Олдридж уехал, а я вновь и вновь возвращался в своих мыслях к разговору на перроне Белорусского вокзала. Я пытался припомнить, читал ли когда-нибудь письма Рида, посланные из Мексики его редактору Карлу Хови, и не мог припомнить. Ничего не дало и чтение всем известных нам книг Рида, как, впрочем, и материалов о нем. Короче, разговор с Олдриджем открывал заманчивую перспективу: а не удастся ли нам приоткрыть какую-то новую сферу в жизни Джона Рида, новую грань? А пока ничего иного не оставалось, как запастись терпением и ждать.
Ждать пришлось не так долго. Пришел пакет из Парижа и в нем тонкая тетрадь, тщательно сшитая и сброшюрованная. Разумеется, это рукопись, но размеры ее обманчивы — она напечатана на рисовой бумаге. Да, это рукопись большой обзорной статьи Ли Голда об архиве Джона Рида, хранящемся в семье супругов Голд-Хови.
В рукописи воспроизведены какие-то места из писем Рида. Здесь их двадцать. Помнится, Олдридж назвал иную цифру: тридцать два. Письма помечены разными городами. Здесь и Мексика, и Европа — Париж, Лондон, Рим. Кажется, Олдридж называл письма из Петрограда и Москвы?
А интересны ли эти письма и важны ли они для Рида?.. По датам интересны — они обнимают годы, предшествующие второму приезду Рида в Россию и его участию в октябрьских боях (девятьсот четырнадцатый, пятнадцатый, шестнадцатый), иначе говоря, это как раз те годы в жизни Рида, когда крепло его сознание, мужал его ум гражданина-воителя и, может быть, даже революционера.
Стоит, ли говорить, что каждая новая деталь, уточняющая эту пору в жизни Рида, бесценна. Это по датам. А каково все-таки содержание писем?.. Даже в тех отрывках, которые воспроизводит Ли Голд, интересно и значительно.
Статья Ли Голда была принята журналом «Иностранная литература». По счастливой случайности, когда статья была подготовлена к печати, в Москве оказался Олдридж. Я просил его предпослать статье небольшое вступление. Олдридж задумался. Потом неожиданно улыбнулся:
— У меня в гостинице нет бумаги,— полушутя, полусерьезно сказал Олдридж.— Нет, это много...— заметил он, когда ему подали стопку бумаги.— Мне достаточно и трех страничек...
На другой день он вернул нам эти три странички — статья была готова. Я прочел статью, и вновь, как на перроне Белорусского вокзала, когда Олдридж впервые заговорил о Риде, волнение объяло меня.
«Однажды холодным зимним днем,— писал Олдридж,— вскоре после Сталинградской битвы, я стоял у Кремлевской стены и смотрел на темную надгробную плиту, под которой вместе с другими героями Октябрьской революции похоронен Джон Рид.
Помню, что я сказал себе (или, скорее, обращаясь к этой небольшой плите): «Что ж, дело стоило того, Джек!» Разве битва под Сталинградом не явилась величайшим апофеозом жизни всех тех, кто погребен у Кремлевской стены!»
Собственно, я не вправе называть его «Джек». Я не мог знать Джона Рида лично, ибо родился примерно в то время, когда он умер. И всё же Рид был одной из тех исторических личностей, которые, подобно Джеку Лондону или Пушкину, близки каждому, чье присутствие ощущается как соприкосновение с живым родным человеком. И при мысли о том, что их больше нет, всегда испытываешь чувство горечи.
Джон Рид умер в объятиях революции, чью зарю он видел и описал в своих репортажах. И эта революция сделала этого сначала по-деловому равнодушного наблюдателя и репортера преданным участником и активным защитником своего дела. Рид умер революционером».
Признаюсь, что только после отъезда Олдриджа я вспомнил, что хотел уточнить и не уточнил смысл его фразы, произнесенной еще на перроне Белорусского вокзала: «Кажется, тридцать два!.. И не только письма». Да, в тот раз Олдридж совершенно недвусмысленно произнес: «И не только письма».
Едва ли не на другой день после отъезда Олдриджа я сообщил Ли Голду об опубликовании писем и просил его прислать все, что имеется у него о Джоне Риде. Однако ответ задерживался. Прошла неделя, вторая, третья, а ответа не было.
И вот тогда впервые мне пришла на ум мысль, которая в тот момент, признаюсь, показалась несбыточной. Я увидел себя идущим по парижской улице со звонким названием Д’Обсерватуар, на которой живут супруги Ли Голд и в квартире которых хранятся письма Джона Рида. «И не только письма...» — какой уже раз повторил я фразу Олдриджа. Но тотчас мной овладело уныние.
«Если эти письма почти пятьдесят лет оставались в этой семье и в безукоризненном порядке дожили до наших дней, то на рубеже следующего пятидесятилетия, очевидно, не так-то просто переместить их в иное место». Однако не просто заставить себя выбросить из головы мысль, хотя и сумасбродную.
И я продолжал упорно думать и все чаще видел себя шествующим по парижской улице, теперь уже с совершенно фантастическим для меня названием — Д’Обсерватуар.
И вот осень шестьдесят первого года, для Парижа самая ранняя — сентябрь, начало октября. Могучие каштаны в парижских парках еще удерживают листву, зеленую, нетускнеющую.
Легко и ярко одеты пассажиры пароходов и катеров, бегущих по Сене, и посетители больших парижских парков; кстати, сегодня в Париже, и особенно в его парках, столько детей, сколько их никогда здесь не было прежде. И это больше, чем что-либо иное, свидетельствует, что Париж вопреки бедам и невзгодам нынешней тревожной поры верит в мир.