В одном из своих интервью Виктор Астафьев обмолвился, что «взялся за перо», чтобы рассказать правду о войне. Слишком много героических историй появилось, которые не имеют ничего общего с фронтовой действительностью. В них ложатся грудью на дзоты, идут в атаку с криками «Ура!», полковые комиссары – образец выдержанности и самой справедливости. На самом деле все было не так.
Роман Астафьева «Прокляты и убиты» не мог появиться в шестидесятых или семидесятых годах: он вышел в свет в девяностых, когда перестала существовать страна «победившего социализма» и можно было говорить все, что раньше было нельзя.
Мы привыкли к другим книгам войне: патриотически-воспитательным. Астафьев рассказал о том, что увидел и пережил сам, попав в военный "жернов", перемалывающий человеческие судьбы. С болью, сожалением, надрывом. Ты чувствуешь эту боль почти физически, едва начинаешь читать. Но остановиться не можешь: ты уже там – в «чертовой яме» или на Днепре под обстрелом врага. Ты проклят и убит просто потому, что родился в 1924 году, или потому, что твоя жизнь совпала с войной. Все остальное не имеет значения.
Про часть первую: «Чертова яма».
Чертова яма – учебка в северной глуши, на Оби. Подвал с запахом конюшни, где спали на голых нарах и некоторые тут же испражнялись.
Привожу цитату из романа:
«Плохо освещенная казарма казалась без конца, без края, вроде бы и без стен, из сырого леса строенная, она так и не просохла, прела, гнила, была всегда склизкой, плесневелой от многолюдного дыхания. Узкие, от сотворения своего немытые оконца, напоминающие бойницы, излаженные меж землей и крышей, свинцовели днем и ночью одинаково мертво-лунным светом. Стекла при осадке в большинстве рам раздавило, отверстия были завалены сосновыми ветвями, на которых толстыми пластушинами лежал грязный снег».
Отхожее место, площадка рядом с казармой, столовая – все это выглядело подобным образом. В столовой «меж столов и подле раздачи грязь вовсе глубока и вязка. Питающийся народ одной рукой потреблял пищу, другой цепко держался за доску стола, чтобы не соскользнуть в размешанную жижу, не вымочить ноги».
Но даже не условия существования, а голод и бессмысленность мучений «ломали» новобранцев. За несколько месяцев пышущие здоровьем, привыкшие к здоровой деревенской еде парни превращались в доходяг. Что касается боевой подготовки, оружия им в руки не давали по причине отсутствия (оно было больше нужно на фронте). Одевали в бывшее в употреблении обмундирование, снятое с погибших. Исхудавшие, болезные новобранцы в одежде с чужого плеча представляли собой жалкое зрелище.
Цитата из романа:
«Все более стервенеющие сослуживцы били Попцова, всех доходяг били, а доходяг с каждым днем прибавлялось и прибавлялось. На нижних нарах, клейко слепившихся, лежало до десятка скорченных скулящих тел. Кто-то, не иначе как Булдаков, додумался выдернуть скобы из столбов, чтобы доходяги не могли лезть наверх, но, если они все же со дня, когда рота была на занятиях, взбирались туда, занимали место, их беспощадно сталкивали вниз, на пол, больные люди не сопротивлялись, лишь беспомощно ныли, растирая по лицу слезы и сопли».
Наступила суровая сибирская зима, а кормежка стала еще хуже.
«Кормежка в столовой скудела, нормы закладок в котлы убывали, животные жиры и мясо все чаще заменялись комбижиром, какой-то химической смесью, именуемой нездешним словом «лярд». Каша становилась по виду все ближе к вареву, именуемому на Руси размазней. В жидком супе уже не рыбий кусок плавал, какое-то бурое крошево то ли из рыбы и серой разварившейся крупы или картошки».
«Меж столов сновали серые тени опустившихся, больных людей – не успеет солдат выплюнуть на стол рыбью кость, как из-за спины просовывается рука, цап ту кость, миску вылизать просят, по дну таза ложкой или пальцем царапают. Этих неприкаянных, без спроса ушедших из казармы людей ловили патрули, дневальные, наказывали, увещевали. Но доходяги утратили всякое человеческое достоинство, забыли, где они и зачем есть, дошли даже до помоек, отбросных ларей, что-то расковыривали там палками, железом, совали в карманы, уносили в леса к костеркам».
На одном из строевых занятий бравый, сытый офицер до смерти забил доходягу Попцова, который жаловался, дрожал и портил весь строй.
«Побагровевшее лицо ротного, глаза его налились неистовой злобой, ему не хватало воздуху, ненависть душила его, ослепляла разум, и без того от природы невеликий. – Пораспустились! Симул-лянты! – вылаивал он. – Я вам покажу! Я вам покажу! Я вам…
Попцов перестал мычать, с детской беззащитностью тонко вскрикнул: «Ай-ай!» – и начал странно распрямляться, опрокидываясь на спину, руки его сами собой высунулись из рукавов шинели, раскинулись, стоптанные каблуки скоблили снег, ноги, костляво обнажившиеся выше раструбов ботинок, мелко дрожали, пощелкивали щиколотками. Вся подростковая фигурка разом обнажилась, сделалось видно грязную шею, просторно торчащую из воротника, на ней совсем черные толстые жилы, губы и лицо в коросте, округляющиеся глаза, в которых замерзали остановившиеся слезы, делались все прозрачней. С мученическим облегчением Попцов сделал короткий выдох и отвернулся ото всех, зарывшись носом в песок со снегом».
В следующий раз другой русский офицер отдал приказ расстрелять злостных «преступников» - двух братьев Снегиревых, которые с голодухи решили сбегать к матери за харчами в соседнюю деревню. До последнего момента их сослуживцы надеялись, что за это не станут убивать Снегирят.
«Их приговорили к расстрелу. Через неделю, в воскресенье, чтобы не отрывать красноармейцев от занятий, не тратить зря полезное, боевое время, из Новосибирска письменно приказали выкопать могилу на густо населенном, сплошь свежими деревянными пирамидками заполненном кладбище, выделить вооруженное отделение для исполнения приговора, выстроить на показательный расстрел весь двадцать первый полк.
И был еще краткий миг, когда в строю батальона и по-за строем увидели, как Еремей решительно заступил своего брата, приняв в грудь почти всю разящую силу залпа. Его швырнуло спиной поперек мерзлой щели, он выгнулся всем телом, нацарапал в горсть земли и тут же, сломившись в пояснице, сверкнув оголившимся впалым животом, вяло стек вниз головою в глубь щели. Брат его Сергей еще был жив, хватался руками за мерзлые комки, царапал их, плывя вместе со стылым песком вниз, шевелил ртом, из которого толчками выбуривала кровь, все еще пытаясь до кого-то докричаться. Но его неумолимо сносило в земную бездну».
Перед новым годом в учебный полк прибыло пополнение из Казахстана. Когда поезд прибыл, и вагоны открыли, даже бывалые красноармейцы пришли в ужас. Вагоны содрогались от хрипа, кашля, стона. Молодых ребят-казахов призвали в армию еще по теплу. Некоторое время содержали их в каком-то распределителе, и потом в летнем обмундировании отправили в долгий и голодный путь в Сибирь. По дороге они где-то раздобыли свеклу и пекли ее в печурках в своих телячьих вагонах.
«Под нарами скомканно валялись серенькие фигурки, полковник сперва подумал – шинели, но тут же сообразил: откуда шинелям быть – все натянуто на себя. «Мертвые! Что будет?»
Не жалость к молодым казахам, отдавшим свои жизни просто так, из-за извечного русского разгильдяйства, попустительства, а страх за себя лично сковал полковника.
В учебке новобранцы учились не военному делу, а суровым правилам выживания в нечеловеческих условиях. Так же, как в лагере смерти или на зоне. Отправку на фронт некоторые восприняли как избавление, но оказалось, что их ждут еще более тяжкие испытания. О правде фронтовой жизни – во второй части романа «Плацдарм» и в следующей публикации на канале.
В материале использовано фото из открытого источника Яндекс-картинки.