Мы привыкли к тому, что СССР был страной с коммунистической идеологией. Но что такое коммунизм и в какой мере советский строй приближался к нему или отдалялся от него? Был ли у первых руководителей страны Советов четкий план построения коммунизма? И можно ли его построить в принципе? Ответ на эти вопросы про просьбе редакции N + 1 искал историк Артём Ефимов.
Первую часть материала можно прочитать здесь.
4
Вопреки расхожему мнению, сверхамбициозных целей первых пятилеток предполагалось достигать не только методами «давай-давай» («энтузиазм трудящихся масс») и репрессий, хотя и они играли свою существенную роль.
Основным механизмом была ценовая политика. Государство закупало у предприятий продукцию по фиксированной цене, которая обеспечивала предприятиям минимальную прибыль. На эту прибыль можно было выплатить премии или оборудовать новую заводскую столовую. Единственный способ ее повысить — снизить себестоимость продукции. Теоретически, каждый рабочий заинтересован в том, чтобы найти способ это сделать, — вот вам стимул к инновациям.
Более того, время от времени закупочные цены планово снижались. Те, кто не внедрил никаких инноваций, снижающих себестоимость, оставался вовсе без прибыли. Чем дальше, тем выше была вероятность, что директор такого предприятия поедет на Колыму, а его сменит кто-то более рачительный — а что, тоже стимул.
Рабочих и специалистов передовых предприятий регулярно собирали на слеты, чтобы они делились там своими придумками. По их результатам выпускали книжки, которые рассылались по всем предприятиям соответствующей отрасли. Посылка сопровождалась предупреждением: скоро снизим закупочные цены; вот тут написано, как снизить себестоимость, чтобы сохранить рентабельность; не внедрите — пеняйте на себя.
В этом был институциональный смысл Стахановского движения: передовики находили способ снизить себестоимость и/или повысить выработку, а затем эти способы делались общеобязательными.
Эти механизмы замещали рыночную конкуренцию, которая стимулирует рост и развитие при капитализме, и при этом были свободны от ее ограничений, поскольку не было риска монополизации. По идее, себестоимость со временем должна была снизиться до пренебрежимо малых величин — это и должно было знаменовать наступление изобилия и, соответственно, коммунизма.
С сельским хозяйством было сложнее: оно гораздо хуже поддается планированию из-за колебаний урожайности. Выход — коллективизация. Трактором пахать эффективнее, чем плугом, но чтобы это было рентабельно, поле должно быть достаточно крупным. Механизация позволяет значительно экономить трудовые ресурсы, а освободившиеся рабочие руки можно отправить в город, в промышленность. Вывод: мелкие индивидуальные хозяйства надо объединять (коллективизировать).
Экономисты-аграрники вроде того же Чаянова считали, что крестьянам следует демонстрировать преимущества такого способа хозяйствования и они со временем сами буду объединяться в колхозы. Но в «год великого перелома» Сталин постановил, что ждать нельзя и надо коллективизировать принудительно, а владельцев крупных наделов — раскулачивать. Каковы были результаты этой политики, известно. А Чаянова арестовали в 1930 году и расстреляли в 1937-м.
Помимо коллективизации, другим способом преодоления дефицита рабочих рук в промышленности должно было стать обобществление быта. Сотрудник Госплана Леонид Сабсович, теоретик «радикальной» экономической политики, в своей книге «СССР через 15 лет», изданной в тот же «год великого перелома» (1929), прямо провозглашал: необходимо разрушить домашний очаг.
Трудящиеся, и прежде всего женщины, не должны тратить время и силы на готовку и уход за детьми. Питаться можно в заводских столовых, а детей лучше воспитают в специальных учреждениях, в идеале — в интернатах. Одно из частных последствий этой идеи — знаменитые крохотные кухни в советских квартирах: их проектировали не для того, чтобы там готовили семейные обеды (это, в конце концов, мелкобуржуазно), это было не главное помещение в жилище, а так, подсобка.
Географическое размещение промышленных предприятий, впервые намеченное еще в плане ГОЭЛРО, диктовало и перераспределение населения по территории страны. Скажем, решили осваивать Магнитную гору — огромное железорудное месторождение на Урале. Рядом с ним запроектировали металлургический завод.
В 1929 году в чистом поле высадили первую бригаду рабочих, а через десять лет там вырос 100-тысячный город Магнитогорск. Он выглядел как уходящая за горизонт вереница бараков, над которой возвышались дымящие трубы металлургического комбината. Почти ни у кого из его обитателей не было теплого туалета.
И это не говоря о лесоповалах и циклопических проектах вроде Беломорканала — об «архипелаге ГУЛАГ».
Такова была цена сталинского «давай-давай».
5
На рубеже 1950-х – 1960-х казалось, что все наконец устроилось: имеем урбанизированную страну, развитую промышленность, образованное население, изощренную методологию государственного планирования экономики. Социализм построен. Жертвы были чудовищны, но не напрасны. Оставался финишный спурт к коммунизму. Вот тут-то все и стало разваливаться.
На протяжении всего сталинского периода сельское хозяйство фактически было данником промышленности: государственные закупочные цены на продукцию колхозов и совхозов едва обеспечивали их рентабельность, но это позволяло удерживать низкие цены на продовольствие для городских рабочих. Хрущев, видя, что деревня загибается, решил закупочные цены повысить. А для этого, в свою очередь, понадобилось повысить розничные цены.
Объявление о повышении на 25–30 процентов цен на мясо и молочную продукцию 1 июня 1962 года совпало с объявлением о повышении норм выработки для рабочих Новочеркасского электровозостроительного завода (НЭВЗ) в Ростовской области. Получалось, что работать надо больше за ту же зарплату, а купить на нее можно будет меньше. Рабочие устроили забастовку — ситуация не то чтобы беспрецедентная для СССР, но, конечно, крайне редкая.
Руководство города запаниковало и стало звонить в Москву. Ночью в город ввели войска. Утром 2 июня на площади перед новочеркасским горисполкомом советские солдаты (предположительно, с личной санкции Хрущева) открыли огонь по демонстрации советских рабочих. Погибли, по официальным данным, 24 человека. Еще 112 человек привлекли к суду, из них семерых расстреляли как «зачинщиков беспорядков», остальных посадили на 10–15 лет.
Еще через год советское руководство было вынуждено признать: страна, покорившая космос и показавшая «кузькину мать», не в состоянии себя прокормить. Начались закупки зерна за границей. До конца советской власти они уже не прекращались.
В 1964 году Хрущева отстранили от власти за «волюнтаризм в экономической политике». Было очевидно, что советское экономическое чудо кончилось, едва успев начаться: ни роста, ни развития. В стройной плановой системе что-то сломалось.
О том, что именно сломалось, историки и экономисты спорят до сих пор. Одни говорят, что с прекращением государственного террора исчез главный стимул и стержень, на котором все держалось. Другие — что страна просто перенапряглась после тридцати лет «давай-давай», пропал тот самый «энтузиазм трудящихся масс», служивший важнейшим фактором роста. Третьи — что сталинская система была рабочей и требовалось лишь исправить некоторые ее эксцессы, а Хрущев вместо этого попросту ее развалил. Четвертые — что руководство не смогло поставить новых целей, которые были бы столь же внятны, как цели ГОЭЛРО и первых пятилеток, и начались разброд и шатание.
Проблема перспективного межотраслевого баланса так и не была в полной мере решена. Никто не мог математически вычислить плановые показатели для каждой отрасли, и они стали предметом административного торга: Госплан хотел поменьше вкладывать и побольше получать, а отраслевые министры, наоборот, требовали побольше вложений и плановые показатели пониже. А если министр легкой промышленности (производившей, в частности, одежду и обувь) поспорит с министром среднего машиностроения (отвечавшего за атомную отрасль), кому надо больше ресурсов, — догадайтесь с одного раза, кто победит.
Плюс к тому, к середине 1960-х годов СССР сумел освоить Западно-сибирскую нефтегазоносную провинцию и построить систему трубопроводов, по которой углеводороды можно было продавать на Запад. У советского руководства появилась возможность заливать проблемы деньгами.
Экономическая реформа 1965 года (так называемая «косыгинская») и горбачевские «ускорение» и «перестройка» 1985–1987 годов были, в сущности, консервативными (и местами реанимационными) мерами: они были нацелены уже не на создание чего-то принципиально нового, как сталинская индустриализация, а на сохранение уже построенного. И это уже другая история, на свой лад не менее захватывающая.
* * *
Из того факта, что в СССР так и не смогли построить коммунизм, логически не следует, что он в принципе невозможен. Экономист Фридрих фон Хайек, впрочем, утверждал, что он именно что теоретически невозможен. Экономика — это, в сущности, сигнальная система, и основной механизм в ней — цены. Если нет свободных цен, невозможно понять, эффективно ли то или иное предприятие.
Отчасти развивая эту мысль, другой экономист, Янош Корнаи, утверждал, что экономика без свободных цен неизбежно ведет не к изобилию, а, наоборот, к дефициту. Вся история советской экономики — одно сплошное эмпирическое подтверждение этого тезиса.
С другой стороны, при нынешней изощренности математического аппарата экономики и вычислительных мощностях компьютеров перспективный межотраслевой баланс уже не кажется неподъемной задачей. Можно себе представить машину, которой достаточно «сказать», что мы хотим через пять лет производить, скажем, вдвое больше ведер с гайками, — и машина довольно быстро сообщит, сколько для этого потребуется вложить в металлургию, в нефтянку и в сельское хозяйство.
Более того, такие проекты компьютеризации планирования выдвигались уже в 1960-е годы (самый знаменитый из них — ОГАС Виктора Глушкова).
Тут, однако, есть две проблемы. Во-первых, какой капиталист или государственный чиновник захочет отдавать свои полномочия по распределению инвестиций машине? Тут никакой политической воли не напасешься. А во-вторых и в-главных, кому нужно вдвое наращивать производство ведер с гайками? Айфон никакая машина не придумает.
Артём Ефимов
Литература
Канторович Л. В. Математико-экономические работы. Новосибирск: Наука, 2011.
Корнаи Я. Дефицит / Пер. с венг. под науч. ред. Д. Маркова и М. Усиевич. М.: Наука, 1990.
Либерман Е. Г. План, прибыль и премия // Правда. 9.09.1962.
Мау В. А. В поисках планомерности: из истории развития советской экономической мысли конца 30-х - начала 60-х годов. М.: Наука, 1990.
Осокина Е. А. За фасадом «сталинского изобилия»: распределение и рынок в снабжении населения в годы индустриализации, 1927–1941. М.: РОССПЭН, 1999.
Рогачевская Л. С. Как составлялся план первой пятилетки // Вопросы истории. 1993. № 8. С. 149–152.
Сабсович Л. М. СССР через 15 лет: гипотеза генерального плана как плана построения социализма в СССР. М.: Плановое хозяйство, 1929.
Скотт Дж. Благими намерениями государства: почему и как проваливались проекты улучшения условий человеческой жизни / Пер. с англ. Э. Н. Гусинского, Ю. И. Турчаниновой. М.: Университетская книга, 2005.
Струмилин С. Г. Проблемы планирования в СССР. М.: Изд-во АН СССР, 1932.
Фицпатрик Ш. Повседневный сталинизм. Социальная история Советской России в 30-е годы: город /Пер. с англ. Л. Ю. Пантина. М.: РОССПЭН, 2008.
Cheremukhin A., Golosov A., Guriev S., Tsyvinski A. Was Stalin necessary for Russia's economic development? //National Bureau of Economic Research working paper.
Gerovitch S. From newspeak to cyberspeak: a history of Soviet cybernetics. Cambridge, MA; London: The MIT Press, 2002.
Kotkin S. Magnetic mountain: Stalinism as a civilization. Berkley: University of California Press, 1995.