Да, Рид мог так написать. Главный бич — против Вильи воевали доллары... Какой датой помечено второе письмо?.. Кстати, в этом письме он впервые заговорил о Вилье и Сапате.
«...Я напал на след человека, — читаю я, — знающего историю жизни Вильи, а даже из того немногого, что он может мне сообщить, я напишу такой замечательный очерк о Вилье, какой никогда не появлялся в печати... На солдат Вильи спешно надевают военную форму, обучают, платят деньги и приучают к дисциплине. Теперь у Вильи есть пушки и офицеры, радио и машинистка. Северная армия становится профессиональной, заслуживающей уважения».
В ту пору Вилья был для Рида идеалом народного вожака. Рид видел в лице Вильи человека храбрости необыкновенной. Видел он и то, как любят Вилью бедняки и доверяют ему. Это решило все. Рид проникся к Вилье вначале доверием, потом любовью. Рид приметил в лице Вильи черты, какие не мог рассмотреть в людях прежде. Правда, иногда он чуть-чуть иронизирует над Вильей, но это добрая ирония.
В одном письме, полушутя-полусерьезно, он сообщает, что купил в подарок Вилье седло и винтовку с глушителем системы «Максим»... Рид повсюду следует за. Вильей, старается завязать с ним отношения, быть может, даже добиться расположения с единственной целью: познать этого человека и рассказать о нем людям. Надо сказать, что Рид обладал завидной для писателя способностью. Он умел завязывать отношения с людьми, расположить их к себе. Расположил он и Вилью. В третьем письме из Мексики он об этом говорит уже достаточно определенно.
Как свидетельствует текст письма, ум, такт и обаяние Рида сделали свое.
«...Я очень сблизился с Вильей,— читаю я,— и завтра вы получите фотографию, где мы сняты в форме, но вы не должны называть меня офицером, разве только в шутку. Будьте с этим очень осторожны: шутите сколько угодно, но дайте ясно понять, что это всего лишь мистификация. Мексиканцы не очень-то во всем этом разбираются, поэтому меня могут отправить обратно к границе. Кроме того, поскольку я не сражаюсь, я не хочу выступать в роли героя... Как только мы сядем в поезд, я начну писать о Вилье. С его же слов. Он говорит, что ничего не утаит от меня...»
Если вы читали «Восставшую Мексику», вы, быть может, помните, каким восхищением проникнуто отношение Рида к Сапате. Рид ставит Сапату не только вровень с Вильей, но отдает ему предпочтение, считая более радикальным.
«Самым замечательным человеком в этой революции, — продолжаю я чтение, — является Сапата, не забывайте об этом... Хотя вожди этой революции утверждают, что Сапата связан с Каранца, у меня есть все основания не верить этому. Сапата радикал, логично мыслящий и идеально последовательный. Чтобы вы убедились в этом, я пришлю вам завтра копию плана Айала, это план Сапаты. Каково бы ни было будущее Мексики, мне кажется, что с Сапатой нельзя не считаться. История его жизни, те обрывочные сведения, которые я сумел собрать, так же чудесны, как «Тысяча и одна ночь». По-моему, мы не получим правильного представления о том, что здесь происходит, если не будем знать все о Сапате... Имейте в виду, что еще никто и никогда не видел Сапату и ничего о нем не писал...»
Я раскрываю второй конверт. Письма из Европы. Даты, города. Лондон, Салоники, Париж, Неаполь, Рим, Бухарест. Впрочем, в географии ли дело? Вот говорят, что нет более беспокойной профессии, чем профессия журналиста. Быть может, это верно, хотя для истинного журналиста беспокойство не обременительно. Оно стало потребностью натуры, ее стихией. Рид был таким!.. Беспокойство неукротимое и мятежное, возвышающее человека и ведущее его вперед, было стихией Рида...
Помните, как Рид познавал Нью-Йорк и познал его, чтобы рассказать о нем людям? Он знал Нью-Йорк: и Китайский квартал, и Малую Италию, и квартал, населенный сирийцами. Одну летнюю ночь он проспал на фермах моста Вильямбург, в другую расположился в корзине для кальмаров. Он знакомился с матросами, только что приплывшими сюда с другого конца света, и с портовыми грузчиками из Испании, живущими на нижнем конце Вест-стрит...
Он встречался с писателями и артистами Вашингтон-сквер, с гангстерами на балах в Таммани-холл. В Нью-Йорке он впервые полюбил, впервые написал о том, что видел, испытав буйную радость творчества, узнал, наконец, что может писать. Так, как он познавал Нью-Йорк, он позже познавал жизнь всюду, где бывал...
А помните Мексику? Он рассказывал, что в течение четырех месяцев он скакал на коне сотни миль через палимые солнцем равнины, спал на земле вместе с солдатами, танцевал и пировал в разграбленных асьендах всю ночь напролет после целого дня езды. Он всюду был с солдатами революции — и в игре, и в сражении...
А теперь взгляните на его письма из Европы. Из Рима он пишет, что отправляется же сообщил, что после Парижа поедет в Россию. Двумя месяцами позже в письме из Шевреза он писал, что во Франции ему нечего делать и он намерен зимой поехать на русский фронт и остаться там до того, как будет взят Будапешт — Рид полагал, что русской армии удастся все-таки его взять.
Он пересек русскую границу где-то в районе румынского города Дорохоя и тут же выехал в Буковину, на русско-австрийский фронт. В ту первую свою поездку в Россию Рид во что-то, быть может, и не проник, но главное ему стало понятно. Как свидетельствовал он, бородатые опечаленные гиганты шагали к неведомым боям за непонятное дело.
На улицах северной русской столицы Рид наблюдал, как шли тысячи мобилизованных русских крестьян, еще не успевших снять своей крестьянской одежды. Их готовились, как отмечал Рид, небрежно швырнуть на Запад, чтобы, истребив несметное число их, задавить ужасную германскую машину.
А вообще, еще в тот первый свой приезд в Россию, Рид был необыкновенно увлечен страной и ее народом, строем жизни народа, его натурой, его свободолюбивой сущностью. С воодушевлением он пишет, что русские выдумки веселее всех, русское искусство наиболее богатое, русская еда и питье, на вкус Рида, самые лучшие, а сами русские, возможно, самые интересные существа на свете. А теперь можно раскрыть третий конверт...