Все еще несколько минут не могли успокоиться, обсуждая «ловкий ход» Юленьки.
- Друзья мои, а давайте выпьем!.. – неожиданно предложил Петрович. – Что-то меня разбирает сказать вам что-то теплое…. У меня тут и наливочка припасена…
Он действительно почувствовал какую-то необыкновенную нежность ко всей этой веселящейся, ссорящейся и мирящейся, но такой милой молодежи. Как будто все они были родными для него, его второй семьей, а может даже и первой, тем «семейным кругом», ради которого ему хочется жить, и который дает ему все то, что ему уже никогда не получить в своей собственной семье.
Когда наливка была разлита за неимением другой тары по чайным чашкам, Максим Петрович, разворошив себе от волнения брови и волосы, взял слово для «последнего тоста», как он выразился:
- Друзья мои, спасибо вам!.. Я действительно говорю вам: спа-си-бо! – потому что вы на самом деле так много мне дали…. И даете мне гораздо больше, чем от меня получаете…. Сегодня мы все слышали, что говорилось у Сирины (в отличие от остальных массовцев Петрович никогда не называл Сирину «Сиреной»)… Я не согласен, Вася, с тобой, что там все было фальшиво….
Василий хотел было вставить, что он этого не говорил, но Петрович остановил его мягким движением руки…
- Нет, и там было все достаточно тепло. И к Сирине Борисовне в большинстве своем, что бы при этом ни говорили, люди относятся тепло…. Но – и тут я с тобой, Вася, согласен, все-таки искренности – настоящей полной дружеской искренности там не хватает…. Зато ее хватает с лихвой у нас…. Пусть же она у нас всегда будет, и тогда мы станем настоящей семьей!.. Настоящей школьной семьей, какой по идее должна быть каждая школа!..
- О-о-о!.. – уже подхватила Полина и потянулась своей чашкой чокаться, но Петрович, оказывается, еще не все сказал…
- Да, друзья мои, - и мы с вами станем настоящими учителями, учителями нового типа, которым по силам будет спасение России…. Спасение ее детей, ее молодежи от двух главных бед, которые их поработили – безудержного разврата, и я бы еще добавил, - безудержной же жажды наживы….
- Петрович зажужжал… - съязвила, было, Котик, но Максим Петрович еще не договорил:
- Да, я вижу, что наша искренность, наше желание помочь друг другу и помочь самим детям, не боясь при этом быть самими собой, не боясь, когда нам указывают на недостатки – это есть что-то очень важное в нашей педагогике служения, в нашей школе. Да – в нашей Главной Школе России!..
- О-о-о!.. – снова затянула, было, Полина, но снова вынуждена была остановиться, на этот раз уже со всеобщим смехом… Петрович не договорил и на этот раз.
- Друзья, последнее….Сейчас же идет масляная неделя, а потом начнется великий пост. Это всегда было и будет временем испытаний, временем духовной закалки и проверки…. Давайте же, когда нам будет очень трудно – а нам, вполне возможно еще будет не раз очень трудно! – помнить о нашем дружеском круге, где всегда можно почерпнуть силы, помнить о нашей искренности, о желании помочь «не щадя живота свого» друг другу, как сказано в Евангелии – «души положить за други своя…» В общем, - за дружбу, за ГШР!..
- О-о-о!!.. – на этот раз всеобщее и беспрепятственное рванулось из кильдима массовой…. Народ с чувством поднял свои чашки и разноголосым стуком соединил их в воздухе…
- Да, Макс, давно я не видел в тебе такого воодушевления, - проговорил, не скрывая своего восхищения, Василий. – И ведь, знаешь, что я подумал…
В это время от входа в массовку послышались чьи-то неровные, «рваные» по ритму и силе, шаги и непонятные звуки, как будто кто-то шуршал чем-то по стене. Все непроизвольно повернули в ту сторону головы…
- Ты дверь что ли не закрыла? – спросил Василий у Котика.
- А может это наш массовский барабашка? – предположила Полина и вызвав негромкие и неуверенные смешки…
- Я взгляну, - приподнялся, было, Василий – он сидел ближе всех к двери, но в это время в узком кидьдимском проходе появился «источник шума».
Точнее, появилась. Это была Голышева. Она была настолько пьяна, что передвигаться могла только, что называется, «по стеночке». Вообще было удивительно, как она в таком состоянии смогла подняться на второй этаж?..
- Сме…етесь!?..
Она пару раз качнувшись из стороны в сторону, все-таки дошла до стола. Василий быстро встал, освобождая ей стул, на который она плюхнулась так, что завалилась на рядом сидящего Петровича…
- Петр…ович, наливай!..
Голышева, махнув рукой, указала на стоящую на столе не до конца допитую бутылку. Ошарашенный, как и все присутствующие, Максим Петрович вылил остатки наливки в чью-то рядом стоящую с Голышевой кружку. Та судорожными крупными глотками стала жадно осушать ее...
Выглядела она действительно безобразно. Ее праздничное синее шелковое платье уже в нескольких местах было заляпано, видимо, вином. Волосы растрепались по потному, покрытому красными пятнами лицу, губы уже почти не смыкались в ровную щель, а бородавка на верхней губе была так налита кровью, что выглядела присосавшейся багровой пиявкой…
- Я знаю…. Это вы с ме…ня смее…тесь…. Вы всегда с меня с…меетесь…
Голышева поставила кружку и дернулась головой в сторону Петровича, который в этот момент едва смог оторвать взгляд от этой ужасной бородавки…
- И с ро…динки моей тоже сме…етесь…. А я не могу… ее у…удалить… У меня бабка у…умерла, когда у..удалила…
Василий стоял сзади Голышевой, и с каким-то мучительным чувством наблюдал, как во время ее дерганий головой и попыток сказать что-то напрягаются жилы на ее открытой шее с обшелушенной дряблой кожей. И голос ее при этом звучал с надтреснутым слюнявым дребежжанием…
- Петрович, налив…ай!..
Тот, боясь посмотреть ей в лицо, осторожно развел руки по сторонам, как бы показывая, что бутылка пустая и наливать больше нечего.
- А!.. Не…чего…. Ну и де…лать нечего….
Она попыталась встать, но смогла это сделать только со второй попытки и с помощью Петровича, опираясь на его руку. Сделав шаг от стола, она увидела стоящего сзади Василия.
- А Василий…. Это все лаб…уда, что ты там о под…сосе…. А вы все…. не зна…ете…
Она, шатаясь и подрагивая, медленно стала вновь разворачиваться к столу…
- Не знаете…, как мне пло…хо… Что у мен…я муж из..изв….раще..нец… Я ему про…тивна спе…реди…. И и…и он тра…хает м…меня сза…ди.. А у меня уже!.. - голос ее вдруг зримо стал наливаться слезным напряжением и силой…, - задница болит… с кровью!..
И она, жутко взвыв, вновь упала на стул, потом грудью на стол, свалив на нем ближние чашки, и зашлась в страшных рыданиях…. Тело ее сотрясалось в конвульсиях, а плач больше походил одновременно на волчий вой и птичий клекот, которые вместе рвались из-под упавшей на стол головы и наброшенных на нее сверху, искривленных конвульсиями ладоней…
Не только у Петровича, но, видимо, у всех присутствующих от ужаса побежали мурашки по спине. От этого ужаса никто не смел даже пошевелиться – не то, что попытаться помочь человеку…
Это продолжалось не больше минуты, но всем показалось, что прошла целая вечность, и что это уже никогда не кончится…
- А вот где наша беглянка?.. А мы ее ищем по всему этажу…
В кильдиме появились Богословцева и Мостовая.
- Да что ж ты так рыдаешь?!.. Опять тебя обидели…
Они выглядели озабоченно, но отнюдь не потрясенно-обескуражено, как все остальные. Осторожно приподняв трясущуюся Голышеву, они дали ей попить, а потом и осторожно увели, обтирая ей лицо носовым платком и поглаживая, как расплакавшегося ребенка.
После их ухода в кильдиме пару минут еще царила тишина - народ только постепенно стал отходить от сразившего всех шока. Никто уже не смеялся и не улыбался, и даже не заговаривали о том, что произошло, а просто как заведенные роботы обменивались малозначительными репликами. И тут только обратили внимание на Василия.
Он так и стоял за стулом, где рыдала Голышева. Стоял, приоткрыв рот, как будто ему не хватало воздуха, и в глазах его стояли слезы. Они именно «стояли» - не текли, не выступили, а «стояли», как бы застыв на полпути. При этом лицо его было искажено, какой-то странной гримасой, которую даже трудно было адекватно описать. Тут и боль, и ужас, и презрение, и сострадание, и даже отчаяние…
- Петрович, наливай!.. – глухим голосом повторил он слова «Голыша», и никто не понял, зачем он это сказал.
Они ушли из школы втроем – Максим Петрович, Полина и Василий. Петрович не мог оставить Василия в том состоянии, в котором он находился. Тот ничего не говорил, а только время от времени закрывал глаза, и тогда слезы, стоявшие в этих глазах, проступали на ресницы и время от времени срывались редкими каплями на его усы.
В квартире Полины, куда они поднялись, Василий опять попросил «что-нибудь» выпить. У той нашлась бутылка водки. После второго стакана язык Василия неожиданно развязался, но речь его была отрывистой и бессвязной:
- Какая грязь…. Люди – это свиньи…. Макс, ты где?... Наливай…. Не бросай меня… Свиньи… Скоты и свиньи… Голыш, ты – молодец…. Грязь…. Какая грязь!.. И мы все там…. Правильно, Женька…. Уже задница болит!..
И Василий вдруг засмеялся…. Он засмеялся, и одновременно слезы прорвались, наконец, из его глаз. Они текли ручьями по щекам, повисая мелким бисером на кромке усов, и Василий продолжал при этом смеяться, но так жалобно и тоскливо, с таким отчаянным надрывом, что Полина поспешила налить ему очередной стакан водки. После которого, он уже не смог встать без посторонней помощи.
Когда его уложили на диване, он некоторое время порывался встать с него, иногда разряжался смехом, потом что-то невнятно забормотал, наконец, затих. За окном уже повис поздний вечер, к тому же стал накрапывать дождь, и было решено оставить Василия у Полины переночевать. Петрович при этом взялся позвонить домой, чтобы не волновалась его мать. Но, уходя, он почему-то почувствовал в душе какое-то «виноватое» чувство, как будто сделал что-то, чего не должен был делать, или наоборот, не сделал того, что должен был…
(продолжение следует...)
начало главы - здесь
начало романа - здесь