С Валей мы постоянно сталкиваемся в бассейне. Просто сидим, болтаем и ждем. Я жду сына, а Валя - внука. Как познакомились, столкнувшись телами на узкой, обтянутой черным кожзамом лавочке, так до сих пор и общаемся. Она, Валя, милейшая женщина с белой и гладкой кожей, прикрывающая выдающийся упругий бюст трикотажной в крупный белый горох кофтой, всегда охоча поговорить, что называется, за жизнь. Тем более Вале всегда есть что рассказать, на что посетовать. К тому же деревенская жилка - видеть в каждом благодарного собеседника, что в общем-то для жителя городского кажется весьма странным, а для многих даже уж и вовсе чересчур, для нее, для Вали является делом привычным, обыденным.
Несмотря на то, что я не склонна к беседам, особенно с посторонними, предпочитая пустой болтовне уединенность, для Вали всегда делаю исключение. Она мне нравится. Ее подтянутое, хотя и с лишними килограммами тело, ее открытый и доверчивый взгляд, а главное - ее почти всегда несчастные глаза, светящиеся каким-то замученным, вынужденным огоньком, в глубине которого, в самой его сердцевине, лежит суть всего, ради чего, собственно, Валя и существует на этом свете. Этакая наивность простой российской женщины, которая и коня, и в горящую избу, и ради детей - на все пойдет, пожертвует даже собственной жизнью, которую отчего-то вовсе не ценит. Было по всему заметно, что эту самую жизнь, жизнь Вали, кто-то очень постарался обесценить. К сожалению, удачно. Эксперимент, чудовищный и ужасно несправедливый, вполне удался. Да что же это такое-то, а? Почему наши женщины, те самые, которые настоящие, так себя не любят? Откуда в них это стремление к самобичеванию и повиновению? Куда так ловко прячется их самоуважение? Ведь, если честно взглянуть на нашу жизнь, то получается, что такие Вали стоят гораздо больше обычных фиф, больше волнующихся за собственные ногти, чем за собственных детей. Именно такие вот Вали варят борщи. Всем, без исключения. И детям, и зятьям, и снохам. А потом, накормив всю неблагодарную семью до отвала, удаляются незаметно, так же, как и пришли, в свой дальний угол, чтобы никому не попадаться на глаза.
- И вот они меня учат и учат. Делай то, не делай это. Все, кому не лень. То дочь выговаривает, что я забыла внучку разбудить пораньше, то зять в глаза вставляет, что ужин остыл, то мать его мне звонит, условия ставит, раз, говорит, ты здеся живешь, то тебе, стало быть, и хозяйство ихнее на себе тащить. А так, ежели не хошь, то и зачем тогда из деревни приехала, местов в квартире и без тебя, говорит, не хватает. Вот и живу, как таракан. Проснусь утром, притихну, не шевельнусь, покуда все на работу не разойдутся. А там уж и встаю. Начинаю хозяйничать. Внуки ведь на мне,- Валя томно, в сердцах, жмется ко мне телом, изливая душу, заглядывает прямо в глаза, и такой пронзительный, скулящий у нее при этом голос, словно, простите за скверное сравнение, как у бездомной собаки.
- Ну так что ж вы так. Это же вас сюда привезли, забрали с насиженного места, упросили помочь. Вы уж себя поставьте, как того заслуживаете. Иначе вас и вовсе затопчут,- мне крайне неудобно бывает Вале это говорить, ведь речь идет о ее дочери.
- Я, бывало, сяду на кухне и рыдаю в голос. Так мне обидно. На кой черт я сюда пожаловала. Жила же как-то раньше в деревне. Послушала дочь, пожалела, помочь ведь просили. Но вот, веришь, как в рабство попала. К собственной дочери,- Валя уже быстро смаргивала бежавшую слезу, всем сердцем жалея, что стала заложницей собственной материнской любви.
До новых встреч!