Поставив под навес лопату и корзину, я пошел через двор к воротам. Курт, чтобы не торчать на глазах баварова гостя, уже ждал меня на улице. А тот, оставшись на минуту один, повернулся в кресле и впился в меня своим единственным правым глазом.
— Ком, русский,— махнул мне тростью.— Я слышал, ты хороший дипломат!..
«Дипломат?.. Почему дипломат? Интересно, что тут успели ему наговорить?»
Подхожу.
— Ты много-много болтаешь,— колет меня прищуренным глазом и оглядывает с головы до ног.— Какой флот? Какое звание?.. Э-э, политотдел? Комиссар?
— Не дорос, господин обер-лейтенант. Сержант-интендант,— отвечаю. Не говорить же, что я офицер...
— Сержант-интендант... А почему на тебе вот это?— прикасается тростью к тельняшке...
— Плен, господин обер-лейтенант. В плену, случается, ходят и в генеральских лампасах.
Что-то выдавил на лице, похожее на улыбку.
— Каким образом попадают в плен... э-э, генеральские лампасы?
— Тем же самым, что и... фельдмаршальские жезлы.
Он пристально поглядел на меня:
— Паулюс?
— Хотя бы.
— Не будем трогать мертвеца... Где попал в плен?
— Белгород-Купянск.
— О, я, я, Купянск... Лето сорок третьего года. Известный купянский коридор. Русские не спят, не едят, хотят взять Харьков! Немецкая армия ликвидировала его, как опасный аппендицит! Много-много взяла в плен... А что сообщило, русское, информбюро? — Обер оскаливается в злорадной усмешке.— Что, сказало твое информбюро?..
Из дома в эту минуту выходит фрау — бледная, опечаленная, с припухлыми от слез глазами. За ней такие же печальные и какие-то испуганные появляются и дочки. Никто из них, кажется, и не смотрит на меня, а сколько у них, чувствую, лютой ненависти!..
— Можешь идти,— брезгливо бросает обер.— И не болтай языком. Болтать ты можешь только со мной!..
В следующие два вечера я не видел обер-лейтенанта. А на, третий...
— Русский, ком!.. Сигарет...
Они с хозяином по-родственному сидели в беседке. Среди двора запряженная фура: бавар, видать, собрался ехать за картошкой. На столике две высокие квадратные бутылки с броскими красными этикетками. Одна из них пустая, в другой что-то еще осталось.
— Обер-лейтенант. Дольд хочет поболтать!— говорит он с нажимом на последнее слово и вытаскивает из-под ног табуретку.— Зитцен, русский.
Язык у него уже не очень слушался. Желтоватый лоб под повязкой болезненно поблескивал капельками пота.
— Ты как солдат принимал... Как это у вас... присяга?— приблизился он ко мне, опершись грудью на бамбуковую палку.— Ты давал присягу не сдаваться живым врагу... Почему нарушил клятву?
— Я был ранен. Ранен в голову.
— А если б ты не был ранен. Тогда что?..
— Все зависело бы оттого, какую ценность я представлял бы для врага...
Обер сурово и пронизывающе, как ястреб, округлил свой глаз:
— Ты плохой был солдат. Порядок есть порядок!..
Бавар молчаливой горбатой горой склонился над столиком. Толстым пальцем с расколотым ногтем он крутит на тоненькой ножке крохотную, из розового стекла рюмку и не отрывает от нее глаз. О чем они разговаривали? За какой беседой коротали время?.. О, теперь им было о чем поговорить!
Все, за что они так держались и что всей силой подпирали плечами, теперь рушилось, ломалось и разбивалось вдребезги.
— Ничего, русский... Может, ты и не ошибся,— вдруг задумчиво говорит обер и испытующе глядит мне в глаза.— Я открою тебе один маленький секрет. Твои русские одержали маленький успех. Взяли Брянск и Полтаву... Что ты на это скажешь?
Он видит мою не совсем понятную улыбку:
— Что ты можешь сказать?
— А хоть бы и это... Из Полтавы они сразу прыгнули под Будапешт... А из Брянска — под Варшаву и Кенигсберг...
Бавар вздрогнул и замер, сжал руку в кулак. Обер, ошеломленный, долго не мог вымолвить слова. И вдруг он вскидывает голову, кого-то ищет во дворе.
— Где тот дылда?! Где та рыжая немецкая свинья? Я ему вырву длинный язык!..
Это он про Курта. Думает, что это он выдал пленному немецкие секреты... Курта во дворе нет, он держится подальше от греха — прогуливается за воротами.
— Не волнуйся, господин обер-лейтенант. Конвойный,— говорю,— дисциплинированный немец... Как и что на фронте — об этом знают и в концлагерях. А шталаг — обычный рабочий лагерь, и пленные знают все... Они знают и то, что по Франции идут наши союзники.