Не ослышался ли я? Кажется, нет. Я знаю, что Лоусон вдоволь настрадался в жестокую пору «охоты за ведьмами». А Ли Голд с Тамарой Хови?
— Вы в Париже недавно?
Он все еще в соседней комнате.
— Да сравнительно.
— Совсем недавно?
Он умолкает.
— С тех пор... как в Америке объявился Маккарти.
В свой последний приезд в Москву Олдридж говорил, что Ли Голд и Тамара Хови в сущности политические эмигранты.
— Черный список?
— Да.
Он говорит, что в минувшую субботу был на советской выставке, и передо мною возникает пирамида книг.
— Да, купил на выставке советские книги, но пока на английском... Пока...— он берет из стопки и робко пододвигает мне учебник русского языка для англичан Нины Потаповой.— Пока... хотя опыт тех, кто немного знает язык, не очень обнадеживает — говорят, нелегко, может быть, даже очень нелегко! — произносит он и затихает, сдвинув брови.— У каждого человека есть в жизни сильное желание... У нас с Тамарой тоже... Хочется увидеть Москву, Советский Союз. Кажется, нет желания сильнее...
Я замечаю, что приезд в Москву супругов Ли Голд будет подготовлен— в десятой книжке журнала «Иностранная литература» появится статья Ли Голда об архиве Джона Рида...
Да, я так сказал — «об архиве Джона Рида». Сказал впервые.
— Это октябрь?..— спрашивает он.
— Да, октябрь... Для нас этот месяц в нынешнем году знаменателен: в октябре открывается съезд партии...
— Для вас? — переспрашивает Ли Голд и замечает очень строго: — Нет, не только для вас...— потом молчит, будто только молчание способно помочь ему совладать с волнением. Он подходит к окну и долго смотрит в него. Ливень еще бушует. Дети не идут у него из головы. Как они там? — Я заметил,— наконец произносит он,— все, что имеет большое значение для вас, в равной, а может быть и большей, степени важно для всего мира...
Мне кажется, что настало время сказать Ли Голду о самом главном. Как сказать об этом, с чего начать?..
— Вы понимаете,— осторожно начинаю я,— как почитается имя Джона Рида у нас на родине... Каждый новый документ о нем для нас бесценен... Олдридж сказал...
Ли Голд встает из-за стола.
— Да, да... я понимаю,— говорит он,— я все понимаю...— повторяет он и выходит из комнаты.
Кажется, что стало еще тише. Только сейчас я замечаю, что деревья за окном точно окутало туманом — так силен ливень, да и в комнате будто смеркалось.
Ли Голд возвращается тотчас. В его руках конверты, большие конверты.
— Все, что здесь есть,— указывает он взглядом на конверты,— надо смотреть в такой последовательности...
И он раскладывает конверты: их пять.
Ли Голд открывает первый конверт, и я вижу желтый лист бумаги, очень желтый, заполненный машинописным текстом (лента у машинки была ярко-синей — краска не потускнела), и внизу неожиданно четко: Reed. Да, так просто: Reed.
Письма лежат сейчас передо мной. Нет, я не листаю, я бережно перекладываю страничку за страничкой. Вот письма из Мексики. Я вижу имена вождей ее революции — Вильи и Сапаты. «Я очень сблизился с Вильей...» И еще: «Кажется, только мы сядем в поезд и тронемся на юг, я начну писать о Вилье с его же слов...» А вот письма из России. Они легко обнаруживаются по бланкам гостиниц «Англетер» в Петрограде, «Метрополь» в Москве. Потом несколько писем из Парижа, Неаполя, Рима, Салоник, Марселя, Константинополя, много писем из Бухареста, телеграммы из Мексики о беседах с Вильей и с просьбами послать деньги матери в Портланд. Еще конверты. Листовки времен Мексиканской революции за подписью Вильи, план операции, набросанный торопливой рукой, может быть, в пылу битвы, мандаты на имя Рида, пропуска с предписаниями военным комендантам помогать Риду, фотография, та самая: посреди несжатого поля стоит человек... Следующий конверт: рукопись книги Карла Хови о Джоне Риде — «Львенок».
— Эта рукопись не была опубликована? — спрашиваю я у Ли Голда.
— Никогда...
Ли Голд подходит к окну. Ливень еще свирепствует. В окно видно, как бьет из желоба вода. Она бьет по соседней крыше с таким неистовством и силой, что кажется, крыша дымится.
— Да, я заметил, что все важное для вас очень важно для всего мира,— произносит он все так же задумчиво, и мне кажется, что он вернулся к этому разговору не случайно.
— Каждый новый документ о Джоне Риде для нас бесценен,— говорю я в тайной надежде, что увезу в Москву копии этих документов.— Если бы удалось сфотографировать...
Ли Голд встает:
— Сфотографировать?.. А у меня была иная мысль...
На какой-то миг смятение овладевает мною. Неужели не удастся? Ведь Ли Голд ничем не рискует: можно сфотографировать, не повредив документов.
— Иная мысль? Какая? — спрашиваю я не без опасения: неужели откажет?
— Мы с Тамарой порешили...— произносит он и на какой-то миг умолкает,— пусть эти документы хранятся там, где ваш народ бережет наследие Ленина... Да, да, нам хотелось просить советских людей принять эти документы как дар...
Все, что было извлечено из конвертов, Ли Голд вкладывает обратно. Потом он кладет конверты в том порядке, в котором они лежали у него— первый, второй, третий, четвертый, пятый,— и пододвигает конверты мне.
— ... Принять эти документы как дар, — повторяет он и, прислушиваясь к шуму в соседней комнате, вдруг улыбается. — Слышите? Дети пришли...
Дети действительно уже здесь: в их глазах, возбужденно счастливых, еще бушует ливень, да и лица облиты его холодной влагой.
Ли Голд дает им по банану и провожает, но лицо его еще долго бережет улыбку, вызванную их приходом.
— Ах, как жаль все-таки, что вам не удалось повидать Тамару...— произносит Ли Голд. — Но, быть может, это поправимо, а?..
— Да, разумеется, — замечаю я. — В Москве...
Ли Голд внимательно смотрит на меня, улыбается:
— В Москве, в Москве...
Мы прощаемся, и я ухожу во мглу ливня.
Осенний ливень, холодный, без молний и грома, свирепствует над Парижем.
Он гудит в желобах и каменных канавах, шастает по мостовым.
Я иду все быстрее и чувствую у себя на груди крепкий прямоугольник свертка — пять конвертов, пять драгоценных конвертов.