Лопахин Ермолай Алексеевич наблюдал, как множество птиц взмывало в небеса, пока не проснулся. Стояло раннее утро. Он поднялся не один - так может показаться, если знать, как отдавался он делу всей его жизни. С ним он работал, с ним гулял, с ним читал, с ним ужинал, вместе укладывался спать. Оно же, нежно будило его по утрам.
Открыв глаза, он уже не смог оставаться в кровати. Ждала работа, и порыв начать ее заиграл у него в крови. Он стал собираться, но, как вчера и позавчера, задержался у окна чтобы встретить рассвет. Он завел привычку каждым утром оглядывать свое имение. Оно перешло в его руки недавно, однако много личного связывало Лопахина с ним. Тем временем, солнце будило вишневую рощу - небольшую часть еще недавно огромного сада, до которой пока не добрался топор. Солнце прогревало крыши дач - росших на вырубленных местах. Под окном уже во всю трудились рабочие.
В саду Фирс собирал вишню. Лопахин заметил его и вспомнил о прежней хозяйке имения. Все же - думал он - Любовь Андреевна ни черта не смыслила в ведении хозяйства. При всей любви Лопахина к ней и к ее семейству - главной ее ошибкой было держать этот сад до сих пор. Из-за того-то они и прогорели. Оттого у них чуть и не отобрали обедневшую землю, и не отдали ее посторонним. Это Ермолай Лопахин, уже в последний момент, - на аукционе - буквально вырвал имение обратно, слава богу, хватило средств. Больше Ермолай Лопахин такого не допустит, потому намерен следовать планам. Дачи - вот, что обогатит все здесь; вишневый же сад через чур порос и слишком дорог.
Дед и отец Лопахины - крепостные, пропахавшие всю свою жизнь на этом имени, подумать не могли, что потомок встанет здесь во главе. Зато теперь, эта земля - взрыхленная и усеянная их трудом - должна и будет процветать.
Умывшись и плотно позавтракав, опрятно одевшись, Лопахин стал спускаться в рабочий кабинет. На этот день его воодушевляло кое-что важное. Недавно он узнал, новости о Любови Андреевне. Оказалось, однако, что в Париже жить ей трудно: она одна и очень скучает по дому, по прежним временам, по Фирсу - по всем. Но хорошее здесь в том, что он узнал ее адрес. Он загорелся пригласить ее вернуться. Он не забывал о том, как тяжело ей расставаться с имением и как страдала она в неведении - что же будет с ее дорогим имением. Вот бы увидеть ей, как здесь становится здорово! Лопахин сказал своему слуге Епиходову написать, что она может приехать и оставаться у них, пока дела ее не наладятся - они поселят ее в одном из готовых домиков, как Фирса. Лопахин сам отвечал и за сметы по строительству, которые Епиходов передавал ему; сам просматривал и заявки от будущих жильцов. Однако сейчас, когда Лопахин направлялся в кабинет, он предвкушал именно ответ от Любови Андреевны. Войдя, он увидел Епиходова, который уже разбирал почту. Писем пришло столько, что в них недолго было и захлебнуться. Лопахин поздоровался.
-- Ну что? Пришло?
-- Вы о письме-то? -- Нет, Ермолай Алексеевич. Задержалось. -- огорчил Епиходов.
--Что ж, подождем... только сразу мне скажи! Я все же за нее волнуюсь.
--Обязательно, Ермолай Алексеевич! Вы совершенно правы!
Пока Епиходов соглашался, Лопахин выглянул в окно и увидел, как цвело вокруг. Пред обаянием весны - в тот момент - не устоял бы никто.
-- Ах! Ты видел, как сегодня здорово?!
-- Да, Ермолай Алексеевич, уже проветривался.
-- Схожу, поздороваюсь с Фирсом. Жди письма!
Лопахин направлялся через шумные стройки к вишневым деревьям - видневшимся вдали, сквозь облака древесной и каменной пыли. Рабочие здоровались с ним, докладывали ему об успехах и утверждали планы. Взялись снести еще десять деревьев.
Добравшись до места, Лопахин застал Фирса с полной корзиной ягод.
-- Доброе утро, дорогой Фирс! Как дела? как вишня?
-- А-а! Ермолай Алексеевич! Это Вы! Я уже не вижу ничего... -- пошутил он про себя и, помолчав, добавил -- прошлым пахнет...
-- Понимаю тебя. Все здесь напоминает мне деда и отца.
Ушедший в себя Фирс, вдруг обратил взгляд к Лопахину - как будто встретил знакомого - и дряблые губы залились радостью.
-- Я помню Вашего отца, Ермолай Алексеевич! Как же он любил это место... называл его волшебным. Лишь ради вишневого был он готов посвятить себя и труд свой этой земле. А ведь благодаря одному ему так сад и разросся! Да-а... -- помолчал -- Спасибо Вам, Ермолай Алексеевич, что бережете деревья. Они, правда, поредели немного, но так зима, наверное... Прошлым пахнет...
К концу фразы, Лопахин Фирса уже не слышал. У него пошла кровь из носа. Утирая ее, он обнаружил свою руку детской, а следом - ребенком и себя. Вишневый сад, вокруг, вновь протянулся на гектары, весь объятый огнем. Из пекла на Ермолая смотрел отец. Но языки пламени мешали разглядеть папино лицо - в гневе оно или в отчаянии. Любовь Андреевна - молодая Любовь Андреевна - тут же отвела мальчика умыться. Он захлебывался и ничего не видел из-за слез и воды.
-- Потерпи, мужичок... -- ласково твердила она. -- до свадьбы заживет... Мальчик заметил, что босой стоит на погрязшей в пепле земле.
Голос Епиходова - в стороне - вернул Лопахина в чувства -- Ермолай Алексееви-и-и-ч! Я нашел его! Письмо-о!
Лопахин оглянулся, как тот уже стоял рядом. Дрожащими руками Лопахин принял раскрытый конверт, достал из него рукопись. Он всегда читал два раза: сначала бегло - после подробнее. Но сейчас его ум отказывался что-либо внимать. Глаза бежали по строкам, но в голове все кричало: "Неужели я совершил ошибку?!". Он сбивался... Сбивался и начинал... Сбивался и начинал сначала, как будто держал что-то - до мельчайшего ценное - в последний раз. "Пожалуйста, Любовь Андреевна, хотя бы Вы...". Лишь она могла сейчас ему помочь - успокоить, сказать, что ничего страшного не случилось. В крайнем случае, все поправимо.
Но все волнения отбросило разом - только он прочел: "Прошу, передай письмо Ермолаю Алексеевичу!..." Сердце вздрогнуло и взгляд напрягся: "Ермолай Алексеевич! Вашему отцу, наверное, стоило гордиться, если он добился своего - сделав из Вас настоящего мужика. Возможно, нянчась с Вами-маленьким, я должна была ожидать,что мое влияние на Вас - на его фоне - уже бессильно. У Вас нет души и это страшно. Только расчетливость, практичность. Вы никогда не станете созерцать - лишь будете думать о выгоде и экономии. Вам чужда красота и важна только польза. И вот, Ермолай Алексеевич, стремясь к этой пользе, Вы лишили меня и мою семью, и близких того, что им ценно - что связывало их с родством. Больней всего, Ермолай Алексеевич, знать, что корни не отобраны, и а мою семью разделяет с ними одно лишь время - а что они уничтожены. Ермолай Алексеевич, как я могу теперь приехать? Мне больше некуда возвращаться..."
Сжав руки в кулаки, Лопахин смял бумагу. -- "Что она себе позволяет?!" -- оскалился он. Но взглянул на умиротворенного Фирса, и тогда нахлынул на него разговор об отце; Лопахин посмотрел на тревожного Епиходова и совсем обессилил от отчаяния. Оба вернулись в кабинет. Епиходов все так же занимался почтой, а Лопахин сидел - поникший - думал.
-- Ты все читал?
-- Да, Ермолай Алексеевич, все.
-- И, что думаешь?
--Ну Ермолай Алексеевич, что тут думать? Действительно: вишневый сад всем был дорог. Все же, реликвия семьи... -- он прервался, перебирая конверты. Бумага, шурша, натирала ухо. Воспаленные глаза Лопахина смотрели, как Епиходов вчитывается в адресат. -- ...и визитная карточка...
Лопахин вскочил, взорвавшись: --Да вашей карточки с реликвией и с чем угодно давно бы не было, если б не... -- но рухнул обратно. Слишком болел ожог клейма Фирсовых знаний. Оправдания стремительно меркли в голове, одно за одним. -- я всего лишь хотел, чтобы имение процветало.
-- Ермолай Алексеевич, -- оробел Епиходов -- но оно и так...
-- А что бы сказал мой дед? -- перебил Лопахин -- Радовался бы он?
Следующие недели Лопахин не появлялся, отчего строительство прекратилось. Несколько дней рабочие приходили - спрашивали, в итоге перестали. Епиходов работал один в кабинете. Стены долго звенели последним разговором, и отчетливее Епиходов слышал собственные слова. Они его мучили. Он пытался стучаться к Лопахину. Искал для этого поводы - хотя бы передать заявки жильцов. Но дверь отражала: -- "Я занят! Я выйду позже!". По ночам Епиходов видел из своего окна бродящую в задумчивости темную фигуру. Он не находил больше ничего, как писать Любови Андреевне.
"Дорогая Любовь Андреевна! Беда! Все остановилось и вокруг разруха! Ермолай Алексеевич закрылся у себя и, кажется, не собирается ничего делать. Я не представляю, что будет дальше. Нужна Ваша помощь, Любовь Андреевна! Приезжайте!"
"Я полностью разделяю, насколько для Вас болезненно - что сада больше нет. Но ничего не поделаешь, Любовь Андреевна. Но если ничего не предпринять, все просто рухнет! А больше ли в этом смысла? Нужно жить дальше, Любовь Андреевна - ведь жизнь идет дальше. Так или иначе, дом остается домом. И если наши края для Вас все еще родные, то пересильте себя - приезжайте. Пусть Ермолай Алексеевич доведет до конца свое дело, и эти места окажутся в той ипостаси, какую им суждено обрести. Поддержите Ермолая Алексеевича. Поверьте, ему станет намного лучше - если Вы приедете..."
Ответ последовал короткий: "Дорогой мой Семен! Твои слова очень трогают меня. Но сделать то, что ты просишь мне я не в силах. Прости меня и желаю удачи!
Епиходов уже не знал, как дальше быть. Он оставил попытки тревожить Лопахина и отпустил Любовь Андреевну. Дни шли. Но одним пасмурным утром, по лестнице сбежал окрыленный Лопахин - подобный взошедшему солнцу.
-- Мы сохраним сад! Я все подсчитал. Нужно только пожертвовать еще десять деревьев - занять их домами, и дачи смогут его окупать...
Епиходов позвал рабочих обратно, и те продолжили. Когда подошло время расчищать пространство, Лопахин присутствовал. Епиходов тоже пришел, но скорее потому что волновался за хозяина. Топор вознесся над женственным стволом и врезался в кору. Сильные руки грубо вырывали металл и обрушивали его снова, снова и снова... Наконец, дерево обессилило и рухнуло на мягкую почву, прямо у ног рабочего.
Лопахин представлял, как скорыми вечерами в окнах домиков начнут загораться окна. Отдыхающие будут выходить на свежий воздух - в шелест вишневой листвы. Теперь Лопахин знал, что этот шелест - родные голоса, все это время говорившие с ним. Он не прислушивался к ним и не замечал - насколько они прекрасны, как пронизывают ветер вместе с пением птиц. Много было этих голосов. Лопахин их задушил. Теперь, вишен станет еще на десять меньше. На целых десять! На глазах Лопахина раз за разом разрушалось его сокровенное. Рабочие трудились уже над шестой вишней. И, когда она с треском упала, Епиходову показалось, что веки Лопахина закрылись от нестерпимой боли.
-- Простите, я больше не могу находиться здесь. Прилягу. -- вмешался он. -- Я хочу, чтобы вы все тоже прекратили работы и разошлись. Благодарю вас.
-- Но мы только приступили! -- возмутились рабочие.
-- Пошли прочь! -- рявкнул он.
-- Ух... Не увидите Вы нас больше... -- ворчали рабочие, покидая дорогое Лопахину имение.
Несколько часов спустя, Епиходов - снова один - смахивал пыль на рабочем столе Ермолая Алексеевича. Он надеялся, что на этот раз увидит его скорее, чем тогда. Во входную дверь постучались. Епиходов открыл и увидел благородные лица мужчины сорока лет и девушки.
-- Добрый день! Мы с моей дочерью путешествуем по окрестностям. Мы проезжали мимо вас и увидели все эти домики. Мне стало любопытно. Я попросил дочь, чтобы мы зашли, полюбопытствовали, что здесь.
-- Да, пожалуйста, хозяин имения возводит здесь дачи.
-- Дачи! Замечательно! Мы как раз хотели остановиться где-нибудь на лето. В таком случае, -- он переглянулся с дочерью -- мы хотим занять один домик уже сейчас. Как это сделать?
-- Боюсь, сейчас - без него - это невозможно. Но я расскажу ему завтра о вашем визите. Сегодня ему нездоровится.
-- Ничего-Конечно! Мы Вас не торопим. Мы можем зайти через несколько дней, когда будем возвращаться. Тогда обо всем и договоримся.
На том они и порешили. Но все повернулось настолько же круто, как и изменилась погода - которую все ожидали солнечной еще месяц. Ночью, когда Епиходов улегся в еще днем затихшем доме, вместе с громом грянул жуткий ливень. Лопахин Ермолай очнулся весь в поту. Его потянуло к окну, и он заметил, как в саду немощный Фирс весь грязный не может подняться. Лопахин босым выбежал, не закрыв дверь, на улицу и через мгновение находился среди вишен. Он искал Фирса, но не мог найти. -- Фи-ирс! Фи-и-ирс! -- кричал на весь он сад..
Епиходова растолкали, вырвав из крепкого сна. Он увидел над собой напуганное лицо Фирса.
-- Ермолаю Алексеевичу худо!
Фирс привел Епиходова к валяющемуся обожженному Лопахину. Они дотащили его обратно в дом, в его комнату. Фирс рассказал:
-- Я был дома и услыхал, что Ермолай Алексеевич меня зовет. Я открыл дверь, и в этот момент, в саду, в него ударила молния.
-- Молния?!
Фирс кивнул, уставленный на обожженного. На утро Лопахина не стало. Епиходову было столь же трудно поверить в случившееся, как и понять, что делать дальше.
Через несколько дней, те отец с дочерью вновь нанесли визит. Они узнали, что произошло, и тогда выкупили имение. Епиходов остался работать у них писарем. Они довели задуманное Лопахиным до конца, вырубив, кстати, сад еще сильнее, правда не до конца. Оставили его, как украшение. Имение — как и хотел Лопахин — расцвело. Как первые птицы садились на вишни, пропев — так и в домиках дач раздавались голоса. Епиходов много размышлял обо всем, что произошло — думал, не могло ли быть все иначе. Но какой толк задумываться об этом? Наверное никакого.
Листья желтели, опадали. Вишни расцветали и вновь золотились - отпуская листья по ветру. И однажды, возле одного из деревьев, можно было встретить Любовь Андреевну. Постояв некоторое время, она стала возвращаться к себе в домик. Внутри ее встретил муж. Она обняла его и сказала ему на французском: "Ах, дорогой мой! Как же прекрасно здесь! Я бы осталась здесь навсегда.»
