Я открываю конверт и беру первое письмо. О, оно довольно объемистое — в нем целых двадцать две страницы! Таких больших писем Рид еще не писал своему редактору. Впрочем, по мере того как я вчитываюсь в это письмо, я вижу, что это даже не письмо, а целый очерк. Рид рассказывает в нем, как он попал в Россию и как... Ну, читатель, конечно, догадывается, о чем идет речь. В письме история ареста Рида и его друга художника Робинсона на русско-австрийском фронте, в Буковине.
Русские военные власти арестовали Рида и его друга по обвинению, которое было основано на недоразумении, однако шестнадцать дней они провели под арестом. В письме воссоздается в деталях история ареста, при этом протокольно воспроизводятся более чем сложные переговоры Рида с военными властями, которые настаивали на возвращении Рида и его товарищей в Румынию и отказывались разрешить им пребывание в зоне военных действий.
В конце концов, как это часто бывает, было принято компромиссное решение и американцам разрешили выехать в Петроград. Как следует из этого письма, а еще более из последующих, Рид воспринял эту историю не без юмора и она не исказила взгляд Рида на страну и народ — Петроград и особенно Москва произвели на Рида очень сильное впечатление.
Кстати о Москве. Незабываемой была встреча Рида с Москвой, городом, который позднее занял такое большое место в жизни Рида и где он столь мужественно встретил свою кончину... Ну конечно же, он видел и Кремль, и Василия Блаженного, и Красную площадь. Трудно сказать, что подсказала ему эта встреча и в какой мере он мог догадаться о том, что предстояло ему пережить здесь в грядущие годы, но вот эти несколько слов о первой встрече Рида с Москвой поистине полны большого смысла.
Я беру сложенный вдвое аккуратный квадратик бумаги приятного кремового тона со штампом московской гостиницы «Метрополь» — бумага еще дышит довоенным благополучием,— читаю:
«Мы сбежали из Петрограда на три дня, чтобы увидеть Москву. Обидно покидать Россию, не увидев матушки Москвы, сердца России. Нам сказали, что мы можем, если хотим, побывать в Москве. И вот мы здесь! О боже! Она стоит того, чтобы посетить ее, как ни одно из тех мест, какие я видел...»
К русским письмам Рида следует отнести и первое известие, которое Хови получил от своего друга, когда тот вернулся в Бухарест. «Что касается меня, — шутливо замечает Рид, — то доктора своими категорическими суждениями, что я умру без привычных удобств, привели меня в полнейшее уныние. Они запретили мне ехать в Россию, приказали вернуться домой, прекратить бурную деятельность, удалиться на покой и в полном телесном здоровье (после операции, конечно) сочинять завещательные речи. Однако я все же поехал в Россию; плюнул на диету, ел все, что хотел, спал на голых скамьях и томился в тюрьме, а когда вернулся, мне заявили, что я здоров как бык!»
Я открыл четвертый конверт и не мог скрыть своего удивления необычная картина открылась глазам. На сей раз это были не письма и даже не рукописи, а стопка, как мне казалось, документов, напечатанных на разной бумаге — от обычной газетной, порядком потускневшей и ветхой, до рисовой и белоснежной гербовой, украшенной водяными знаками. Мое смятение усилилось еще и тем, что тексты, которые я мог рассмотреть, были для меня так же загадочны, как и странный вид этих бумаг, — документы были написаны, насколько я мог понять, по-испански.
При той стремительности поиска, которой обладал Рид, при завидной предприимчивости, быстроте реакции и изобретательности, какая всегда свойственна хорошему журналисту, у него был еще талант исследователя-документалиста. После того как извлекали из конверта, присланного им, статью, вы должны были обязательно хорошо порыться на донышке и вас ожидали приятные сюрпризы, например, тексты мексиканских народных баллад, рисунки, сделанные рукой художника, листовка с воззванием генерала Вильи, план операции, начертанный не очень искусной рукой, афиша, сорванная с рекламной тумбы и великолепно передающая дух времени.
Возьмите его книгу о русской революции — там этими документами буквально пересыпаны страницы. Мы знаем, какую необыкновенную коллекцию документов Рид собрал в исторические Октябрьские дни и как она обогатила его книгу, одновременно художественную и документальную. Оказывается, это свое качество впервые Рид обнаружил еще во времена мексиканской поездки, и вот коллекция документов, которая лучше всего об этом свидетельствует... Я беру первый документ.
Лист потускневшей бумаги и на нем несколько машинописных строк (лента окрашена ярко-синей нетускнеющей краской — в машинописи черноцкраске предпочитали тогда фиолетовую и синюю), круглая штабная печать, подпись. Указ гласит:. «Ввиду очень важных услуг, оказанных делу, с этой даты присваивается чин генерал-бригадира гражданину Джону Риду». Под указом девиз: «Реставрация и справедливость!» И еще: «Имение «Ла Кадена», 22 января 1914 г.»
Мы знаем, что Рид хотел сохранить свою самостоятельность по отношению к Вилье и его армии. В своих корреспонденциях он избегает говорить о том, в какой мере он сблизился с Вильей, а в одном из писем на имя Хови прямо не без тревоги предупреждает своего редактора: «...Вы не должны называть меня офицером, разве что в шутку. Будьте с этим очень осторожны...»
Рид не без оснований избегал говорить о своей дружбе с Вильей — в этом не было нужды. В самом деле, очерки Рида в защиту Мексиканской революции сохраняли действенную силу и на американского и, быть может, европейского читателя до тех пор, пока сам Рид в глазах этого, читателя сохранял независимое положение.