Милена вошла в комнату сына и выбрала самого большого плюшевого медведя.
Психолог после сессии дал домашнее задание - велел поговорить с любой плюшевой игрушкой, будто это муж.
Честно. Прямо. Без юлений и не выбирая слов.
Прямо вот смотреть в пришитые пуговицы и от всей души высказать ему всё, вывалить накипевшее, будто муж согласился выслушать без права перебивать.
Милена утром проводила оперативку на работе, и сейчас дома, когда посадила медведя перед собой, взяла чашку чая и начала говорить, испытала схожие ощущения.
"...Ты обижаешься, когда я тебя называю ребенком и шучу, что в семье двое детей.
Ты считаешь, что это роняет твой отцовский авторитет перед сыном.
Вот позавчера мы поссорились - как водится, из-за ерунды - ты кричал, бушевал, в потом ушел, хлопнув дверью. Ушел именно после фразы, что ведешь себя - в свои сорок пять - как ребенок.
На часах - девять вечера. Темно. Через час я начала звонить: мол, где ты и придешь ли на ночь. А ты обиженно сбрасывал мои звонки, в очередной раз подтверждая мою правоту.
Желание побыть одному - понятно. Уйти из дома, чтобы организовать вечер врозь для двух уставших друг от друга людей - даже похвально.
Взрослый человек хлопает дверью, а через полчаса присылает смс, что переночует в гостинице. Таким образом он показывает, что заботится о семье, и что даже ссориться можно по-взрослому.
А сбежать, страдать, не брать трубок - это 12-тилетний мальчик, которого наругали за двойки и он мстительно думает: "вот умру, посмотрю, как вы заговорите"...
Ты отбираешь себя как великую ценность, не понимая, что после сорока я прошла рубеж осознанности.
Знаешь, что это значит?
Я ощущаю свободу как возможность выбирать свою жизнь. Выбирать работу. Выбирать друзей. И мужчину, с которым сплю.
Я с тобой не из-за штампа. И не из-за сына. Я с тобой, потому что я тебя выбрала.
Ты мне многое даешь. Спокойствие. Уют. Защищенность.
Я, травмированная жизнью девочка, меня страшно пугают перемены и одиночество. Мне нравится возвращаться домой, а там ты - надежный, привычный, свой.
Ты даешь мне стагнацию, а я люблю стагнацию. Для меня это жизненное болото - счастье, потому что перемены в моей жизни - все, как один - были к худшему.
Я не хочу перемен, я хочу, чтобы мои дни были братьями-близнецами, предсказуемости хочу, своего, проверенного, мужика.
И твоя вот эта детскость твоя, поступки эти нелепые - так мешают тебя выбирать, гасят восхищение. Невозможно смотреть с благоговением на ребенка, который наделал в штаны - хочется быстрее спасти его и переодеть.
И вот каждый раз, когда ты наглядно демонстрируешь мне вот эти спектакли с хлопнутыми дверями и молчащими трубками, искренне считая, что в этот момент ты наказываешь меня отвержением за мой длинный язык, я на самом деле снова и снова пересматриваю свой выбор.
Готова ли я заплатить вот такую цену за неодиночество? Нянчить мужа своего. Подыгрывать. Утю-тю...
Я пытаюсь разобраться в себе: я с тобой, потому что не хочу перемен? Или потому, что снова тебя выбрала?
Я не хочу врать себе. И терпеть не хочу. Терпеть - это тратить свою жизнь на поиск смирения. А я хочу тратить ее на счастье. С тобой.
Но если ты с годами, как Бенджамин Баттон, будешь все больше сверкать мальчишечьей инфантильностью, то я не знаю... Боюсь, что это обнулит и защищенность, и надежность, и даже единомышление - потому что мы явно уже сегодня мыслим в разные стороны.
И да, твоему сыну, папаша, уже 12.
Он все понимает.
Когда ты вернешься, как ни в чем не бывало, осчастливишь семью своим камбэком, то сын радостно бросится к тебе обниматься, потому что очень переживает.
Так вот ты с ним и поговоришь.
И объяснишь ему все, ибо раньше адвокатирование папиных "героических" побегов было на мне, но я устала и аргументы у меня закончились. Вот и объясни ребенку, где ты был, кто ж тебя так смертельно обидел, и где ж тебя так парализовало, что не было возможности написать смс...
Как удивительно. Мы совершаем какие-то поступки - и наделяем их своим смыслом. А другие считывают в них совсем другой смысл.
Раньше ты возвращался, и я, измученная ожиданием, бросалась к тебе на шею: "Слава богу!"
А теперь молчу. И в этом молчании я просто скрываю разочарование, а ты думаешь, что это покорность и раскаяние.
Манипулировать мной получалось в двадцать, в тридцать - сложнее, в сорок - только с моего позволения.
Я устала, понимаешь?
Играть с детьми - это тоже работа.
Ты никогда этого не понимал и играл с уже подросшим сыном в то, что интересно было тебе.
А вот эти все "ладушки" - это мое всё.
Вот поэтому, наверное, тебе сейчас так сложно понять меня: ведь я играю с тобой как с ребенком, типа, ты взрослый.
А это тоже работа... Ладушки, милый, ладушки. Где ты был? У бабушки..."
Медведь слушал, сгорбившись и, судя по пуговичному взгляду, сильно раскаивался...
В двери кто-то ковырял ключом. Муж.
Милена вздохнула, улыбнулась, посадила медведя на место, допила чай одним шотом, вышла из комнаты, прошла мимо блудного мужа, и, не глядя ему в глаза, спросила: "Есть будешь? Я испекла апельсиновый кекс..."
семья