Время – изменчивая среда……
Тогда еще, я был студентом второго курса Рижского института инженеров Гражданской авиации, имени Ленинского комсомола. Сколько же лет прошло с того времени? Страшно подумать, двадцать восемь лет! Как обычно, в начале семестра, в первые дни сентября, нас повезли на сельхозработы в какой то местный колхоз для оказания помощи в уборке урожая картофеля и свеклы. Нашу группу поселили в доме для престарелых, в котором жили около двенадцати стариков и старушек.
Этот дом представлял собой двухэтажное строение из камня, в прибалтийском стиле, с резко выпирающим чердачным помещением с совсем крохотным окошком. Издали казалось, что оно намного выше, чем те ряды окон двух этажей, которые выходили на фасадную часть строения.
Дом стоял на опушке леса. Перед ним как зеленый ковер расстелалась ровная травяная поляна. На поляне, недалеко от самого дома, были установлены две деревянные скамьи стоящие вряд.
Нас поселили на втором этаже дома. Мне досталась кровать, расположенная прямо у окна, откуда поляна была видна как на ладони, чему я был почему то очень рад.
Из окна было видно как прогуливались или сидели на скамьях старики и старушки.
Старушки обычно с повязанными белыми платками прогуливались по поляне, либо сидели на лавочках попарно, разговаривая и кивая в ответ друг другу.
Стариков было заметно меньше. По моим подсчетам их было в этом доме только четыре человека, если учесть, что считал я только тех, которые появлялись на поляне. Но особое мое внимание привлек один старик - коренастый с грузной походкой, лет около семидесяти пяти. Его серо-коричневый пиджак, как мне показалось, был старше меня. На голове всегда была надета коричневая фетровая шляпа с волнистыми от времени полями того же возраста, что и пиджак. Старик постоянно ходил с палочкой, но никогда на нее не опирался. Проходя мимо нас он пристукивал по земле ее кончиком ( как это делают обычно слепые, прощупывая дорогу) и мыча напевал себе под нос какую то мелодию.
Каждое утро, в семь часов, за нами приезжал небольшой автобус и увозил на поле, где мы работали до самого вечера. Обед был организован прямо у поля, под брезентовым навесом.
Вечером, изрядно уставшие, мы ужинали на первом этаже, в столовой, а потом, после короткого вечернего общения на поляне ложились спать.
Как- то на третий или четвертый день нашего пребывания в этом доме, мы с моим товарищем Шуриком Овчинниковым, поднялись на чердак. Скрипучие ступеньки деревянной лестницы, по которой мы поднимались и полумрак в том месте, добавляли свою порцию таинственности в наше изыскательское настроение. Мы подшучивали, пугая друг друга резкими движениями или выкриками, и смеялись до слез, видя ужас в глазах другого.
Наконец мы открыли скрипучую небольшую дверцу и согнувшись вошли в большое, но очень темное помещение чердака. Только там, в дальнем углу чердака дневной свет через маленькое и пыльное окошко попадал на пол, еле освещая даже точку, на которую падал.
Пройдя несколько шагов к пятну света, я увидел ящики расположенные в один ряд. Сделав еще несколько мелких шагов к ним, мы в ужасе отпрянули назад. Боже мой! Это были гробы. Настоящие гробы с закрытыми крышками.
Придя в себя, я даже пересчитал их. Гробов было двенадцать штук. Я подумал о том, что все обитатели этого дома все же «ходячие», так как мои подсчеты стариков совпали с количеством гробов, готовых к применению.
Так прошла первая неделя.
Я с удовольствием уносился в воспоминания проведенных дома каникул. Еще совсем недавно мы с друзьями покоряли очередную вершину невысоких гор, где сходили с ума от радости, чувства свободы и абсолютной независимости. Мы еще не были взрослыми, но уже не были школьниками - детьми. Нас радовал каждый день наших встреч, которые не были похожи друг на друга.
Также, я был очень счастлив, находясь в кругу моей семьи, в окружении отца и матери. Ту теплоту и взаимную любовь, царившую в нашей семье, мне описать до сих пор не удавалось.
Особенно мне нравилось сидеть и разговаривать с моим отцом.
(О, мой отец! Позже, в собрании своих любительских стихотворений, которое распечатал на принтере и раздарил своим друзьям, я оставил пустую страницу с заголовком «Отец». Эта страница так и будет оставаться чистой, т.к. я знаю, что никогда не смогу описать своего отца ни в прозе, ни в стихах. Я никогда не смогу найти соответствующих слов и рифм для передачи величия и доброты этого человека. Оказывается и такое возможно…)
Только в этом году, на каникулах, я признался ему, что начал курить. Это признание я сделал не по своей инициативе. Просто однажды вечером, на третий день моего пребывания на летних каникулах дома, отец всматриваясь в мои глаза спросил:
« - Ты начал курить?». Я ответил смущенно, но утвердительно, после чего он вынул пачку «РОДОПИ» и предложил мне сигарету. После этого мы до полуночи беседовали с ним как два взрослых человека.
Вспоминая родительский дом, своих дорогих друзей и теплый ласковый климат моей ( тогда еще братской для остальных четырнадцати республик) земли, я крепко засыпал в кровати этого периферийного латышского дома престарелых.
Второе воскресенье нашей колхозной жизни встретило нас веселым ярким утренним солнцем. Позавтракав, мы высыпали на поляну и долго гоняли мяч. Потом все куда то разбрелись.
Я побрел по тропинке, уходящей вглубь леса. Тогда меня еще удивляло, что в лесу, в котором я никогда не был, можно было заблудиться. Мне представлялось, что лес, где так много деревьев не похожих друг на друга, как карта может подсказать обратную дорогу к выходу из него. Я вошел в него, чтобы попробовать заблудиться. Однако, после часовой прогулки по лесным тропинкам, я вернулся на нашу поляну. На ней никого не было. Только где- то из глубины леса раздавались негромкие переклички моих товарищей.
Я направился к лавке и удобно усевшись на нее, с удовольствием прикурил сигарету.
Через некоторое время из лесу появился тот старик в шляпе и с палочкой. Он направлялся к дому. Медленно шагая, смотря себе под ноги и пристукивая палочкой перед собой, он все также мычал себе под нос одному ему понятную мелодию. Поравнявшись со мной старик приостановился не глядя в мою сторону. Я встал и громко поздоровался с ним:
- Здравствуйте отец!
Старик медленно повернул голову в мою сторону и пристально посмотрел на меня из под своей фетровой шляпы. Немного постояв, как бы размышляя над чем-то, он направился ко мне. Подойдя, он присел на лавку, рядом с которой я стоял не двигаясь. Мое сердце колотилось от волнения. Для себя я давно решил, что этот старик не в своем уме. Сознание того, что рядом с тобой находится человек не контролируемый своим рассудком, немного пугало меня.
Следом за ним присел и я. Меня охватывало непреодолимое желание рассмотреть лицо и глаза этого старика. Но опасаясь того, что мой взгляд вызовет в нем агрессивность, я уставился на дерево ( по моему это был старый дуб), которое ярко выделялось из всех деревьев, растущих на окраине поляны, своим необыкновенно желтым цветом осенних листьев.
Старик сидел молча, уставившись в какую то неопределенную точку пространства перед собой. Только его палочка редко постукивала по сырой земле перед ним.
Я уже успел привыкнуть к тому, что здешние «бабушки» и «дедушки» совсем не говорили по- русски. На все наши «Здравствуйте!» и «Добрый день!», они отвечали по- латышски: «Лабдиен!».
Докурив свою сигарету и «выстрельнув» окурок за спину, я уже было собирался пожелать старику всего доброго и покинуть его общество. Вдруг, нисколько не отрывая своих глаз от привязанной точки, старик произнес мягким басистым голосом:
- У тебя есть отец и мать?
От неожиданности и чистейшего русского языка, которого я никак не ожидал, у меня чуть не случился удар.
- Да, - взволнованно ответил я.
- Теперь здесь живут одинокие люди….. Я воевал здесь,- не меняя своей позы и своего взгляда, проговорил старик после минутной паузы.
Я понимающе и сочувственно покивал головой.
- У меня тоже есть дети, - продолжил старик, сделав глубокий прерывистый вздох, - сын и две дочери. Сын с семьей живет в Риге, а дочери замужем…. При живых детях мы с моей старухой оказались здесь…- речь старика стала заметно прерывистой, как будто он пытался проглотить слюну, но никак не мог этого сделать. – Да…, из всего этого мне больше всего жаль мою старуху…. А она все время жалела меня….. Я недавно похоронил ее здесь….. Она так и не перенесла всего этого….
На последнем слове старик сорвался и в глазах его заблестели слезы. Он неожиданно встал с места и также, мыча себе под нос свою мелодию и постукивая палочкой перед собой, побрел прочь к лесу.
В этом колхозе мы работали еще три недели. Иногда я встречал старика, но на мои приветствия он никак не реагировал.
Сегодня, уже потрепанный в определенной мере житейскими жерновами, я понял того старика, которого давно уже нет видимо в живых. Я понял, для того, чтобы выдержать любую физическую боль, надо управлять сознанием так, чтобы оно отключило все твои чувства, будто ты умер. Но как перенести душевную боль, связанной с бесчеловечной неблагодарностью детей по отношению к своим родителям в их беспомощном состоянии…….
Для этого надо отключить свое сознание?!
Так и сделал тогда тот старик.