской проработал! А теперь как быть, чем дышать!
- Зато красиво, - пытаюсь навести на лицо улыбку.
- Особенно в 90-ые, - желчно кидает отечный. - То одна красота выплывет, то другая.
Когда делают грязные намеки, предпочитаю делать вид, что не понимаю о чем речь.
- Хорошее надо помнить, - назидательно говорю я.
Мужик хватает рецепты и улетучивается.
Впрочем не надолго. Я хватаю его эфир уже внизу, в аптеке, где он пудрит мозг врачам в витрине. Выспрашивает о лекарствах, о болезнях, о том, можно ли ссылаться на сказанные только что, видимо, под запись слова: "давайте ваш рецепт", ведь он людей любит и не любит их подставлять. " Я дойду до заведующего", - говорит он. "Что это такое, мне уколы ставить надо! Ведь у меня такой случай, индивидуалка, ведь если не ставить, вы же знаете отек мозга и труба! Прикажете, каждый день за бумажкой? Бюрократию развели."
На какие слова он собирается ссылаться не ясно, потому как не даёт и слова вставить врачу в аптечной витрине.
Я молча просовываю рецепт, мне также молча отдают лекарство.
Мужик ненадолго смолкает, но как только я отхожу, снова слышу скрип старых, несмазанных колес.